Новый папа

Как оказалось, не очень-то и сложно. Сколько раз, когда подчинённые на совещаниях, делая большие глаза, рассказывали о возможных проблемах в новых проектах, он, Ян Иннокентиевич, уверенно и спокойно отвечал: «Не надо ничего бояться. На страхах большой бизнес не построить. Нужно идти вперёд. Даже если сейчас что-то потеряем, в будущем станем умнее и заработаем больше». И двигались, и зарабатывали, что-то теряли, учились и двигались дальше.

Ян откинулся на спинку стула, заложил ладони за голову и вдруг… улыбнулся: «А ведь тут можно здорово раскрутиться. Я кое-что знаю о событиях в российской, да что там российской, в мировой истории и экономике на ближайшие десятилетия. С таким багажом можно без большого труда заработать миллионы долларов. Никто ещё, очевидно, не слышал про «Фейсбук» и «Амазон», не было ГКО, дефолта, скачка курса доллара, удвоения цен на столичные квартиры». Поле деятельности для предприимчивого человека вырисовывалось очень обширное.

«Кроме того, – продолжил Ян отыскивать белые полосы на тёмном фоне, – ведь можно не только заработать и заработать быстро, но и ошибки в своей жизни исправить, благо, что их немного. Во-первых, Рената ещё не убили и теперь не убьют, я не позволю. Во-вторых, тёща, в смысле будущая тёща, точнее, – Ян усмехнулся, – бывшая будущая тёща, при первой попытке наладить ему семейную жизнь, отправится куда подальше вместе со своей дочкой – любительницей чувствительных грузин. Впрочем, ни с тёщей, ни с Мариной вообще можно никаких дел не иметь. После пятнадцати лет брака и финального предательства понятно, что они с супругой – чужие люди. Никаких общих интересов, кроме воспитания Ромы, нет, не было и не предвидится».

Он задумался и снова посмотрел в окно. По утоптанному снегу мужчина в чёрной куртке вёз на санках ребёнка, завёрнутого, как кулёк. Бесформенная одежда – коричневая шубейка, тёмный пуховый платок, валенки с калошами – не позволяла определить пол пассажира саней. «Мальчик или девочка, лет примерно трех-четырёх, – предположил Ян. – Куда это его папаша потащил в такую рань? Хотя, может быть, повод есть. Может, в гости к бабушке с дедом поехали. Мы Ромку к родне редко отправляли, а вот на санках покататься любили». Вспомнив, как они с сыном ездили на горный курорт и летали по склонам на ватрушках, Ян опять улыбнулся. Но уже через секунду улыбка сползла, и лицо приобрело потерянное выражение. Довольно долго он сидел неподвижно, затем поставил на левой стороне листа римскую цифру два и медленно, не твёрдо и не уверенно вывел: «Я потерял сына». Записав, Ян не перебрался на правую сторону, а положил ручку и склонился над коротким, в три слова предложением.

И Рома ведь не умер. Он даже не родился. Его папа и мама не познакомились и теперь, учитывая итоги проработки первого пункта, вероятно, не познакомятся и не создадут семью.

Голову наводнил поток путаных мыслей: «Но если ребёнка нет, и ещё не было, тогда почему я отчётливо помню, как мы с ним скатывались на одном тюбинге с пологой, плотно укатанной горы под новогоднюю музыку? Как я могу помнить вкус чая с чабрецом и аромат мёда, который мы ели в маленьком кафе, рядом с прокатом? Как я могу всё это помнить? И что с этим теперь делать?».

Сильно сдавшие позиции логика и здравый смысл всё же подсказали, что вариантов не так уж и много. Можно прожить жизнь как в первый раз, всё повторить, встретить Марину, жениться и ждать, что снова родится Рома, а можно действовать по-новому и будь что будет.

Задача получилась не простая. Ведь какой огромный набор случайностей должен совпасть, чтобы родился и вырос именно тот сын, который остался в прошлом… То есть в будущем.

«Положим, мне сейчас лет двенадцать, – начал подсчитывать Ян, – значит, до встречи с Мариной ещё двенадцать. Никто не мешает, в конце концов, прибыть к ней и позвать замуж, или, возможно, изменения в течении истории поменяют вообще всё? Например, я приеду, а она уже замужем за каким-нибудь Арманом и нянчит полдюжины маленьких Арманчиков, потому что я, случайно, выдавлю его из бизнеса, а он, с горя, переедет в Питер, встретит Марину и очарует её своей чувствительностью раньше, чем положено». Ян нахмурился: «Даже решив пройти весь жизненный путь повторно, можно случайно что-то изменить, перепутать, сделать или, наоборот, не сделать. Никакая память не фиксирует все события и мысли за десятилетия. И потом, как заставить себя принимать заведомо ошибочные решения? Нужно ли позволить убить своего самого близкого друга?».

Ян сжал кулаки и оскалился: «Отличный выбор. Дать каким-то отморозкам возможность пытать Рената, а затем расколоть ему череп молотком, или никогда не увидеть вновь сына».

Мысли наваливались одна на другую. Погружённый в них, Ян не заметил, что в квартире стало довольно шумно. Из-за двери звучал громкий женский голос и покорный шелест Иннокентия Вячеславовича.

Внезапно раздался щелчок. Под потолком вспыхнула люстра. Три стоваттных лампы ярко осветили маленькую комнату, стол, голую спину Яна. Вздрогнув от неожиданности, он оглянулся.

Представлять стоявшую на пороге женщину не требовалось. Это была мать. Прищуренные глаза и поджатые губы женщины не сулили ничего хорошего:

– Ты почему в темноте сидишь? Уроки на ощупь делаешь? Ослепнуть хочешь?

От такой заботы о зрении у Яна по спине побежали мурашки. Мать выстреливала вопросы стальным тоном, не дожидаясь ответов.

За время самостоятельной жизни он как-то затёр в памяти склонность родительницы к казарменной муштре. Уже много лет она была неизменно ласкова и сердечна, говорила понимающим, медовым голосом, всегда была готова выслушать, понять и поддержать. Сам Ян таких разговоров не любил и старался всё перевести в деловой формат. Видимо, где-то в подсознании всё-таки застряли эти, выпущенные в него в детстве, стальные пули-команды.

И сейчас, не своим взрослым умом, а телом, подростковым существом, давно похороненным под слоями новой жизни и теперь вдруг воскресшим, он почувствовал страх. Хотелось спрятаться, ссутулиться, склонить голову, всё признать, во всём покаяться.

Но покорного ребёнка подвинул Ян Иннокентиевич. В голове одна за другой строились мысли: «Вот, матушка, как ты со мной заговорила. Ну что же, имей в виду: шубы, спа, поездки в Париж и на Мальдивы отменяются. С таким подходом – только в деревню – ворон пугать».

Он решительно поднялся со стула и повернулся к матери.

Прямой взгляд мальчика подействовал на неё как детонатор. Женщина быстро окинула взглядом комнату, словно выискивая что-то, нашла и, сверля сына зрачками-иголками, сквозь зубы проговорила: «Почему кровать не заправлена?».

Ян нутром почувствовал, что ещё секунда и ему прилетит быстрая, звонкая оплеуха. Очень кстати вспомнилось, что мать испытывала почтение к телесным наказаниям и активно их применяла.

Металлический голос лязгнул громче: «Ты чего уставился на меня как волчонок? Я тебя русским языком спрашиваю, почему ты свою поганую кровать не заправил?».

Глядя на истерично дёргающееся лицо, Яну вдруг нестерпимо захотелось посадить мать на стул и отчитать: «Ты же не в гестапо, а я не поляк-подпольщик. Разве можно так с ребёнком говорить из-за незаправленной кровати? Со своим собственным ребёнком?».

Но в этот момент в дверном проёме возникло бледное лицо Иннокентия Вячеславовича. Запинаясь от страха, он пролепетал: «Жанночка, у тебя там вода закипела».

Мать резко повернулась: «Ещё один малахольный. Не в состоянии сам крупу засыпать? Нянька нужна?». Она стремительно пошла к выходу. На пороге, едва глянув на мальчика, бросила: «Даю тебе три минуты: заправить кровать, одеться, умыться и рысью завтракать. Не успеешь – подгоню ремнём». И направилась на кухню. Вскоре оттуда послышалась привычная какофония: гремели кастрюли, нервно стучали дверцы шкафчиков, позвякивали алюминиевые ложки.

Ян набрал в грудь воздуха и шумно выдохнул. Никакого желания исполнять приказы матери у него не было. Но стоять тут неумытым, в одних трусах тоже не годилось. Ледяной сквозняк из окна сверлил поясницу, тело покрылось гусиной кожей. Ян подошёл к шкафу и открыл полированные створки. С одной стороны на перекладине висели куртки и тулупы. Пахло от одежды так, словно её передавали по наследству, по крайней мере, в течение трёх поколений. За левой створкой обнаружился каскад выдвижных ящиков разной ширины. В них Ян отыскал и быстро натянул черные носки, истёртые на пятках до прозрачности, безразмерные штаны из джинсовой ткани, застиранную майку и фланелевую рубашку в чёрно-белую клетку, явно купленную на вырост.

Экипировавшись, он направился в туалет. В метровом прямоугольнике гордо расположился унитаз с чашей той особенной формы, которая удобна лишь для сбора материалов в поликлинику на анализы. Фаянс явно требовал чистки. Под ободком желтела полоса налёта. Сливной бачок, забравшийся почти к самому потолку, пробуждала к жизни длинная металлическая цепочка с деревянной захватанной ручкой. У стены стопкой лежали согнутые вчетверо газеты, и с верхней – «Правды» – в посетителя пытливо и напряжённо вглядывался Владимир Ильич Ленин. Ян только головой покачал. В детстве этих деталей он просто не видел. Если бы вчера его спросили: «Как выглядел туалет в квартире твоих родителей?», то он не смог бы ответить. Подивившись особенностям своей памяти, которая удерживала сотни телефонных номеров и позволяла цитировать целые главы из книг, а такой колоритный клозет где-то потеряла, Ян покинул вождя мировой революции.

В соседнем помещении, тоже весьма скромных размеров, находилась ванная комната. Ян открыл воду. Пластиковые накладки штурвальчиков смесителя отсутствовали и, по всей видимости, довольно давно. На их месте скопились грязь и ржавчина. К сливному отверстию раковины липли бурые пятна. Дно стакана для щёток покрывала густая тёмно-серая жижа, а стенки – разводы того же цвета.

В зеркале, заляпанном подсохшей зубной пастой, Ян увидел своё отражение. Как сильно оно отличалось от привычного. Накануне, в гостинице, прищурившись от похмельной головной боли, на него смотрел итальянский мафиози, а здесь – удивлённо вглядывался ребенок, уже выросший, но ещё не возмужавший. Щёки пухлые, над верхней губой наметились редкие усики, а густые вихры на голове требовали срочного визита к парикмахеру. Хорошо знакомым был лишь нос с немного расширенной спинкой, словно от плохо вылеченного перелома. Глаза будто бы тоже его – серо-голубые, но разрез глаз и линия губ не наводят на мысль ни о решительности, ни об успешности. Наоборот, в чертах лица угадываются грусть, одиночество, растерянность. Одним словом, всё то, что Ян, как он был уверен, оставил в далёком прошлом.

Встреча с самим собой стала неприятным сюрпризом. Он даже задумался: «Может, это вовсе и не я, может быть, это какая-то альтернативная реальность с другим Яном, грязным сортиром и матерью-истеричкой?».

Но в новой реальности, очевидно, действовали те же законы, что и в прошлой. Стоило вспомнить что-то неприятное, как оно немедленно появлялось. Дверь распахнулась настежь, и влезла завитая голова матери.

– Я сколько тебя должна звать? Воду выключи! Не слышишь ничего. Мы с отцом тебя уже час ждём. Хочешь, чтобы остыло всё? Иннокентий, – она бросила повелительный взгляд на супруга, – неси ремень. Нужно поторопить этого увальня.

Из кухни, сопя, подошёл отец. Он осторожно взял жену за предплечье и быстро заговорил:

– Жанночка, он уже умылся, пойдём завтракать, а то и правда каша остынет.

Женщина выдернула руку из ладоней мужа и, сжав губы, процедила:

– Быстро оба за стол, пока у меня терпение не лопнуло.

Иннокентий Вячеславович бросился исполнять команду.

В квадратной, восьмиметровой кухне, напротив входа, расположился потёртый диванчик-уголок, перед ним – небольшой обеденный стол и стул с высокой спинкой. Ян с отцом уселись рядом на сидушку диванчика, а мать заняла стул.

Завтракали молча. Отец намазал горбушку батона сливочным маслом и шумно дул на кашу, которая, вопреки опасениям, нисколько не остыла. Мать, презрительно скривив губы и явно не успокоившись, собирала овсянку по краю тарелки, медленно жевала, холодно посматривая то на сына, то на мужа.

Ян ел, опустив голову. Ситуация становилась всё более запутанной. Добрая и ласковая мать, которую он уже больше десяти лет полностью обеспечивал, превратилась в жестокое и агрессивное существо, с которым непонятно что и делать.

«Ладно, – решил он, глядя в тарелку, – зря, что ли, я курсы по искусству управления оплачивал. Как-нибудь выстроим конструктивную коммуникацию».

Но Жанна Владимировна к коммуникации, очевидно, не стремилась. Заметив, что мальчишка задумался и приостановил потребление каши, она бросила ложку и наклонилась вперёд:

– Эй, ты там не уснул? Доедай живее. Нужно в магазин сходить.

Однако, погружённый в свои мысли, сын должным образом не ускорился. Тогда Жанна Владимировна двумя пальцами ухватила его за волосы на макушке и дёрнула.

От неожиданной боли Ян подскочил и рефлекторно ударил по запястью матери тыльной стороной ладони. Изумлённо открыв рот, она выпустила его волосы и поднялась. Поведение отпрыска всё утро казалось ей странным, но попытка отбиваться от заслуженного наказания была последней каплей.

Решив подавить бунт в зародыше, она запустила в лицо сына быструю пощёчину.

Но тут выяснилось, что наработанные годами тренировок боксёрские навыки взрослого Яна сохранились и в его новом теле. Вероятно, разум подчинил себе детский организм.

Он технично нырнул под карающую десницу, шагнул в сторону и, ощущая лёгкость, скорость реакции и гибкость своего тела, широко улыбнулся. Пальцы матери, чиркнув острыми ногтями по желтоватым обоям, просвистели над головой Иннокентия Вячеславовича, который заворожённо, прикрыв рот куском булки, смотрел на происходящее. Не понимая, куда исчезла главная мишень – пухлая щека мальчика, Жанна Владимировна растерянно повернулась. Но ухмылка сына мгновенно возродила жажду мщения.

Размахнувшись, она повторно, с силой, направила окостеневшую от напряжения ладонь в вихрастую, нечёсаную голову юнца. Заряженный злобой удар, без сомнений, должен был закончить представление и преподать сопляку урок, который он не скоро забудет. Однако Ян, демонстрируя отточенные тысячами повторений навыки защиты и не переставая улыбаться, молниеносно скрутился и присел. Ладонь скользнула по его макушке и со снарядным грохотом врезалась в белую металлическую стенку пузатого холодильника.

Тяжёлый агрегат ощутимо качнуло. Восстановив равновесие, он быстро и шумно забулькал, словно удивившись безвинному наказанию, и, трясясь, принялся с удвоенной энергией охлаждать холодильную и вымораживать морозильную камеры.

Жанна Владимировна, прижав к груди разбитую конечность и утробно взвыв, пробежала в ванную, заперла дверь и полностью открыла воду, лишив сына и мужа любой возможности видеть или слышать её страдания.

Отец, так и не выпустив из руки желтоватую горбушку, просеменил за супругой. Он принялся дробно постукивать по двери и шептать:

– Жанночка, Жанночка, открой. Жанночка, как ты? Что с тобой?

Из ванной был слышен лишь шум льющейся воды.

Не получив ответа, Иннокентий Вячеславович вскинул руки и потер ими волосы, словно стараясь собраться с мыслями. При этом кусок батона, зажатый в левой ладони, раскрошился и осыпал его кудри мелкими пористыми кусочками.

Ошалело тряхнув головой, напоминающей теперь птичью кормушку, отец семейства надрывно и укоризненно вскричал:

– Сын, что ты наделал? Что с тобой такое сегодня творится? Как ты мог мать ударить?

Тут уж нелепость происходящего покачнула деловую рассудительность Яна. Отбросив всякую осторожность, он заговорил резко и холодно:

– Послушай, папа, я и сам очень удивлён и никак не возьму в толк, что тут, чёрт возьми, происходит. Если ты не рассмотрел весь этот спектакль, то могу рассказать его краткое содержание. С самого утра моя мать и по совместительству твоя жена кидается на меня, как коршун на цыплёнка. Никаких поводов оскорблять себя и тем более бить я не давал. Но даже если и давал, то мы не в лагерном бараке и любые конфликты можно решать спокойно. Что же касается твоих претензий, то я мать пальцем не тронул. Она сама разбила руку об холодильник, пытаясь ударить меня по лицу. И последнее. На твоём месте я бы не бегал за ней, как хвост, а по-мужски, спокойно, но твёрдо объяснил правила вежливости и в быту, и на производстве.

Выслушав отповедь, Иннокентий Вячеславович совершенно опешил. Обычно тихий, послушный и замкнутый сын вёл себя необъяснимым образом. Он говорил уверенно и напористо, с теми же интонациями и даже с таким же выражением лица, как директор его фирмы, вызвавший на ковёр и отчитывающий за обнаруженный в бумагах огрех. Продолжить попытки усовестить такого серьёзного собеседника Иннокентий Вячеславович сразу же бросил. Боязливо косясь на запертую дверь ванной, он зашептал уже без всякой укоризны:

– Не ругайся, Янушка. Мама тебя обидеть не хотела. Просто понервничала. Ты же знаешь, она нам с тобой только добра желает. Ты вот что: сходи, пожалуйста, пока в магазин. Купи кефира, сметаны, яиц и сыра граммов триста, а я с мамой поговорю, успокою её. Не надо нам сейчас ссориться.

Шагнув в прихожую, он достал из кармана куртки потёртый кошелёк, вытащил и передал сыну две мятые тысячерублёвые купюры болотного цвета.

Решив, что выйти на свежий воздух и правда будет хорошей идеей, Ян накинул сизый мешковатый тулуп и сунул ноги в грязные ботинки со стоптанными пятками. По размеру ему подходили только они. Бесформенная отцовская куртка была слишком велика, а висевшее чуть в стороне облицованное кожей и отороченное пушистым воротом пальто, а также стоявшие на небольшой деревянной полочке начищенные ботильоны с пряжками, без сомнения, принадлежали матери.

За дверью было темно, лампа в тамбуре не горела. Напряжённо всматриваясь, чтобы не налететь на деревянный ларь, служивший зимним пристанищем для запасов картошки, Ян прошёл к лестнице и спустился вниз.

Дверь в подъезд была открыта нараспашку. Сбежав по ступенькам с крыльца, Ян повернул направо, обошёл угол дома и оказался на улице, один конец которой мимо шеренги девятиэтажных бетонных коробок бежал в запорошенную снегом даль, а второй, через двести метров, упирался в хорошо освещённую круглую площадь, где в девяносто первом году возник и быстро разросся рынок-толкучка.

Ноги несли Яна сами. В детстве за покупками на рынок он ходил тысячи раз и спустя много лет мог найти туда дорогу даже с завязанными глазами.

На улице почти совсем рассвело, однако фонари продолжали угодливо источать ненужный уже желтоватый свет. Мороз пощипывал уши и пальцы рук. Ян поморщился: второпях он забыл шапку и перчатки. Хотя, скорее, не забыл, а просто не подумал о них. Что и не удивительно. Когда он последний раз был на улице, в тысячах дней и километров отсюда, стояло лето, и потому ни головных уборов, ни перчаток вообще не требовалось.

У его куртки левый рукав в области предплечья странно топорщился. Будто подкладка или наполнитель скатались в рулон и давили на руку мягким обручем. Ян запустил пальцы за растянутую резинку, ухватил и выудил наружу вязаную шапку-петушок в синюю, красную и белую полосы, покрытую, словно баран кудряшками, сотнями мелких катышков. Преодолев внутренний эстетический протест, он натянул колоритную обнову на уши.

За время этих манипуляций Ян успел дойти до рынка и теперь двигался между торговыми рядами, сколоченными из деревянных брусков под общей шиферной крышей. Продавцы выставляли товары на широких металлических столешницах, а запасы раскладывали под столами и вокруг себя, вырастая из коробок и ящиков, словно опята.

Протискиваясь между покупателями и уклоняясь от грузчиков, развозивших мешки с овощами на громыхающих тележках, Ян с интересом осматривал районную выставку достижений народного хозяйства.

«Как же всё поменялось, – думал он. – Вроде бы и немного времени прошло, но таких рассадников первобытного бизнеса в большом городе уже и не встретишь. Люди бродят по щиколотку в грязной снежной каше, которую никто и не думает убирать, а за шиворот им валится снег с крыш, закрывающих только продавцов да товар. Ничего не скажешь – похвальная забота о клиентах».

Перед мутноглазым аквариумом пункта приёма стеклотары вилась змейка похмельных завсегдатаев с сумками и авоськами, нагруженными пол-литровыми бутылками.

Прямо за рынком темнела пасть подземного перехода. На его ступенях расположились три цыганки в цветастых шалях, а между спускающимися в туннель и поднимающимися из туннеля людьми сновало шесть цыганских детей разного возраста. Дети дёргали прохожих за рукава и выпрашивали мелочь.

С другой стороны перехода, на площадке, за первым лестничным маршем, свернувшись, лежал заросший мужчина. Одного взгляда на его изгаженную одежду, опухшее лицо и густую рыжеватую бороду было достаточно, чтобы понять: человек обитает именно в этом переходе, и никакого другого жилья у него нет.

В метре от спящего грустно курили два милиционера в ушанках, серых бушлатах и брюках с пузырями на коленях. Ни клянчащие подаяние дети, ни лежащий в позе эмбриона бездомный стражей порядка не интересовали.

Судя по красным носам и щекам, милиционеры здорово промёрзли и спустились в жерло туннеля, чтобы хоть немного согреться. Ян мысленно посочувствовал патрульным: «Больше оптимизма, ребята, через каких-нибудь пятнадцать лет вас переименуют, переаттестуют и увеличат зарплату». Один из милиционеров, словно услышав этот позитивный прогноз, слегка улыбнулся и мечтательно выпустил в потолок струйку дыма. Потом посмотрел по сторонам, недоверчиво покачал головой, смачно храпнул и плюнул на пол прямо перед безмятежным лицом бомжа.

Тут Яна, засмотревшегося на экзотические виды, довольно грубо подвинули в сторону. Он оглянулся и увидел, что мимо шествуют трое молодых, крепких парней в объёмных куртках бомберах и спортивных штанах, заправленных в высокие шнурованные ботинки. Двое сверкали побелевшими на морозе бритыми затылками, а один гордо, словно корону, нёс на макушке ондатровую шапку с фальшивыми ушами. Он заметил жмущихся в туннеле милиционеров и приветливо махнул им рукой.

Картина получилась как по заказу: и дикий, нарождающийся бизнес, и славные парни-рэкетиры, и милиционеры с выраженными коррупционными наклонностями, и бездомные, и попрошайки.

Порожняя железная тележка, прогрохотав мимо Яна, окатила его грязью. Ругаясь сквозь зубы, он принялся отряхивать штанину: «Вот тебе, мальчик, блестящие возможности для предприимчивого человека! Свинарник какой-то! И если я выбрался из этой помойки один раз, зачем повторно меня сюда закидывать? В самом деле, уж не ад ли это в наказание за грехи?».

Словно в подтверждение версии о карательной природе нового мира в разбухшие ботинки начала просачиваться вода.

Ад или не ад, но из самой загаженной его части нужно было выбираться.

Вспоминая список покупок, Ян двинулся вперёд и довольно быстро добрался до стоек с молочной продукцией. У прилавка румяной и круглой, как шар, продавщицы, замотанной в несколько слоев шалей и тулупов, образовалась очередь. Ян пристроился в конце. Во-первых, очевидно, местные жители знали, где товар получше, а во-вторых, хотелось разобраться с ценами и с принятыми моделями общения.

Как выяснилось, задачи эти много времени не требовали. Вопросы покупатели задавали стандартные: свежее ли, не переморожено ли и от какого числа. С ценами получилось чуть сложнее. Картонки с нарисованными шариковой ручкой цифрами лежали не на всех продуктах: то ли дородная продавщица поленилась их рисовать, то ли стоимость была общеизвестной. Но тут Яну повезло. Стоявшая перед ним старушка подробно расспросила, и почём кефир и сколько за банку сметаны. Поэтому, дождавшись своей очереди, Ян уже знал порядок цифр. Кусок сыра он выбрал, хоть и без ценника, но совсем не большой. А поскольку сумку для продуктов он с собой не захватил, то пришлось купить и пакет.

Продавщица сложила кефир, сметану и сыр в целлофан, приняла толстыми и красными, как говяжьи сардельки, пальцами две бумажки из рук Яна, сунула их в широкий карман белого передника, затем извлекла из рваной картонной коробки пару монет и, вложив их в ладонь мальчика, повернула лицо к следующему покупателю.

Первая в новой жизни сделка была завершена. Осмотрев оставшийся капитал, Ян понял, что яиц на две маленькие потёртые монеты купить не получится. Видимо, он недооценил стоимость сыра и вышел за рамки бюджета, или отец изначально дал ему маловато денег. Пришлось идти домой с тем, что удалось добыть.

Впрочем, возвращаться Ян решил не сразу, а сделав крюк по району. Бродить с мокрыми ногами зимой, конечно, удовольствие сомнительное, но хотелось, чтобы мать как следует успокоилась, да и территорию не мешало осмотреть, освежить в памяти, где тут и что.

Кварталы синюшных девятиэтажек с полуразрушенными детскими площадками и ржавыми перекладинами для выбивания ковров во дворах представляли унылое зрелище. Даже зимой, когда любое уродство прячется под снегом, гулять в этих дворах не хотелось. Собственно, кроме Яна там почти никто и не гулял. Лишь в пятом по счёту дворе он увидел несколько ребятишек-дошкольников, которые на картонках катались с горки, насыпанной на старом гараже-ракушке. Гладкая ледяная трасса вела прямо к деревянному боку песочницы. Мальчишки подъезжали, ловко отталкивались от неё ногами и скользили в сторону, открывая путь следующему ездоку. Верхняя доска уже была сломана и опасно торчала занозистыми краями.