Валёр

– Остальное доделаешь сам. Я – подонок, но, не всегда же, мне быть подонком, – и тяжело вздохнув, исчез в зарослях леса и своей мнимой твёрдости.

Слабеющей рукой, Макарий вытащил из сосны нож, разрезал свои путы и упал на дышащую временем траву, лицом вверх.

По синему небу летали стрекозы и мотыльки. Ощутимо пахло такой родимой и любимой хвоей. Птичье разноголосье возвращало Макарию жизнь восстановления и силу духа. Он поднялся с огромным трудом из этого травянистого чуда и приблизился к Берли. Когда сюда тот приполз, Макарий не заметил. Не мог он заметить сквозь жгучую боль своей беспомощности и бессилия.

«Тяжёлый! Может, килограммов под семьдесят, не меньше! Как же мне его дотащить?», – он потрогал руками грудь пса и явно ощутил биение сердца.

«Живой, наш Берли, живой! Освободим мы тебя из этих смертоносных лап, освободим!».

С трудом двигаясь, Макарий срезал широкую ветвь сосны и накатил на неё Берли.

Неслись по небу редкие облака, и будто по ним, сновали бесчисленные насекомые. В лицо впивались мгочисленныенные мошки, да комары. Доставали до самой, что-ни-есть, ослабленной души, которой, так и хотелось покоя…. Хотелось, до умиротворения и безмолвия сокрыться в какой-нибудь край, где нет ужасностей и бесправий, изморностей, чуждых миру людей.

Сколько тащить ещё Берли в «ресторанчик», и хватит ли сил на это адское всесилие? Надо! И ещё раз, и ещё, и ещё раз, надо! И обращаясь к своим не очень уверенным шагам, он твердил и твердил:

«Дойти, добрести, дотащить! Не упасть в глушь травы, не сбиться с пути, во что бы то ни стало! Так надо в мире нашем жить!».

Силу, придавало небо, дышащий вокруг лес, ставшим вновь близким и родным, и осознание всего происходящего с ним.

Волоклась по колючкам, по опавшей хвое, широкая сосновая ветвь, таща на себе бесценный груз, жизнь Берлиоза! Макарий падал, стонал от боли, но, вновь поднимался, и тащил, и тащил затухающую собачью жизнь во спасение её.

Он с трудом распахнул скрипящую дверь «ресторанчика» и увидел, что захватчиков здесь, полный сбор.

– О! Картина Репина: «Не ждали!». Целый, так сказать, «Айболит!», да и не совсем один! Волкодава притащил… дохлого. Да ещё и на кровать кинул. И зачем ты сюда приполз? Нас пострелять, или как? – и загоготал, тот, что привязывал к сосне.

– Тихо, всем! Мы, люди и это все должны помнить! Уяснили? – это уже ихний главный, твёрдо осадил и повернулся к Марию:

– Явился, всё-таки! Сила духа в тебя на зависть, этим. Ну, что ж, живи, пока! – жёстко сказал он, выдавливая слова.

– И ты, тоже, живи, пока!

– Эй, ты, оживший! Заткни свою рожу! – выкрикнул тот, что сказал про «Айболита».

– Помолчи, Федя, помолчи. Он всё прекрасно понимает и осознаёт происходящее. Учись у него! Крепкий и твёрдый в действиях своих. Нечета тебе. Тебе бы таким надо быть!

– Да, художник, да! А ты оказываешься крепким и несговорчивым. Ну и что нам с тобой теперь делать? Может, ты сам нам подскажешь, а? Как там тебя? Макарий?

– Подскажу, и немедленно! Чем раньше вы отсюда, тем больше имеете шанс на прощение, если ещё оно к вам проявит терпимость! Я бы – не проявил!

– Ты на нас не держи зла. Стрелять в тебя никто не собирался. Это ты сам вызвал на себя, ответ дурака безмозглого! – и тяжеловато, громким голосом, сказал:

– Точно, как на войне, которая и нам не нужна! Ни на свинцовый грамм. Так уж вышло, в мире перестроечном. Мы сейчас убываем отсюда и, надеюсь, что безвозвратно и без вопросов. А с тобою художник, я всё-таки рад, что познакомился и встреча у нас вторая. Пусть, даже, вот так. Ты ведь стоишь твёрдо в жизни и мне такие по душе! Если, вдруг, наши пути, где-то пересекутся, помогу, при необходимости. А о картинах, то это, как-нибудь, в другой раз, но они не пропадут! – и, окинув взглядом свою команду, властно крикнул:

– Чужого не брать! Спиртное, тоже! И – по коням! Куда берёшь? Ружьё и карабин оставить! Только – своё! Всем понятно?

Стукнула выходная дверь, закрыла собою всё это непонятное и не совсем осознанное происходящее. Было ли это явью, или что-то чужое, вновь, вторглось из ниоткуда? Это, что, и есть настоящая земная жизнь?

Кружилась комната в глазах Макария, таял свет из окон, и падало нечто вглубь тревожной измаянной души, разрывая её на куски бывшего и ненастоящего… «я».

«Что же это было? И с ним ли происходит всё это странное и такое неясное?».

Он подошёл к Берли, лежащему на кровати и пощупал грудь: да, сердце билось, вопреки всем желаниям «этих».

На столе, среди огрызков яблок и разных закусок, стояла почти полная бутылка водки.

«Вот, чем необходимо обеззаразить рану Берли, да и свою тоже».

Он взял стоящую в углу пустую корзину, смахнул туда объедки и вытащил во двор. Потом, тихо двигаясь, Макарий пошёл на поиски трав. Там, где аллея, уже вызревает черёмуха. Он с трудом добрался до неё, сорвал ветку этих чёрных ягод. Добавил, рядом растущей красной рябины, цветки зверобоя и подорожник, чтобы всё это залить для настоя водкой.

Рядом, какая-то птица неожиданно встрепенулась крыльями и захохотала в своей восторженной вольности.

Этот неожиданный хохот больно резанул по чувствам Макария, и он упал на колючую лесную траву.

Сердце у него ещё не болело никогда. Но в этот раз, схватило что-то за грудиной, сжало клещами, что хоть грызи вокруг всё без остатка.

Сквозь боль он почувствовал, как что-то живое, размером с небольшой мяч, вошло под рёбра, к самой селезёнке. И по телу, к сердцу, ране, словно молния по небосводу, пошла неведомая возвышающая энергия. Боль исчезла мгновенно, и появилось чувство невесомости, эйфории и, какого-то, высоко-полётного неосознанного мира. Кто к нему это так явился? Откуда это вошло спасением и неожиданной, такой силой? И… так быстро исчезнет, в никуда? Или, куда, за какие такие грани неясного мира?

Ворон, восседавший на старой сосне, с удивлением рассматривал Макария. Кивал ему седой головой, что казалось, он хочет спросить о чём-то важном и необходимом. И, наверное, спросил бы, обладая человеческим голосом.

Макарий, невесело улыбнулся ему, поднялся с травы и, едва шевеля губами, сказал:

– Привет, мой друг, привет! Я очень спешу, и поговорить нам сейчас некогда…, уж, как-нибудь, в другой раз! Мы ведь с тобой оба вольные птицы? Куда хотим, туда летим? – с некоторым облегчением, но через силу, обратился к нему Макарий.

«Ворон, есть ворон, а меня-то, понял всего! Я это очень и очень почувствовал. Люди не могут так, как может природа живого леса».

Он шёл, тяжело ступая ногами по земной траве, как по собственной жизни, которая, треплет беспричинно и будто хочет научить его понимания себя.

Неожиданно, откуда-то, донеслось громкое залихватское пение и рваная игра бесшабашной гармони. Послышался скрипящий звук автомобиля и на поляну выкатился «ГАЗ-51», открытый кузов которого был заполнен разношерстной кричащей публикой.

Машина остановилась, и вся эта публика хлынула через борт хлипкой машины.

Макарий, еле идущий, застыл от изумления! Кого это ещё принесло в их и так беспокойный край?

Гармонь, соперничала с бубном и подпевала этой людской песенной ораве на весь притихший от нашествия лес.

– Мы вам хлеба, а вы нам – зрелищ! Неба мы хотим, неба! Даёшь нам неба! И никаких гвоздей! Без неба – нет хлеба! А без хлеба – жизнь тоска, что наганом у виска! Горько! Горько! Невесте и жениху – дайте неба! – кричал, какой-то, ряженый парень, с бутылью в руке.

– Хлеб есть, вот он! А где небо? – и высоко поднимая бутыль, пьяно, словно в путах конь, гарцевал.

Разукрашенная полупьяная невеста, вытаращив глаза на Макария, визгнув, закричала:

– А это же – совсем не наш! Мы его не приглашали сюда! Ты кто? Наш, или не наш? Я с тобою сейчас разберусь, кто же ты есть здесь такой!

И невеста, подбежав, алчно впилась своими жаркими губами в губы Макария: не оторвать!

– Теперь, точно знаю, что ты – наш! Ух! Молодец, какой!

Ещё громче забубенил бубен! Ещё ярче заиграла гармонь! Ещё сильнее заплясала вся эта пестрота! И закружила в себя эта канитель, Макария, закружила…, не остановить, и нет ей конца….

«Из беды, да в праздник. Но, там же, Берли!». Но эта безудержная орава уже раскинула на поляне какую-то скатерть-самобранку. И как по волшебству появились на ней огурцы-помидоры и всяко-разная еда.

– Налетай-угощайся народ, заливай свой рот! И гуляй до немогу, и об этом – ни гу-гу! – кричал всё тот же, с бутылью в руке и, повернувшись к Макарию, выкрикнул:

– А ты парень, что, в стыду, так маячишь на виду? – и налив в стакан этой мутной жидкости, протянул Макарию:

– За невесту жениха, выпивают все до дна! А потом и по второй, чтоб была она женой!

А гармонь, упиваясь своим наслаждением, наяривала свои «семь-сорок», доставая до глубины Макария души и уносила в заждавшийся покой.

Рука сама поднесла к губам гранёный стакан и выплеснула этот обжигающий огонь в усталое «я»….

А невеста, разбросав своей мощной грудью державших её гостей, рванулась к Макарию.

– Я его – хочу! Он, теперь – мой!..

– Беги парень быстрее отсюда! Она и не такое вытворяла с парнями. Это – ух, баба!

– Некуда мне теперь бежать, я уже прибежал, совсем… – сквозь силу ответил Макарий.

А бубен долбил по лесной округе, соперничая с гармонью и дикими криками гуляющих, этих свадебных людей, до бесподобия.

Макарий ощутил, как жаркие ладони пробежали под рубашку и зачастили поиском по груди. Что они там искали, он почувствовать не смог. Он лишь, почему-то подумал: «А дятлы-то, видимо, уж, разлетелись от этого шума и возвратятся ли теперь?».

– Гриня-Агриппина! Я же всё вижу! Прекрати это представление!

– Филя! Да он же какой миленький и беззащитный. Я же к нему не насовсем, а так, всего-то, на чуть-чуть.

Упругие груди прижались к Макарию всем своим естеством, как будто бы требуя немедленной отдачи.

– Ой! А это, что у тебя? – воскликнула чужая невеста, увидев под энцефалитной курткой рубашку в крови и под ней запекшую рану.

– Кто же тебя, вот так, мою кровиночку… новую, так что я сейчас заплачу…, – всхлипнула Гриня-Агриппина и, осознав происходящее, сильней визгнула и закричала:

– Да он же… убитый! Ой! Он же – пулей, да… навылет! Он же весь теперь будет в крови!..

Но на неё уже никто не обращал внимания. Праздник свадьбы был в полном разгаре: до высоты и неба, и даже выше безоблачных проёмов необузданностей, и безутешных грехов!

Плясали все! Ходуном ходила земля! Плясали сосны и ели, и весь вдруг развеселившийся лес. И мыслей почти не оставалось в Макария от этого безумного шабаша. Как будто глубокая прострация безысходно накинула на него свой аркан и потащила в тяжёлый не осознанный мир….

– Ой, и что же мне делать с тобой, хороший мой, и раненый насквозь? Может в себя, и навсегда, и без остатка? – шептали горячие губы Грини-Агриппины.

– И как же тебя-то звать, мой миленький, спросить хочу, – затрепетала, вдруг, стихшим голосом Гриня-Агриппина.

– Макарий! Там, в домике, ещё один раненный есть, – с трудом выдавил из себя Макарий.

– Пойдёмте, я покажу, – и, заплетаясь ногами, он пошёл к домику, на территорию закрытую от посещений… не приглашённых людей.

– Чудное имя, какое, Макарий! А я, мой хороший, из Зелёного села. Приходи: всегда я буду твоя, – шептали жаркие губы, идущей рядом Грини-Агриппины.

«Что же это происходит со мной? Что это? Неужели всё это наяву, а не в каком-нибудь забренном и запредельном сне?».

Сколько продолжалась эта свадебная оргия Макарий вспомнить не мог. Очнулся он в тихом «ресторанчике», где рядом на кровати лежал раненный Берли. Над ним суетилась, протрезвевшая Гриня-Агриппина, чужая невеста, поцеловавшая его.

– Тебе и ему нужна наша Агафья. Она быстро вас на ноги поставит. Ты слышишь меня, хороший мой?..

… И вновь, над головою затряслись кроны хвой и берёз, осин и ольх. И вновь, как будто в повторении, дрожало небо в тёмно-сером тумане. Лицо Макария щекотала, чья-то косматая шерсть – не отстранить….

Гудел натугой автомобиль, прорываясь куда-то в тревогу и неизведанную мглу.... Висела в дрожанье бледная луна и порой закрывалась силуэтами молчаливых людей, как будто дразня своей прерывистой блеклостью.

«Куда-то меня, всё-таки везут! Но, зачем?», – с трудом сообразил, лежащий в кузове, Макарий….

… Дышало жаром и пахло, чем-то, давно забытым и необычно приятным. Клокотало тихим урчаньем, что-то, в этом огнённом жерле тишины.

– Вот и сила к тебе явилась, и уходить не собирается! Да и как она может уйти от такого молодца! Вот, так и должно быть! – услышал Макарий тихий старческий голос.

– Ты, сынок, целых пяток дней был вне себя. Уж, какой ты был дрожащий, я то, знаю. Да и как тебе по-иному быть: ведь изранен весь. С войны, что ли пришёл, или как?

В открытой русской печи горели дрова ровным домашним огнём. Из этого очага, длинным ухватом доставала чугунок древняя старушка, притом, обращалась к Макарию:

– Вовремя тебя ко мне привезли. Ещё бы чуток и настиг бы тебя «антонов огонь». Спасибо скажешь Агриппине! Молодец она в этом! Настрадавшаяся девушка, что и сладу никак в её жизни нет. Бегает она к тебе по несколько раз в день: как бы небыло беды. Филя, этот, уж больно нехорош в себе. А ты, пока полежи, освойся в доме моём, да уж, сколько тебе надо здесь быть, не прогоню и на час!

Тикали на стене часы-ходики, мигали Макарию глазами котика. Печь несла уют и тепло, давно забытое в одинокой жизни. Ковром на полу, расстелилась душистая трава. От белой стены глядели образа в золотистых и серебристых окладах. В красном углу, под божественным ликом, горела лампада мерцающим и таинственным огнём.

Этот свет мерцанья добавлял необычность происходящего и понимания всего, что есть в мире этом.

– Ты лежи-лежи! И не вздумай пока вставать с кровати. Устал видимо очень ты от жизни испытаний: ничего, это бывает. Терпи, как говорят, крепче будешь. Я вижу, что грехов у тебя немного, а столько, как и положено быть: без них то, как жить? Никому нельзя, да и нет таких безгрешных. Разве что – святые люди, что в иных сейчас мирах!

– Вот, я тебе приготовила напиток травяной, уж, постарайся эту горечь выпить. Агриппина сказала, что звать тебя Макарием, – худенькая женщина преклонных лет, заботливо подала Макарию кружку и, вздохнув, тихо продолжила:

– Всё в мире от природы: святое и мирное. Только надо принимать её, эту природу, чистой душою своей. Вот тогда в мире наладиться жизнь и её предназначение всему настоящему.

Макарий осмотрел маленькую избу на три узеньких окна. Над ним нависал неровный потолок из густых разных брёвнышек. Сколько лет этому дому, по всем признакам, дано оценить, видимо, только седому времени.

– Простите, меня! И… здравствуйте! Где это я нахожусь, вот так, неожиданно, и зачем, здесь? Вы, уж, меня извините, я сейчас уйду, не беспокойтесь об этом….

– Куда это ты пойдёшь? За, каким-таким правом: упасть где-нибудь на пустой дороге? Нет! Эта дорога тебя уже ждёт, и очень спешит куда-то увезти. Но ты не соглашайся, а послушай Агафью! И лежи здесь, до полного выздоровления и набирания сил.

И будто в подтверждении этих слов, остановилась возле дома, какая-то, машина и ржаво хлопнула дверью.

В дом без стука вошёл средних лет милиционер. По виду – усталый и очень измученный человек.

Это, Макарий, заметил сразу, как тот вошёл и понял, что он к нему.

– Ну и зачем тебя ко мне принесло, Георгий? Чарок я не наливаю, так зачем же, скажи?

– Не шебуршись, Никаноровна, не шебуршись. Я же власть, а с властью разговаривать так нельзя.

– Ты, власть? Да какая же ты власть. У меня орденов да медалей больше чем у тебя пуговиц на кителе да твоих штанах. Говорят люди, что ты спал под хлевом у Синьки. Вот ты, какая власть. И пришёл ты сюда не званный, не как гость, а как чужой, не постучав даже. А ещё при кителе и погонах, да и планшет висит вот на плече.

И Макарий мгновенно вспомнил о планшете, который он прострелил. Не за этим ли сюда прибыл этот Георгий?

– Не к тебе я Агафья, приехал, а вот к нему, что на кровати твоей лежит. А насчёт медалей да орденов, то их и у меня хватает. И считать их в пуговицах, не намерен. Да и не вешать же их, как твои образы на стену. А что лежал, то, да, лежал. К тебе, вот спешил, да никак не смог успеть. Не позволила мне бывшая контузия в этом. Вот, так, Агафья Никаноровна, – мрачно ответил милиционер и обратился к Макарию:

– Это что, твоя собака возле дома сторожит?

– Это – пёс, а не собака! И я – его, а он – мой!

– Вот ты какой, на самом деле!

– Какой есть, такой и есть.

– Ну что ж, собирайся, какой есть и со мной поедешь. На тебя имеется заявление, что ты кем-то прострелен в грудь. Будем расследовать и дознаваться, кто смог тебе принести огнестрельное увечье.

– Ты, Георгий, участковый, или кто? Этот парень изранен ещё с армии, так что, не ершись.

– Никаноровна, не мешай. Я знаю, что ты женщина правильная, но я так немогу. Есть на парня заявление, и мы на него обязаны отреагировать. Так, что, собирайся молодой человек, и поехали в район. Там мы разберёмся, что ты за птица такая, с прострелом в груди.

– Ты зачем это так, с моим больным? Ему ещё, лежать да лежать. А ты тащишь его неизвестно куда. Не пущу, с таким как ты, никуда не пущу! Он ведь в бессознательном чувстве лежал до сих пор, а ты его забрать хочешь? Не война ли нашла на тебя, Георгий? Или, ещё не созрел с утра, после вчера? Не трожь, я говорю тебе! Это мой больной и я его обязана вылечить! Будет он здоров, тогда и приезжай! Какую моду взял: что хочу, то творю!

Но Макарий встал с кровати и нетвёрдо шагнул к участковому:

– Раз надо, так надо. Поехали, что ж, я понимаю, – и повернувшись, к Агафье Никаноровне, тихо сказал:

– Вы не беспокойтесь за меня. Всё будет хорошо. Вины за мною нет никакой! И вам, Агафья Никаноровна, огромное спасибо за моё лечение. Я к вам ещё вернусь, ждите! Ещё раз, огромное спасибо за помощь!

– Ох! Да не ехал бы ты сынок с этим участковым, уж, точно, не надо бы! Ведь, тебе ещё с десяток дней лежать! – всхлипнула, задрожав, старенькая женщина возле дышащей жаром печи, но одежду подала.

– Вот, смотри, Георгий, кого ты забираешь? Видишь, вся рубашка в крови…, отстирать никак не смогла, да и в моих слезах. Вот, приходится отдавать одежду Федота. А парня ещё нельзя трясти по ухабинам и ямам. Что, это так горит в тебе служебный долг исполнения, или как?

Но Макарий оделся, подошёл к ней, обнял её за худенькие плечи, и с натугой в голосе произнёс:

– Нет беды за мною, и её никому не желаю! Так что, надеюсь, всё будет хорошо!

– Ты, Георгий, выйди-ка пока во двор: Макарию необходимо привести себя в полный порядок. Как-никак, он всё же был в беспамятстве, да целых пять дней. А ты куда-то увозишь без его на то желания. Разбирайся здесь, в моём доме: кто тебе этому мешает?

– У меня – приказ: доставить сегодня в отдел. Я не могу его нарушить, никак не могу.

– Ну, тогда ожидай во дворе, а мы сейчас займёмся порядком.

– Давай, сынок, немножко подстрижём твои юные локоны, – и Агафья Никаноровна достала из сундука ножницы и коробочку с бритвенным прибором.

– Это от Федота моего, так что, вот так, Макарий. Жизнь есть жизнь, но в неё добавкой нацелена смерть. Прости господи меня за такое сравнение, но это так. Никуда от неё не деться, не скрыться, не убежать.

Ножницы умело защёлками по усталой голове парня, забегала с любовью густая расчёска, и старый умывальник возрадовался чистой струёй новому умывальцу.

– Вот и всё родной мой! И когда же это я вновь тебя увижу? А долечится надо, даже необходимо, и очень! У тебя ведь контузия тяжёлая, вдобавок к ранениям. И она, почти, что неизлечимая. Разве, что клин клином? Но это случается очень и очень редко, что везение.

– Спасибо вам, Агафья Никаноровна, очень. За мною так ухаживала только мать и никто больше. Теперь, вот вы так…, – с комом в груди, сказал тихо Макарий.

– Что ты, сынок, что ты…. Мы ведь люди и обязаны любить всех ближних наших. И ты мне стал ближе и дороже, чем вся эта моя будущая жизнь. Ты вот какой красавец: всем невестам на зависть! И тебя подарить – нельзя, и забрать тебя – никому нельзя! Ты ведь и есть этот смысл жизни людской и выразительно прекрасной, до непостижимости. Но, вот, пока что, забирают, – вздохнув, ответила Агафья Никаноровна.

Дверь громко стукнула, и в дом вошёл нетерпеливый милиционер:

– Ну, что? Порядок в порядке? Тогда, в путь!

– Ты Георгий, смотри, без всяких там милицейских штучек. Чтобы всё по закону было и без выдумок разных с вашей стороны. Надеюсь на тебя, Георгий!

– Не переживай так, Агафья! Всё будет как надо, по закону. Иначе мы не умеем! Ну, вперёд, парень!

Макарий подошёл к этой старенькой женщине, обнял её за маленькие плечи, и с теплотой в голосе произнёс:

– Спасибо вам за одежду, за лечение, за добрые слова! Я к вам обязательно вернусь! Даю вам слово! – и, поцеловав Агафью Никаноровну в щеку, вышел следом за участковым.

Берли, от радости прыгнул мощными лапами на грудь и заглянул Макарию в глаза!

– Да живой я, Берли, живой! И ты – молодчина, вот какой уже прыгучий! Но за мною не бежать, а оставаться здесь! Ты меня понял, Берли? Жди! Я скоро обязательно вернусь!

Милиционер, тяжело улыбнулся и промолчал, как будто что-то зная, что не положено знать иным.

Старый «уазик» заводится, не хотел, словно вопреки желанию милиционера.

– Вот, видишь, и даже твоя машина не хочет увозить парня отсюда, Георгий! А ты, вот, увозишь! – горько сказала вышедшая следом Агафья Никаноровна и, вытерев глаза, обратилась к Макарию:

– Ты берегись сынок всяких трудов физических. Они вредны тебе пока! Я тебя, сынок, ожидать буду, всегда, всегда. Не дай бог ты мне Георгий его назад не привезёшь: прокляну! Не посмотрю что ты в погонах. Я, как ты знаешь, сама воевала и имела тоже погоны. Так что, вернуть моего больного и сегодня! Иначе, его с тобою не отпущу!

– Никаноровна! Я же не следователь и не знаю всего происходящего. Постараюсь, по возможности, выполнить твою просьбу. Но, это, если нет его вины, – и повернулся к Макарию.

– Парень не похож на виновного. Но, разве теперь поймёшь по лицу: виноват он, или нет? Сейчас и психолог не разберётся в этом! Такие, вот, настали времена!

«Уазик», нехотя вздохнул, запыхтел и, затарахтев неровно мотором, двинулся в путь.

– Откуда ты такой, парень? Из мечты, что ли? Этим сейчас долго не проживёшь. Ближе надо к земной истине быть. Витать в облаках, это утопия и пережиток, так сейчас многие думают. А ты вот, так не думаешь, как я погляжу.

– Обсерваторию знаете? Вот, я оттуда такой, какой есть. Там над головою и жизнью иное представление о быте нашем человеческом. И мой пёс тоже оттуда, где верховодят нашими мыслями звёзды и иные миры, – ответил ему Макарий.

– Говоришь ты парень неплохо, а даже хорошо, но это не даёт тебе право носить в себе огнестрел. Вот, так, молодой человек. Твою обсерваторию, я-то знаю! Бывал там пару раз по службе, но, давно.

Машина тряслась неспешной ездой, как будто соперничая с дорогой: кто кого осилит.

– А Никаноровна, Агафья, то это наша достопримечательность! И единственный лекарь на всю округу. Все к ней стремятся со своими недугами. Живёт на отшибе, а люди к ней идут за советом, да лечением, издалека. Безотказная женщина. Такой у неё был и муж, фронтовик, как и Агафья. Вот они и жили здесь вдвоём, без электричества и соседей. Как сказал, когда-то, Федот, муж Агафьи: «Нам вместо электричества светит лес своей жизнью». Он был лесник, а она его помощник. Теперь, вот осталась одна, уже лет семь, главная… над собой.

– А дети у неё есть, или на всём белом свете, никого? – спросил задумчиво Макарий участкового.

– Да будто небыло никого, не замечал. Войну-то, с первых дней прошли и до конца. Она была военврачом, а Федот, в полковой разведке. Видимо, ранений много, так что от этого, может, и нет у них детей.

– О! Как там тебя, Макарий? В окно то, выглянь!

За старым «уазиком» бежал Берли. Устало и тяжело, но он бежал, следом за Макарием, от самого дома Агафьи.

– Вот, какой верный! А он ведь тоже был ранен ножом, так ведь, Макарий? Кто это вас так недолюбил, что нанёс тяжёлые ранения?

Но Макарий не ответил. Он вдруг жёстко замолчал: отвечать не хотелось никак, кому-то бы ни было.

«Сколько ещё испытаний мне приготовила судьба и так жёсткая, до неизвестности? Почему и Берли страдает в мучениях?» – горько подумал Макарий.

Машина нервно прыгнула от неровной дороги, нехотя дотянула надоевшую езду до следующей кочки и остановилась.

– Вот, ещё одна каприза на мою голову. Сколько раз она тормозилась, даже не помню. Ну, что ж, с твоим псом мы сейчас разберёмся, – и вытащив с кобуры пистолет, выбрался из «уазика».

Макарий выскочил за ним и, будто вспомнив, что он пограничник, выбил пистолет из рук участкового.