Поэзия перевода. Избранные переводы Ханоха Дашевского
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Добавить отзывДобавить цитату
Поэзия перевода. Избранные переводы Ханоха Дашевского
Дочь рабби
Гуляет казацкое войско – погромДля города Дубно не внове;Нагрянули тучей, прошли, словно гром,Походные торбы набили добром —Пьяны от вина и от крови.«Эй, крали!» – зовут: «Подходите! СейчасВ шелка разоденем заморские вас!»С добычей богатой ещё со вчераТелеги стоят на майдане.Атлас там и бархат, а рядом гораСубботних подсвечников из серебра,И жемчуг и кольца, и ткани.Там гогот весёлый царит над толпой,Но где атаман, атаман молодой?..Сегодня ему не добыча нужна,Не брага, не пьяные речи,Но брови, как бархат, но очи без дна,Атласные груди, лица белизна,И нежные девичьи плечи.Хмельнее, чем сладкие вина,Уста этой дочки раввина.Она в своей комнате, страх затая,Глядит на кафтан атамана:«К тебе прикипел я, красотка моя,С той самой поры, как холопом был яВ имении здешнего пана!Я мчался сюда, не жалея коней,Чтоб стала ты, краля, женою моей!Не зря пощадил я твою красоту!Назавтра, в той церкви над гаем[26],Когда прикоснёшься к святому кресту,Наброшу тебе я на косы фату,И свадьбу с тобою сыграем!Наденешь шелка, золотую парчу,Сто шаферов будут! Мне всё по плечу!» —«Казак! Твоя сабля меня не страшит!Всегда, если буду с тобою,Убитую мать мне напомнит твой вид,Напомнит отца мне, который лежитС пробитой насквозь головою.Не жди, что в одеждах пройду золотыхПо трупам растерзанных братьев моих!» —«Ну что же, как знаешь!» – И парень встаёт,Стремительно к девушке прянув:«Подумай ещё! Мы уходим в походНа Умань: туда польский гетман ведётСтреляющих метко уланов.И если не встретится пуля со мной,Клянусь тебе: станешь моею женой!» —«Коль так, то смелее садись на коня,И мчись, изготовившись к бою.От пуль заклинание есть у меня,Хочу, чтобы жизнь твою в битве храня,Всегда оно было с тобою.Смеёшься? Не веришь? Попробуй! Узнай!Прицелься в меня и не бойся! Стреляй!»И вытащил он пистолет свой, огнёмГотовый разить… СеребритсяЕго рукоять, пуля верная в нём —И встала дочь рабби в проёме дверном:«К мезузе хочу прислониться!»И выстрел, и грохот – должно быть, рукаНечаянно дрогнула у казака…Её на постель положил атаман,И, глядя на мёртвое тело,Подумал: «Что было здесь: чары, дурман?Она говорила, что есть талисман,Но, видно, лишь смерти хотела» —И слёз не скрывая, шагнул за порог:«Жидовка шальная! Прости её, Бог!»В Эйн Доре
И сказал Шаул (Саул) слугам своим: сыщите мне женщину, вызывающую мёртвых, и я пойду и спрошу её. И сказали ему слуги его: вот женщина-волшебница есть в Эйн Доре.
Шмуэль-1(1-я Царств), 28–7.В Эйн Дор царь Шаул без колчана и лукаПримчался со свитой. В проулках ни звука.«Вон там, где мерцанье свечи промелькнуло,Жилище её» – шепчет отрок Шаулу.«Не ты ль чародейка? Веление рокаУзнать я хочу у Шмуэля-пророка!»Мрак, адский огонь и котёл раскалённый,И духов колдунья зовёт поимённо.Плывут клочья дыма, во мраке белея,Ползут над котлом, извиваясь, как змеи.Вот круг видит царь, и он сам в этом круге.И замерло сердце в тоске и в испуге.Исчадия бездны, туман испарений.Ликуют и пляшут багровые тени.В смятенье душа, и в ночной круговертиВсё ближе и ближе дыхание смерти.И молит Шаул колдовские виденья:«Оставьте меня, ибо сам словно тень я!»Мрак, адский огонь и утроба могилы.Хохочут и бесятся адские силы.И вспомнил он Геву[27] и милые взоруВолшебные дали родного простора.И зелень холмов перед ним и равнина —Край пастбищ раздольных, страна Биньямина[28]!Лазурь поднебесья, тенистые кущи,Колосья и травы долины цветущей,Где сон видит пахарь под сенью густою,И пляшут волы, проходя бороздою.Там прелесть и мир, там покой и отрада!Как любы душе колокольчики стада! —«Я счастлив, как прежде, я снова спокоен,Я сын этой нивы – не царь и не воин!»А ночь вороное крыло распростёрла,Грудь давит тоскою, рыданием – горло.Вдруг свет – будто светит луна в полнолунье,И голос раздался в жилище колдуньи:«Царём тебя сделала воля Господня,Но место твоё – быть с волами сегодня!Зачем ты мой дух потревожил в Шеоле[29],Заставив подняться к живым поневоле?!Позарился, царь, ты на шкуру воловью,И меч не омыл свой Агаговой[30] кровью!» —«Свой меч притупил я в сраженьях, и нынеВот, в рубище я, как отшельник в пустыне.Ликуют враги: их веселью порукаДуши моей сумрачной тяжкая мука.Пророк, я хочу услыхать предсказанье!Разгневан Господь! Каково наказанье?!» —«Ты меч не омыл свой Агаговой кровью!Позарился, царь, ты на шкуру воловью!»За это в сраженье не выстоишь боле,И завтра же будешь со мною в Шеоле!»[31]Под утро, не слыша копытного стука,Назад скачет царь без колчана и лука.В глазах стынет ужас – на саван похожаЛица неподвижного бледная кожа.Емшан[32]
Коль падает беркут в долину, крыломВершину горы задевая,Не кинется разве несчётным числомВ ущелье родное, в скалистый проломВоронья крикливая стая?Коль барс грозно мчится, рыча на бегу,И путь преграждая добыче,Род волчий, устроивший пир на лугу,Не бросится ль прочь, оставляя врагу,Куски уже пойманной дичи?Как беркут, Владимир пронзил небосклон,Как барс, вольной степью промчался;Сырчан, половецкий царевич, на ДонБежал – и в горах, у абхазских племён,Отро́к, брат его, оказался.Сырчан в плавнях Дона, как рыба, затих,Но звона мечей вожделеет.Он утром коней объезжает степных,Днём птиц поражает, зверей полевых,А ночью – план мести лелеет.У славных абхазов царём стал Отрок.Он время проводит в веселье:Пьёт сладкие вина, охотится впрок,Гарем его полон, сатрапы у ног,И пляски и пир и похмелье.И минули дни, пробежали года —Всё так же Сырчан осторожен.Вдруг весть разнеслась: закатилась звездаВладимира-князя – уже никогдаНе вытащит меч он из ножен.Услышал Сырчан, и верблюдов и скотПовёл он к днепровским порогам,К курганам князей половецких, и вотПустая равнина глазам предстаёт,А брат – за Кавказским отрогом.Гонцов он к Отроку послал, и ониС таким возвратились ответом:«Охоте в горах посвящает он дни,А ночи – пирам, и, о хан, не вини! —Абхазянкам полуодетым».И Ора призвал, песнопевца, Сырчан:«Так скажешь Отроку: «Без страха,О, брат, поднимись, снаряди караван,И в степь возвращайся, в отеческий стан,Ведь нету уже Мономаха».И если ответит на это Отрок:«Милее, чем зовы СырчанаМне край благодатный, простёртый у ног,Спой песню и брось ему этот пучокТравы нашей пряной – емшана…»Промолвил Отрок, глядя Ору в глаза:«Не пленник я прежних обетов.Коль хочешь – так пой! Даже если слезаПрожжёт мои очи, то знай, что лозаИ девы сильнее поэтов».Взял лютню певец, и напевы степей,Как грохот копыт, зазвучали,Как шум боевой тех торжественных дней,Когда половецких заслышав коней,Славянские земли дрожали.Отрок не внимает. Ор снова поётТу песню тоски и томленья,Которую пели, ведя хоровод,У вод лебединых встречая восход,Красавиц степных поколенья.Свой кубок Отрок поднимает, а ОрУж новую песнь запевает,Что матери детям поют, если с горСрывается буря, колебля шатёр,И дико в степи завывает.И взор опускает Отрок, и царяЛицо застывает в смятенье.Но пляшут наложницы, скоро заря,И ликом светлеет Отрок, говоря:«Исполнил, певец, порученье?»«Исполнил!» – бледнеет певец и встаёт,И, лютню оставив, емшанаС последней надеждой пучок достаёт,И вытянув руку, бросает вперёд,В лицо непокорного хана…На горной тропе предрассветный туман,Но дом уже виден, далёкий.Отрок осторожно ведёт караван,К лицу прижимая душистый емшан,И слёзы стекают на щёки.Первые мертвецы[33]
Он здесь, он здесь! Явился он —Великий мор людской! —Вещает колокольный звонНа башне городской.Он здесь, он здесь! Он у ворот,Могуч, неумолим!Лачуги и дома господОткрыты перед ним.Он здесь! Снимает урожай!Его ужасен след!Наверно, вымрет скоро край,А в гетто мёртвых нет!По городам, по деревнямСмятенье, плач и стон.Здесь правит смерть! Лишь в гетто – тамНе видно похорон.Вещает колокол, гудит:Сто мёртвых ночью! Сто!И только в гетто – чернь твердит —Не заболел никто.Что скажут рыцарь и монахВ ответ на глас молвы?Мрачнеют лица. В гетто – страхОт шороха листвы.Дрожат и ждут… Судьба лиха…Вдруг радость: наконецЕсть двое мёртвых! Ха-ха-ха!Благословен Творец!И осторожно, не спеша,С весёлым блеском глаз,«Хевра́» шагает «кадиша́»[34]Глядите, смерть у нас!Не торговать, не на базар,Не удивлять купцов —Везут, как редкостный товар,Двух новых мертвецов.Вчера поднять не смели взор,И вот – благая весть!Смотрите все: великий морТеперь и в гетто есть!Но жалко, нет колоколов,И башен нет у нас.И возглашает, петь готов:«Есть в гетто смерть!» – Парнас[35]!Ури-Нисан Гнесин
1879, Стародуб (Россия) – 1913, Варшава
«В час заката, в час молчанья…»
В час заката, в час молчаньяНезаметно роща плачет —О голубке так рыданьяСердце горестное прячет.Что ты, роща, лик склонила,И в тоске осенней вянешь?Сердце, что стучишь уныло,И больную душу ранишь?Шепчет роща: «ОтшумелаЯ зелёною листвою,А голубка улетела,Сердце взяв твоё с собою».Элегия
Нет, не пасмурного солнцаЕле светит луч, мерцая —То в моём напеве искраУгасает золотая.Ибо ложному кумируЯ поверил в час сомнений.И ему слагал я гимны,Преклонив пред ним колени.И казалось – даже в скорбиЯ кумира не отрину.Но пропала вера эта,Словно канула в пучину.Рухнул идол мой могучий,Богом бывший мне когда-то,И теперь между собоюВ бой вступили бесенята.Чтобы мой оплот последний —Душу полную смятенья,Превратить в свою добычу,И терзать без сожаленья.Нет, не пасмурного солнцаЕле светит луч, мерцая —То в пустыне мёртвой гаснетИскра жизни золотая.«Страстью томим, в одиночестве…»
Страстью томим, в одиночествеГасну я день ото дня…Что же стыдишься ты, милая?Или не любишь меня?Или всё ждёшь, пока сбудетсяСна золотого обман?Бога живого заменит лиИдол – литой истукан?Так не стыдись же, любимая!Дай мне ладонь, и вдвоёмМы на руинах покинутыхХрам наш с тобой возведём!Яков Фихман
1881, Бельцы (Бессарабия) – 1958, Тель-Авив
Она одна
Она одна красою незаметнойСияет мне, неяркий свет таяЛюбви безмолвной, но не безответной:К ней отовсюду мчится кровь моя.Да, дни пройдут её поры расцветной,Да, смоет прелесть времени струя;И золотистый взор и лик заветный —Их скроют ночи зыбкие края.Но не померкнет прежнее сияньеВ моей душе, и сердце, как птенец,Увидев мир впервые, запоёт.И изольёт на нас очарованьеИ нежность грусти солнечный венец,Закатом озаряя небосвод.Год без тебя
Год без тебя. Ты дремлешь там, в могиле.И ты не можешь знать в своей глуши,Что слёзы мир морщинами покрыли,И не найти в нём места для души.Год. Снова осень сумрачною скрипкойЗвучит над морем, гонит облакаКуда-то вдаль, над хмурой глубью зыбкой,И будит песнь – но песнь моя горька.О, если б ты могла узнать во мраке,Что помню я твой облик, как живой, —Созвездья расцвели бы в зодиакеОт нежных слов, не сказанных тобой.Недолго длится краткий день осенний,И дней весенних слишком мал букет,Чтобы плоды дозрели – и сквозь тениОт сердца к сердцу не проходит свет.Я вспомню всё. И пусть мне тускло светитМоя свеча – но в сердце торжество.Я позову тебя, и мне ответитШуршанье платья – платья твоего.И в полночь, озарённый звездопадом,Душой приникну к твоему огню;И вспомню я, что ты все годы рядомБыла со мной – и слёз не пророню!Шуламит[36]
Ты – Шуламит! Голубка молодая!Одна в саду забыта, и в тоскеДушистый мёд лесистых гор вдыхая,О друге грезишь в каждом уголке.Твой гнев пылает, братьев догоняя,А те смеются, скрывшись вдалеке;И ранит мир краса твоя, сверкая,Как острый меч в протянутой руке.День опалил твой лик, созрела мглаВ тени твоих грудей, и ночь легла,И пряный аромат в саду расцвёл.Как до сих пор не встретился с тобойВ горах твой друг?! Ведь зов весенний твойВсю землю Иудеи обошёл!Рахель
(Рая Блувштейн) 1890, Саратов – 1931, Тель-Авив
Предвестник
Предвестник мрачный приходилКо мне в полночный час:Скелет без мяса и без жил,С глазницами без глаз.И знала я уже тогда,Что рухнул мост времён,Что с прошлым больше никогдаМеня не свяжет он.Худой кулак узрела я,Раздался адский смех:Да будет эта песнь твояПоследнею из всех!Праматери Рахели
Рахель, твоя кровь в моей,Твой голос зовёт,Пасёшь ли Лавана[37] скот,Скорбишь ли, Мать матерей.Уйду я из дома вдаль,И станет мне крышей синьВ краю, где ветры пустыньТвою развевали шаль.Прямее нет колеи,Не смолкла твоя свирель!Как шла по песку Рахель,Так ноги идут мои!Ури Цви Гинберг
1896, Бялый Камень (Галиция) – 1981, Тель-Авив
Из цикла «Песнь сынов Кораха[38]»
«Песнь сынов Кораха у зияющей бездны…»
Песнь сынов Кораха у зияющей бездны.Беспечный пикник от пустыни до моря.А бойцы между тем изнывают от скуки…Не предвестника здесь, а алхимика ждут,превращающего в серебродаже раковины в песке:деньги, деньги нужны!Песнь сынов Кораха…Пропасть видна…Почему ты молчишь, поэт и пророк?Ведь в час, когда у порога отчизныопасность стоит, по-разному бьютсясердца говорящих на одном языке —потому что провиденья нет.И ты сынам Кораха слова не скажешь,или нет у тебя топора, чтобы гниль сокрушить?Несчастны они, потому что не видятбеду, как не видят глазами затылок.Открой я уста – должны мои речиструиться, как кровь, из открывшейся раны.Должны быть подобны львиному рыкуи молоту, бьющему по наковальне.Иначе награда мне – только насмешка!Уж лучше я вставлю в рот свою трубку,зажму её крепко между зубами,и буду курить и молчать.«И в долгом молчанье, курящемся дымом из уст…»
И в долгом молчанье, курящемся дымом из уст,жжёт совесть бессонная сердце моё.Так солнце горит сквозь туман, озарив окоём,И это – как Облачный Столп[39] и сияние Пламени в нём.И знаю я то, что судьба моих словподобна судьбе наковальни, безгласной, покамолот не занесён,пока отдыхает кователь: с прокуренной трубкой во ртусидит у порога Времён…«На судьбу моих неуслышанных слов…»
На судьбу моих неуслышанных слов,как на сталь наковальни, склоняю главу,и, как молот она,раскалённый и тяжкий, лежит.Где-то цокот копыт: в тишинеслышу медленный шаг коней.Эти кони недавно в бойгордых всадников смело несли…А теперь – не мчатся они,ковыляя, по рынку идут,ибо нет на копытах подков.Кони армии, поражённой в бою,так приходят домой: на нихтолько сёдла…Поводья висят,и ноги коней без подков…И я слышу медленный шагнеподкованных конских ног,а в кузнице – тишина.«И штаб сынов Кораха есть, а в нём…»
И штаб сынов Кораха есть, а в нёмчёрный стол, покрытый сукном:кусок зелёной выцветшей тканилежит на столе, как повязка на ране.И всё по-прежнему в этом стане:Та же пустыня, как в дни Синая!Козни те же, как в дни Синая!И те же глаза глядят из глазниц,Но лика Моше[40] нет среди лиц!Здесь соблазняют народ тщетой,обманом красивым, речью пустой…А идол тот же – телец золотой.«Но скупая британская почта в Сионе…»
Но скупая британская почта в Сионе —она только мелкие суммы приносит:пятьдесят тысяч,сто,а счастливая вестьо том, что надежды сбылись и расчёты,и деньги евреи шлют из-за моря,не приходит к потомству Кораха с почтой…И трудно сдержать им свою печаль,своё раздраженье и гнев…Потому что сто тысяч – это капля.Нужно больше, намного больше:миллион хотя бы, но каждый месяц.И будут тогда сыны Кораха кастой —ваятелями тельца золотого;и пожелтеют глаза смотрящих,когда им скажут: «Вот бог твой, Израиль!Умножишься и утучнеешь скоро!»И ослепит их блестящий идол:оставят они и забудут Бога,и голову позабудут и сердце.Благословят они щедрость рук,которые им каждый день дают,как будто в дар, их воловий труд…«Я молод, и, как задира, горяч…»
Я молод, и, как задира, горяч,и если б рождён был в своей стране —волочиться за юбками и кутить,как многим поэтам, пристало бы мне.Пылает кровь, как зажжённая нефть,когда от вина веселье в сердцах,но скалам родины нашей нужнытоска вековая и кожа в рубцах.От Ибн-Гвироля[41] и до менямудрости горы, пайтанов[42] ряд;а у меня – шершавый стихпоэта, которому родина – яд.Сынам Кораха песнь: радость у них!Из цикла «Дворовый пёс»[43]
«А вы удивляетесь: где мой пыл…»
А вы удивляетесь: где мой пыл?Почему не скачет горячий конь? —Устал наездник, сошёл с коня…Если нет в идее отчизны огня —гаснет и мой огонь.Печаль моих братьев гнетёт меня,поэтому я коня осадил,на плечи груз мечты возложил,и, словно в гору, бреду без сил…А сейчас послушайте повесть о том,как человек становится псом.«И вот, изнемог я среди умудрённых…»
И вот, изнемог я среди умудрённых,изрекая много красивых фраз,ткать покрывало для прокажённых,чтоб язвы их гнойные скрыть от глаз.Чтобы с трибун, довольны собой,они могли говорить с толпой.И я, оглушённый их слов раскатом,сказал: притупилось моё перо;я буду скоро, живым экспонатом,блестеть, как музейное серебро.Мой дед показал бы спину лукавым:мой дед не лоточником был, а равом[44].И для меня великая честь,как дед мой порою, хлеб с солью есть.«И снова день: вокруг Тель-Авив…»
И снова день: вокруг Тель-Авив,а у меня – овечий испугтого, кто видит не сочный луг,а улиц и переулков разлив.И даже язык молитвы и грёз,язык отцов меня утомил:весь город этот ко мне подступил,навис и давит, словно утёс.Куда бежать? Бреду, как изгой:вот банк стоит, а рядом – другой…Страна моя, родина скал и теснин!Тут море простёрлось, там – магазин,и я, неприкаянный, здесь один.«И вот спускается вечер: в небе…»
И вот спускается вечер: в небесияет Давидова царства слава.А здесь, на родине, как на чужбине,шаги – как будто Девятого ава[45].В харчевню я принёс своё тело:овцу, на которой штаны и рубаха,и ел, и тусклая лампа мигала,как человек, дрожащий от страха.И бедность и тайну, и труд сидящихза трапезой – из своего закуткапознал я, движенья их рук увидев,когда утих во мне голос желудка.Там Реувен говорил Шимону:«Электростанция эта – чудо!Вспять потечёт поток Иордана,и перед Ярмуком[46] встанет запруда.А в Наараим[47] – обед буржуйский,и деньги есть, но вот незадача:утром выходишь, как бык на пашню,а вечером – валишься с ног, как кляча…Но ничего…Скоро будет иначе!»«И когда я, насытившись, вышел – в спину…»
И когда я, насытившись, вышел – в спинуупёрлась рогами корова хамсина[48],луной озарила меня златокожей,и ночью еврейской глубинной дрожи…О, родина! Край холмов и долин!Несу твоё бремя, несу один.Есть ли дом у пса? Где ночлег обрету?Голова моя тяжкая виснет с плеч.Как жёваная полынь – во ртупророка горькая речь.«И все мои думы теперь о Геве…»
И все мои думы теперь о Геве[49]на всех перепутьях моих кочевийот Дана до Беэр-Шевы[50]…На плечимне череп давит…Шерстью овечьейхотел я для скорбной родины стать,и слёзы всех плачущих здесь впитать.И вот – не нашёл я порог ничей,не высушил слёзы их очей.Но ямкой для гольфа в играх чужихстал я в дни Санбалатов[51] моих,когда их тайных речей немалов моих ушах, как в трубке, звучало!«Должны грядущего Царства посевы…»
Должны грядущего Царства посевыВзойти от Дана до Беэр-Шевы;но пока не пришёл ещё Бен-Давид[52],лавка здесь вместо Царства стоит.Здесь дом для дельцов, надёжные стеныдля льстивых, а тот, кто ждёт неизменноМессию, страстно веря пророкам,да сгинет он там, в изгнанье далёком!В своей отчизне – ублюдок он!Святой – тот в могиле давно погребён.Зачем им взъерошенный пёс живой? —Им нужен гладкий, ласковый, свой,наводящий глянец, знающий сам,когда подставить спину вождям.Хлеб вроде фарша мясного тут —весь этот хлеб Санбалаты жрут,другим оставляя крохи и труд…А ты, провидец, правду скажи:«Страна отцов пропадает во лжи!»«Но глух, как змей – только зубы скалит…»
Но глух, как змей – только зубы скалитмой враг, и не в пятку, а в душу жалит.Изумрудом фальшивым слово блестит —оно о мести не возвестит,потому что сломал копьё моё Тит[53].А так как труб здесь в жилищах нет —не вьётся души сгорающей дымпод этим скорбным небом пустым…А так как жалюзи прячут свет —в прикрытых окнах не виден тут,даже как в озере месяц – плут.«И было: когда я закончил речь…»
И было: когда я закончил речь,и народ не встал и не взялся за меч —овечьему цену узнав поголовью,я понял тогда, как плачут кровью.«И вот, впитал в себя горечь я…»
И вот, впитал в себя горечь яот чёрных туфель до головы,сказав: такова отчизна моя —страна, где овцами стали львы.Меня донимали холод и жар,и в полдень была в моём сердце мгла.От родины как отвести удар?Несчастьям скоро не будет числа.Горящей лавы идёт поток,а братья и сёстры мои снуют:пламя не видят у самых ног,и муть из Бездны Великой[54] пьют.«И вот, наглотавшись в Ишуве пыли…»
И вот, наглотавшись в Ишуве[55] пыли,подумал я о вождях моих:не верой, не чарами их прельстили —есть что-то скотское в мыслях у них.Победные им не нужны знамёна,зато в достатке еда и кровнужны для стада: клети загона,в которых станут кормить быков.И я сказал себе удручённо:Уйми свой гнев – и на этот разЦарь не придёт: его коронаждёт, пока Царства настанет час.Но будет день – Санбалаты падут,и крепкие духом корабль поведут,и флаги украсят мачты его…А я, пока не пришло торжество,к земле прильну устами и лбом,как делал Ехезкель[56] в народе моём.«И вот я стал, словно пёс немой…»
И вот я стал, словно пёс немой,и во дворе и в доме – немой.Я крови своей велел, без слов,жар поглотить угасающий мой,как поглощает земля мертвецов.И дни мои стали – с чем их сравнить? —Ушком, куда не пролезет нить…И ждали плоды моих лет, что в безднуя грудою сброшу их бесполезной.«И был охвачен Ишув тоской…»
И был охвачен Ишув тоской,когда случилось это со мной,не оттого, что пророк немой,и флот погребён в пучине морской,и груз и команда смыты волной —а потому что денег нет,и золота не добавит поэт.И вот, не сказав по прежнему слова,глядел я на это взглядом немого…Тому, кто жаждет сдобную халу,и корки не будет – лишь слёз немало!«Проходят дни от зари до зари…»
Проходят дни от зари до зари:снаружи – блеск, и сумрак – внутри.Но плача нет, только горечь сполнав крови у каждого – и тишина.Горит страна…Не дали отпор…Ружья свои побросали в костёр…Над бездной висят, как висели века,и блеют…Светло, не видны облака.Как знать, почему? – Тихо пока!«И вот, когда подлость стала всё чаще…»
И вот, когда подлость стала всё чащевладеть моей родиной, я ощутилруку свою живой и дрожащей,но совладать не в силах я былс болью моей – самой мощной из сил.И если на площадь окно распахну,на лице врага смогу ли прочесть я,что это тот, кто предал страну:ходячий образ лжи и бесчестья?Ведь нет клейма никакого на нём,и нет меча: никакого злодейства!Мужчина беременный, с животом,он сам – и толстое всё семейство.И хотя у дверей толпится свита —на лике его унынье разлитои отсвет конца…Найдётся ль крыло,чтобы тяжесть эту, в штанах, подняло,и вместе с хозяйством прочь унесло?..И пусть обладатель мышиной душивдали от страны прозябает в глуши.«И вот, не сумел я гнев побороть…»
И вот, не сумел я гнев побороть.Кипела кровь…Я на площадь смотрел,и отражался, вонзаясь в плоть,мой взгляд и ранил больнее стрел.Я в кровь свою окунался – горел.Что нам дороже, чем эта страна?У нас на глазах уходит онане солнцем вечерним: как корабли,наша страна исчезает вдали.«И в сердце своём я сказал себе так…»
И в сердце своём я сказал себе так:Гони того, кто всему винойс площади этой! Ибо твой враг:Кдарлао́мер[57] – никто иной.«И вот, умолк я на полуслове…»
И вот, умолк я на полуслове,и был, как Авель, вставший из кровиврагу отомстить – Каину-брату:сказать ему, что пришла расплата.Вышел на площадь, на дом посмотрел,и стал я, в гневе, стучать в ворота:Кдарлао́мер здесь днями жирел,здесь млел он, толстый, лоснясь от пота!Кричал я ему: «Война, война!»От криков моих дрожала стена.Вышел он, услыхав о войне,и, как бедуин, улыбнулся мне:«Зачем война? Лучше союз.Нет выгоды в бунте. Оставим споры.Разве для мира и братских узнужен забытый меч Бар Гиоры[58]?Лучше Заккай[59] и ученье его…»Потому – не изменится здесь ничего.«И вот, повеял от этих слов…»
И вот, повеял от этих слов,как от проказы, запах распада.Но говоривший не был суров,чтобы услышали все, кому надо,голос пастыря, чьё богатство —благо паствы своей и братство…И вот, тяжёлый гнилостный духу этих ворот почуял мой нюх,но в горле зажал я желчи комок,и в собеседника плюнуть не смог.Вкрадчиво он говорил со мной,и в страхе, как будто я волк лесной…И я повернулся к нему спиной.«А горечь бессилья и вдовьих слёз…»
А горечь бессилья и вдовьих слёз,как коршун, вьётся над нашим краем.Разве я волк? Я дворовый пёс,который будит уснувших лаем.«То, что не видно глазу…»
То, что не видно глазу,и даже лопатой не взрыто,пёс обнаружит сразу:то, что в пыли вторуютысячу лет укрыто.Поэтому он скулит,и землю роет, тоскуя,прислушиваясь и чуя,потому что у пса – болит.И будет месить он грязьв том месте, где кровь лилась.А тот, в чьей правде прорехи,сидит в своём уголке:домашний халат – доспехи,перо – словно меч в руке…Плетёт он крепкую сетьдля рыб речных постоянно.Искоса любит смотретьна всех, подобно баклану…И воет, ощерившись весь,пёс:ангел смерти здесь!Авторизация