– Согласен, мадам, – снова встрял Ржевский. – Грудь ваша полна, округла, и вообще очень даже…
Рыкова, приоткрыв один глаз, недовольно хмыкнула.
– Дослушайте сначала, – сказала она. – Я имела в виду совсем не это.
А грудь моя теперь полна
Слезами состраданья к миру.
– А! – протянул Ржевский. – Вот оно что! – Он нарочито задумался: – Но слёзы ведь в глазах, а не в груди. Разве грудь может быть наполнена слезами?
– Может, – снова раздался голос Пушкина, но на этот раз откуда-то из-под стола. – Ведь если сердце способно плакать, то, значит, и грудь может быть наполнена слезами. Я слышал у поэтов такое выражение.
– Ах! – в восторге вздохнула Рыкова. – Как тонко вы воспринимаете поэзию, Александр Сергеевич! – Она посмотрела туда, откуда доносился голос Пушкина. – Но почему вы под столом?
– Пуговицу никак не найду. Но вы продолжайте. Мне всё прекрасно слышно.
Рыкова продолжала:
Порой, когда парю, поря
Бичом стиха грехи людские.
Слеза печали у меня
Сбегает. А за ней другие.
И так я наконец нашла
Своё призванье в этой жизни.
Моя поэзия пошла…
– Вы слишком строги к себе, мадам! – воскликнул Ржевский. – Ваша поэзия вовсе не пошлая. Я как известный пошляк… то есть как человек, знающий, что называется пошлым, могу с уверенностью сказать…
– Да что же вы никак не дослушаете! – рассердилась Рыкова. – Дослушайте.
Моя поэзия пошла
На путь служения Отчизне.
– А! – снова протянул Ржевский. – Теперь ясно. – Поскольку Рыкова молчала, он на всякий случай уточнил: – Это финал? Вы закончили? А то опять скажете, что я не дослушал.
– Закончила, – сухо произнесла Анна Львовна.
Тогда Ржевский вскочил с места и принялся громко аплодировать:
– Браво, мадам! Браво! Прекрасно! Браво! Давно не слышал стихов с таким глубоким смыслом. Браво! Браво!
Рыкова, только что сердившаяся, простила поручика и снисходительно улыбнулась ему, а затем поклонилась всему обществу, которое, чуть подумав, последовало примеру поручика и тоже начало аплодировать стоя.
Аплодисменты продолжались не менее минуты, но Рыкова, окружённая овациями, вдруг опомнилась и беспокойно оглянулась:
– А где же Пушкин?
Поэта и впрямь нигде не было. Его принялись окликать по имени отчеству, но он не отзывался. Посмотрели за диваном, под столом, но никого не нашли.
– Так он небось в передней свою пуговицу ищет! – с самым невинным видом воскликнул Ржевский, чтобы никто не заподозрил побега. – Пойду посмотрю.
Пушкин в передней как раз надевал перед зеркалом цилиндр, только что поданный швейцаром.
– Ну что? Едем? – спросил поэт.
– Минуту, – ответил поручик и снова взбежал по лестнице наверх, в залу.
Всё общество вопросительно смотрело на Ржевского, а тот уже сообразил, что теперь можно использовать лучшую отговорку из всех возможных.
– Ну что? – сердито спросила Анна Львовна. – Нашёл Пушкин пуговицу?
– Не в пуговице дело, – изобразив смущение, ответил поручик. – У Пушкина живот прихватило, но это же человек деликатный: разве признается! Видать, макароны с пармезаном впрок не пошли.
Старушка Белобровкина поверила:
– Да, от гостиничной еды что угодно может быть. Домашняя пища куда лучше.
Ржевский поспешил откланяться:
– Повезу Пушкина обратно в гостиницу. Уж извините.
Он снова спустился в переднюю, взял свой головной убор, вышел во двор и сел в коляску, в которую уже успел сесть Пушкин.
Короткий ноябрьский день закончился. Стремительно темнело, поэтому даже если бы кто-то смотрел в окно, он бы не заметил, что за воротами особняка Ржевский велел остановиться, вылез из экипажа и галантно подал руку некоей крестьянке, чтобы усадить эту особу рядом с Пушкиным.
Коляска была двухместная, так что поручик вынужденно переместился на облучок, рядом со своим Ванькой, а крестьянка вдруг заговорила тоном барышни:
– Александр Аполлонович, не покажется ли это странно? Вы мне своё место уступили, а ведь простой девушке положено ехать на облучке.
– А если на мостовую свалитесь? – ответил Ржевский. – Сидите уж.
* * *
Возле гостиницы было гораздо светлее, чем возле дома Мещерских. Почти во всех окнах горели огни, а фонари, расставленные вдоль фасада и перед парадным входом, сияли вовсю. Значит, прохожие даже издали могли видеть происходящее возле гостиницы, поэтому Тасенька постаралась играть свою роль как можно лучше. Не дожидаясь, пока кто-нибудь подаст руку, барышня-крестьянка выпрыгнула из коляски сама.
Ржевский понял, что должен соответствовать, поэтому соскочил с облучка и, почти не оглядываясь на спутницу, бросил:
– Пойдём, Таська.
Тасенька замерла от неожиданности, но быстро сообразила, что всё правильно, а поручик так же небрежно бросил своему слуге-вознице:
– Стой тут, Ванька. Жди нас. И в кабак не отлучаться!
После этого Ржевский, Тасенька и Пушкин направились к главному входу, но так просто войти не удалось. Швейцар, рослый бородач в красной ливрее, открыл дверь и участливо спросил:
– Вы, господа, видать, в карты проигрались?
– Проигрались? – не понял Ржевский.
