Дерево, или По ту сторону Зла и Добра

Короче, пошла на хрен!

Инженер-технолог комбината резино-технических изделий Андрей Анастасович Пикоян был, подобно Карлсону, живущему на крыше, мужчиной в расцвете сил и энергии. Он любил жизнь и еду, знал химию, боготворил классическую музыку, увлекался великой литературой (Бунин, Проханов, Куняев), обожал классическую живопись (в особенности – Джорджоне и Ботичелли), интересовался женщинами. Точнее сказать, не женщинами, а тем, что с ними связано. Любовью, так сказать. Вот и в путешествие на «Икарусе» он отправился, чтобы…

Да, мало ли, зачем?!

Полстакана говорил, что обычно в числе контингента присутствуют молодые упругие девицы с нетвердыми моральными устоями. А это хорошо.

Хо-ро-шо!

Вот и поехал.

Он сидел рядом с Лукой, с которым близко сошелся на почве музыки в бытность того заведующим заводским клубом. Вообще, конечно, творческому интеллигентному человеку трудно найти понимающую душу. Бабы, например, хотят только одного – денег. Из-за этого и с первой женой пришлось расстаться.

Мани, мани…

Оперу она не любила, и когда Андрей в очередной раз стал петь ей «О, Маритана, моя, Маритана!», просто вышла из комнаты, сославшись на головную боль.

Дура! Пришлось жениться на другой – скоро и пополнение семейства ожидается…

Впрочем, если копнуть, то у многих жизнь семейная не сложилась. Даже у мелюзги вроде слесарей. А почитать биографии великих людей; что писателей, что поэтов, что художников, что музыкантов? Сплошные разводы! Магомаев развелся, Паваротти трижды женат, Соткилава…

Про Соткилаву ничего не известно, но это еще ничего не значит. Вернее, значит это одно – надо ехать. Дело не только в девках. Заодно и осмотреться, разведать: вдруг, действительно, дело стоящее и выгодное? Завод, похоже, закрывать будут, козлы! Это все гайдаровские штучки. Мать с отцом открытым текстом говорят, что он агент Запада, как и Ельцин с Горбачевым. При Сталине такого не было: и цены снижались, и заводы строили, и науку развивали.

Пикоян не любил коммунистов, ненавидел Ленина (в отличие от мудрого Сталина), но и нынешние правители вызывали в нем омерзение. Он следил за политикой, и имел собственный взгляд на происходящее. Испытывал интерес к Жириновскому. Совсем недавно, 17 марта, в годовщину референдума о сохранении СССР, участвовал во Всенародном вече-манифестации, которую в Новозаборске поддержали работники цеха презервативов, и даже призвал заводчан чаще покупать газету «Советская Россия». Впрочем, этим его вклад в борьбу с антинародном режимом закончился. Все же, главным оставалось духовное самосовершенствования.

В поездку кроме бутылок любимого «Ливенского» взял еще и пару книжек детективщика Чейза – нельзя было терять интеллектуальный уровень. Читать, однако, пока не удавалось, поскольку сразу, еще, когда выезжали на «Пазике» из Новозаборска, приняли дозу. Перед отъездом из Глупова чуть-чуть погуляли по нему, и приняли еще. Лука расклеился и принялся рассказывать фантастические истории про светящееся растение в своем сарае.

Потом добавили уже в «Икарусе».

Позади Полстакана, помнится, сидела молодая девка.

Кажется, звали ее Лариской.

Тут Андрей начал в воспоминаниях путаться.

Вроде бы на первой остановке они оказались рядом, и он воспользовался моментом, чтобы познакомиться, потрепать ее грудь чисто по-дружески, да сказать восхищенно: «Какие люди!»

Кажется, с ней был какой-то здоровила. Вроде бы о чем-то беседовали… Или спорили? А может, ругались?

С кем?

С Полстаканом, Шурой и Лукой?

О чем?

То, что он им пел «Я встретил вас, и все былое», Андрей помнил.

То, что доставал «Ливенское» – помнил. А вот пили ли они его? И что было дальше?

Охо-хо, как же болит голова!

***

Шура с Полстаканом возлежали в тени раскидистого бука (а может, впрочем, это был ясень или дуб?) на одном из привалов в Карпатских горах.

Из «Икаруса» вылез гномообразный человечек – председатель профкома глуповского завода «Молот и серп» Федор Рагозин. Вид его был страшен и вызывал в памяти легенды о валахском садисте-вампире Дракуле: всколоченные рыжие длинные волосы, безобразная редкая щетина на щекастом лице, мешки под глазами. В довершение всего в правой руке у него находился исполинский серп, такой же, как те, что вез на продажу Шура. Одетый в растянутый красный спортивный костюм-трико, карлик со зловещим серпом словно воплощал посланца ада.

Он был нетрезв.

В левой руке у Рагозина внезапно появилась бутылка. Откуда она взялась, Шура не понял, но в следующее мгновенье председатель профкома стал открывать пробку. Серпом. Зрелище было сюрреалистичным: закат, Карпаты, и зловещий гном, безуспешно сдирающий серпом водочную пробку на фоне красного неба.

С тяжелыми вздохами подошел и присел под деревом гомпозитор Лука с железной кружкой в дрожащей руке.

Приятели заговорили об общем знакомом – Валерии Юрьевиче Бедотове.

– Вибратор несет чепуху, – пробормотал Лука. – Может, он свихнулся? Про Курск рассказывает. «Она» говорит, утонула. Курск – «она»?

– Дурак, – прокомментировал Полстакана. – Он на сексе помешался. Как и Андроид. Для него везде – «она». Только о бабах и думает. Меня, говорит, в пять лет сестры с собой спать укладывали. В «больницу» играли. И, значит, интересовались друг другом. Понятно?

– Еще бы! – поддержал Шура. – Мне он тоже рассказывал.

– Они все на сексе помешались, – презрительно вставил Лука. – У меня батя, тоже, чуть деньги завелись, покупает шампанское и едет к своей Маньке-танцовщице. Ей скоро сорок пять будет. Подарки ей покупает. А я вынужден супчик без мяса есть.

– А чего сам никуда не устраиваешься?

– Куда? Я же концертмейстер. Что же мне, в дворники идти? Руки-то, они не казенные, и пальцы музыкальные не из жопы растут! А мне еще симфонию надо успеть написать перед смертью.

– Вибратор еще сказал, что в Видяево подъезды обшарпанные, – подключился к разговору Шура.

– Какое «Видяево»?

– А он и сам не знает. Говорит: надписи в мозгу загораются. Про десятидолларовых проституток.

К ним подошел покачивающийся гном Рагозин, содравший наконец серпом крышку с бутылки.

– Слыхали? – спросил защитник прав трудящихся. – Буш в нас деньги вкладывать собирается. Куриные ноги присылать. Говорит, что дерьмократы в Кремле способны гарантировать американцам безопасность надежнее, чем их ракеты. Что скажете?

– Лучше дружить, чем воевать, – меланхолично ответил Шура.

– Вот именно, – поддержал Полстакана. – Они нам тушенку по «ленд-лизу» поставляли, так мы ее в армии в восьмидесятом году еще ели. Отличная тушенка, на банке дата – сорок четвертый год!

Рагозин поморщился. Он не ожидал такой поддержки классового врага, и попытался переменить тему:

– Ельцина скоро скинут. Съезд смотрели?

– Смотрели, – зевнул Шура. – Ну, и что? Всем плохо. Но это ж понимать надо: новая власть рождается. А вы хотите, чтобы без мук?

– Да я одного хочу, – огрызнулся гном и взмахнул серпом, – чтобы зарплату вовремя выдавали. Чтобы пушки наши покупали! Вот, видите – орудие трудового крестьянства. На гербе нашем – серп и молот. А я вынужден ими, можно сказать, вразнос торговать. Это я-то, сын генерала КГБ? А?! Мне тридцать лет, я окончил журфак МГИМО, назначен председателем профкома огромного завода. Пушки делаем для армии. А должен ездить и торговать серпами. А раньше, пожалуйста: езжай на Золотые Пески и загорай! Никаких серпов не надо было в чемодане таскать. Купил себе «Бычьей крови», и загорай на пляже! В Варну можно было съездить, в Сопот. Я, может быть, космодромом хочу командовать, а меня «роботом Федором» зовут. Профсоюзы – школа коммунизма!

– Некоторые в Сопот ездили, а другие у станка горбатились! – ухмыльнулся Полстакана. – Вот теперь и посиди в нашей шкуре.

Гном хотел сказать что-то нехорошее, но передумал. Даже лежа на траве, Полстакана был так огромен, что спорить не хотелось. Пришлось отступить и пойти на поиски более достойных собеседников.

За кустами раздались приглушенные сдавленные характерные звуки – словно кто-то захлебывался словами.

– Ройял штука сильная – понимающе прокомментировал Полстакана. – Это не то, что нынешний конституционный кризис.

– А Гайдара повесить за яйца! – прокричал гном уже в отдалении другой утомленной группе туристов. – Вы поглядите на его толстую физию! Да в ней Хасбулатов вместе с Руцким запросто поместятся, и еще для Зорькина место останется! Придет время, и мы его утопим, как таксу в банке! Ну, за Баркашова!

– Причем тут Баркашов? – спросил Полстакана Шуру. – Это же все коммунисты! Они страну до ручки довели, а нам теперь расхлебывать. Еще год, два, и все у нас будет. Я, например, золотом думаю заняться. Сейчас ары скупают разное электронное барахло, приборчики с цветным металлом.

Из автобуса вылез помятый Андрей Пикоян в темных очках. Он подошел к приятелям, и, заслышав последние фразы Полстакана, пробормотал:

– А мне зарплату не платят почему?

– Мне тоже не платят, ну так что ж? Терпеть надо.

– Ты в курсе, что цены на энергоносители повысили?

– Новая власть рождается, а ты хочешь, чтоб без мук? – поддакнул Шура. – Потерпи, сестра!

– Желудку не прикажешь, – вздохнул Пикоян, снял очки и показал на подглазные синяки. – Не знаете, откуда это у меня?

Лука присвистнул:

– Ого! Где это ты?

– Вот я и спрашиваю, – ответил с новым вздохом Пикоян. – Ничего не помню! Вроде, вел себя, как всегда, культурно. Может, арии петь начал?

– А вот за вымя чужих телок хватать не надо! – многозначительно произнес Полстакана. – Она, может, не хотела.

– Чего не хотела? – насторожился Пикоян.

– Андрюха, не будь дураком. Если бы не я, у тебя синяк был бы и на заднем проходе. И притом не один.

Наступила тишина, и только слышалось беззаботное пение карпатских птиц, которых не волновали ни синяки Пикояна, ни растущие цены на энергоносители, ни съезды народных депутатов, ни торговля советскими серпами в Венгрии.

***

Пять часов утра.

На пограничном пункте Чоп вдоль дороги расположилась длинная вереница автобусов. В них вперемежку уже лежали сумки и их обладатели – купцы Содружества Независимых Государств. Большинство обитателей глуповского «Икаруса» пребывало в утомленно-безразличном состоянии, вызванном изматывающей дорогой, антиалкогольными сражениями и нынешним трехдневным ожиданием в очереди.

Впрочем, постепенно приближался и их черед проходить таможенный контроль.

Тишина.

Шуру одолевали странные, пугающие своей нелепостью сны. Непрерывный многодневный запой и ужасающие условия для ночного отдыха дарили ему сюжеты, которым позавидовал бы любой мэтр авангардизма. В настоящий момент, в частности, видел себя в родном Новозаборске, в одежде фараона бредущего к автобусной остановке на Ленинском проспекте. Хотелось пить. То, что он одет под фараона не удивляло Шуру (на то он и литературный гений с кругозором бога Ра), однако, к его удивлению, редкие прохожие совершенно не обращали на это внимания. На небе громыхнуло – видно, будет гроза. Тут же на тротуаре и проезжей части стали появляться диковинные крути (словно бы это – лужи, но одновременно также – плоские блинообразные лица). Лица-лужи страдальчески смотрели на Шуру. Они увеличились в размерах и стали похожи на живые канализационные люки. Это, как понял Шура – его бесчисленные будущие читатели, а вода, которая им потребна – его слова.

Снова громыхнуло в небе.

– Хотим воды! – слаженно запищали лица. – Хотим дождя-я-я!!!

Да, хорошо бы, подумал Шура, можно будет и мне напиться, и тут сон его оказался прерван громким и грубым мужским голосом:

– Эй, вы, просыпайтесь!

Он открыл глаза.

В проходе, рядом с кабинкой водителя стояли двое граждан, одетых в спортивные костюмы. Один из них, громадный, как боксер-тяжеловес, держал в руке нечто, напоминающее пистолет. Впрочем, черт побери, это и был пистолет! Второй, невысокий и чрезвычайно широкий, был с обширной раскрытой сумкой.

– Слышите, просыпайтесь! – заорал во всю глотку коротышка. – С каждого – по десять долларов за стоянку.

Пассажиры зашевелились. Они были в курсе, что придется делиться. Это был рэкет, обычный, практически узаконенный рэкет. Он совершался в Чопе со всеми прибывающими автобусами, и о нем знали все: водители автобусов, старшие групп, купцы-туристы. Знали, разумеется, и соответствующие органы, но никак ему не препятствовали.

Вот он, звериный оскал капитализма, подумал Шура, и полез в карман за деньгами.

Коротышка шел по проходу, ловко принимая купюры в сумку. Перед креслом Шуры случилась заминка: Пикоян, еще не отошедший от тяжелого похмельного сна, не понял, чего от него хотят. А может быть, пьяная удаль ударила ему в гладкую блестящую голову, и он заговорил торопливой скороговоркой:

– Чего? Какие доллары? Кто ты такой?

Коротышка не стал тратить время на объяснение новых экономических реалий. В свободной руке у него волшебным образом появился пистолет, и его рукоять быстро и точно опустилась на обширный сократовский череп любителя оперных арий. Сопротивление было подавлено в зародыше. Пассажир взвыл и молниеносно вытащил деньги. Инцидент был исчерпан.

Сидевший рядом с Пикояном Лука торопливо передал бандюгану деньги и добавил:

– Мы не знакомы.

Следом и Шура протянул свою зеленую бумажку.

Ну, здравствуй, Венгрия!

***

Маленький городок на границе был славен своей барахолкой. В нем выставляли на продажу вещи жители России, Украины, Молдавии, независимого Закавказья и свободолюбивой Средней Азии. Они, буревестники новой формации, ежедневно и неутомимо осуществляли экономическое сотрудничество, укрепляя межгосударственные отношения, неся в Восточную Европу советские товары, слова и обычаи. Бросался в глаза огромный плакат, на котором на нескольких языках кривыми каракулями было надписано: «Здесь запрещено торговать русским, цыганам, румынам, полякам, вьетнамцам!!!».

Едва Шура с Полстаканом разложили на газетах свое богатство: серпы, миксеры, готовальни, замки, зеркала, мыло и прочие драгоценности, к ним подошел незнакомец. Спортивная одежда, коренастость, пустота и наглость в глазах явно свидетельствовали о его социальной принадлежности.

– Так, мужики, – на чистейшем русском языке заговорил незнакомец, – я тут – старшой. С вас десять долларов за место.

– Да мы еще ничего не продали, – миролюбиво ответил Полстакана. – Через час приходи.

Коренастый пошел дальше, а Полстакана вынул из-за пазухи очередной «Ройял» (сколько их у него было?) и стал разливать. Шура с тоской смотрел, как прозрачная жидкость льется в стакан. Он был слаб, как новорожденный головастик, и мечтал только об одном – сесть. Конечно, еще лучше было бы лечь.

– А ты выпей, и расслабься! – посочувствовал Полстакана. – Полстакана достаточно.

Шура знал об этом. Он знал также, что если пропустить грамм сто – сто пятьдесят, то непременно пОльгачает. Но он также знал теперь и то, что этим дело не ограничится, и последуют новые сто – сто пятьдесят, а за ними – еще, и еще…

– Может, не надо? – превозмогая слабость, спросил Шура. – Нам же еще торговать.

– А, кто спорит? Ща такую торговлю устроим – небо рухнет!

Полстакана был в великолепном расположении духа.

Все шло, как надо.

Они добрались до пункта назначения, и впереди уже виднелись кучи долларов.

А это, в свою очередь, обещало выполнением его заветной, с советского еще периода, мечты – сходить в публичный дом. Стыдно признаться, но даже Полстакана еще ни разу не бывал в подобном заведении.

– Пей! – ободрил он бледного Шуру. – За удачную торговлю!

Тот перестал упрямиться: за удачную торговлю, безусловно, следовало. Рядом Лука с Пикояном занимались тем же.

Рынок оживал.

Вдоль разложенного советского изобилия прохаживались черноволосые жители родины «Икарусов». Они вдумчиво изучали ассортимент, и охотно его приобретали. Серпы Полстакана шли «на-ура!». Из товаров Шуры лучше всего продавались автомобильные насосы. Замотанный велосипедными камерами, торговал Букашенко. Андрей Пикоян уже забыл про старые синяки под глазами и новый – на черепе, и был совершенно счастлив, поскольку принял двести грамм «Ройяла». Из его рта негромко лилось:

– Я встретил ва-а-а-ас, и все-е-е былое-е-е-е…

Вернулся коренастый «старшой»:

– Ну, что, гоните десятку!

– Погоди, погоди, – загудел ему в ухо Полстакана. – Еще мало продали. Давай, лучше с нами по сто грамм?

– Да, я на работе.

– А мы что, на отдыхе?

Коренастый воровато оглянулся через плечо.

– Да, никто не узнает! – поддержал неожиданно для себя Шура.

Слабость прошла, и он чувствовал, как в организме оживает потухший было энтузиазм.

Полстакана протянул рэкетиру стакан ройяла. Тот зажмурил глаза, перекрестился и выпил. Тут же ему дали запить (уже не лимонад, нет – лимонад кончился!) тухлой воды из пятилитровой полиэтиленовой канистры.

– Через час приду! – пообещал рэкетир и удалился.

Торговля продолжалась.

К полудню серпы Полстакана были распроданы, а сам он, с пачкой долларов, торчавших из заднего кармана обвисших джинсов, был уже, что называется «хорош». Он раскачивался, похлопывал Пикояна по плечам, подмигивал и жарко нашептывал так, что слышала половина рынка:

– Вечером пойдем в публичный дом, понял?

– Понял. Хорошо-о-о!!!.

Снова пришел коренастый. За время отсутствия в его фигуре произошли изменения. Она утратила спортивную резкость и приобрела некоторую расплывчатость. Движения разбойника стали более размашистыми, а речь убыстрилась. Он говорил теперь отрывистыми фразами:

– Ну? Что? Приготовили? Баксы?

– К вечеру приходи! – Полстакана стал наглеть. – Закончим торговлю, тогда и расплатимся.

– Сейчас! Мне! Надо! Сейчас!

– На, выпей! – Полстакана снова налил стакан до краев. – Деньги никуда не денутся.

Рэкетир уже не отказывался. Он ухарски плеснул в рот и, шатаясь, отправился дальше. Друзья услышали его голос, обращенный к пугливому Букашенко:

– С тебя? Брал? Нет? Наливай!

К пяти часам на газетах большинства туристов из России ничего не осталось. Только у старшей группы Ирины Хамкамады еще громоздились не востребованные льняные полотенца, да пенсионер союзного значения Константин Мансурович Задуллин угрюмо разглядывал на листах «Правды» семью своих кукол-неваляшек. Неваляшки продавались плохо.

Шура, Полстакана, Лука и Пикоян стали собираться. Они были счастливы: все продано, тяжелый товар превратился в легкую пачку долларов, впереди был заслуженный отдых. Долгожданный отдых!

– Налей! – сзади и снизу послышалось жалобное мычание.

Шура обернулся.

На четвереньках, весь в пыли и с перемазанной физиономией, покачиваясь, стоял сборщик рыночной дани. Тот самый. Коренастый. Вернее, коренастым он был в самом начале дня. Теперь же грозный разбойник больше походил на жертву землетрясения, и вызывал видом своим только жалость.

Рыночная стихия не щадила даже сильных.

Друзья отправились искать публичный дом.

***

Городок был небольшой.

После грязи бывшей Совдепии бросалось в глаза отсутствие мусора на улицах, аккуратные газончики и красные черепичные крыши ухоженных домиков. Все было хорошо, все было прекрасно, но публичного дома не было! Местные жители, к которым обращались руссо-туристо на причудливой смеси матерного русского, украинского, английского и немецкого языков не понимали, чего от них хотят, или просто скрывали местонахождение вожделенного гнезда разврата. Впрочем, может, его действительно не было?

Когда стемнело, усталые купцы сошлась на мнении, что при отсутствии публичного дома можно удовлетвориться обычным стриптизом. Тем более, что этот вид искусства также еще не был ими охвачен.

Слово «стриптиз», сопровождаемое многозначительным подмигиванием бородатого венгра, быстро привело их в некий бар-кабак, где уже томились в ожидании редкостного зрелища человек пятьдесят, из которых большинство составляли соотечественники. Нашелся и столик, и стулья, и вино, услужливо принесенное полуголой официантской, едва она услышала русскую речь Луки.

Бывший завклуб, пивший на рынке наравне со всеми, изрядно окосел. Он бессмысленно таращил глаза в темноту бара и столь же бессмысленно хихикал, потирая маленькие кукольные ладошки. Еще больше ликовал Пикоян, улыбчивое лицо которого стало живой иллюстрацией к советскому лозунгу «Все на благо человека труда!».

Шура к этому времени уже впал в состояние, близкое к прострации. После выпитых на рынке стаканов голова его с трудом удерживалась на костлявой, поросшей многодневной щетиной шее. В ушах стоял легкий гул, и, чтобы расслышать говор спутников, приходилось напрягать внимание и слух. Кроме того, мысли обрели непривычную легкость и постоянно старались вырваться из мозга на волю, на воздух, а перед глазами периодически возникали лица-блины из недавнего дурацкого сна. Лица страдальчески морщились и изредка принимались причитать:

– Хотим дождя-я-я!

В зале погас свет и заиграла тягучая, полная сладострастия, музыка. Кажется, это была одна из песен Мадонны. Небольшое возвышение, что располагалось у раскрашенной в розовые оттенки стены, осветилось одиноким прожекторным лучом, и в его желтую струю вступила нога в черном чулке. Раздались аплодисменты, и сильный мужской голос выкрикнул «Вай, харашо!».

Шура протер глаза, стараясь сфокусировать их на световом пятне.

К музыке прибавилась барабанная дрожь, под потолком загорелась пара светильников. Теперь уже все сидящие в зале могли разглядеть выступающую – крупноформатную брюнетку безукоризненного сложения, одетую в национальный венгерский костюм. Полстакана вытер испарину со лба. Лука сглотнул слюну. Рядом хлопнула пробка от шампанского. Пикоян уронил вилку.

Шура силился рассмотреть объект. Он видел, как нечто желто-черное совершает ритмичные подергивания, как что-то куда-то падает, как желтого становится больше, однако при всем желании в этом огромном расплывчатом пятне никак не угадывалась обольстительная женская плоть. Ко всему прочему снова полезли в глаза лица-блины со своей вечной идиотской песней «Хотим дождя!»

Шура засыпал.

А вокруг бушевал разврат.

Лука схватил брошенный чулок и вцепился в него мертвой крысиной хваткой. Обуреваемый чудовищным вожделением Полстакана пожирал маленькими астигматичными глазами извивающийся торс танцовщицы. Из-за его спины тряс форинтами вскочивший со стула Пикоян, выкрикивая непрестанно «Давай! Давай!» с характерными павароттиевскими подвываниями. Еще где-то пели, кажется, на узбекском…

Шура упал головой в салат. Все, это конец!

Он слишком устал от поездки, от «Ройяла», от Полстакана, от мыслей о деньгах, от Венгрии, от стриптиза…

Лица-блины кружились в бешеном хороводе и кричали: «Давай! Я встретил вас! Давай!»

***

Вырученные доллары Шуры разошлись с невероятной скоростью.

Он помнил, что перед тем, как отправиться на поиски чертового публичного дома у него их было триста десять. Триста десять! А когда утром очнулся в «Икарусе», едущем в Будапешт на ознакомительную экскурсию, то смог найти уже только двести. Сто десять баксов словно растаяли в вонюче-сладковатом воздухе стриптиз-бара, откуда доволок его до автобуса Полстакана.

Впрочем, с ним была та же история – лишился части заработанного.

Лука растратил все.

Пикояну же было легче других – он на барыш и не рассчитывал.

Никто ничего не помнил. Они были в столь плохой форме, что всю экскурсию по Будапешту проспали, ни разу не выйдя из автобуса.

Очнулись на чоповской таможне. Там Полстакана нашел в себе силы на поиски и приобретение восстанавливающей силы жидкости. И всю обратную дорогу они только и делали, что поддерживали угасающее здоровье, да восстанавливали кислотно-щелочной баланс.

Салонное общество, отягощенное выручкой, активно занималось тем же, причем потребление алкоголя теперь дополнительно стало сдабриваться еще кое-чем. Спаянные и сдружившиеся парочки оккупировали освободившиеся от сумок задние места «Икаруса», и под разухабистый рев включенного на полную мощность автобусного радио предавались тому, что в науке называется совокуплением.

Шура вместе с Полстаканом, Лукой и Пикояном только пили за Россию и Ельцина, причем это было настоящее мужское времяпровождение, после которого остаются погнутые кресла и пустые карманы.

***

И вот Шура в Новозаборске.

Все позади.

Он расстался с Лукой и, подходя к родительской избе, тяжело вздохнул.

Первая поездка, первый блин, так сказать, вышел комом. Сколько трудов, сколько усилий, а, что в результате? Двадцать долларов в кармане – все, что осталось от вырученных за товар денег.

Новая поездка через две недели. Надо учесть все ошибки, полностью исключить употребление алкоголя. Итак, надо набрать больше сверл, миксеров, утюгов, штангенциркулей, метчиков. И главное – серпы!