Немезида ночного ангела
– Какой-какой?
Мамочка К вздыхает.
– Хорошо, пусть будет «Сумеречный». Не знаю, почему он так назван. Может быть, он работает только на стыке дня и ночи, утром или вечером. Может быть, в нем есть что-то темное или призрачное. Не знаю. Важно лишь то, что он нам нужен. Он поможет нам найти владельца ка'кари… или хотя бы того, кто был его последним владельцем.
– Каким образом?
– У артефакта есть второе название. Тебе оно должно показаться крайне любопытным. А свойство у него только одно – он находит людей. Говорят, что сначала ты должен как-то его активировать, затем назвать имя, данное человеку при рождении, и компас укажет в нужную сторону. Он не скажет тебе, далеко ли этот человек, и даже жив он или мертв. Просто укажет направление к цели. Возможности такого артефакта сильно ограничены по сравнению с некоторыми другими, но…
Я хмурюсь.
– Ограничены? Да я могу придумать тысячу применений для такой штуки. Особенно в мокрухе.
Мамочка К улыбается мне – искренне, с теплотой и, если не ошибаюсь, с радостью от того, что ее поняли.
– Я тоже, – говорит она. – И, полагаю, именно поэтому к компасу прилипло второе имя. Имя полубогини, дочери самой Матери Ночи, которая в древности считалась воплощением карающего правосудия. Непримиримая, беспощадная, безжалостная, неумолимо преследующая виновных. Никого тебе не напоминает?
Мамочка К спрашивает не о том, знаю ли я имя той богини. Она имеет в виду, что по описанию эта богиня очень похожа на ночного ангела. По легендам, она была первой из нас. Я не обращаю внимания на холодок, пробежавший по моей спине.
– Напоминает одно суеверие, над которым как-то посмеивался Дарзо.
– Дарзо имеет право смеяться над тем, чего всем остальным стоит бояться. Но это неважно. Даже если Немезида никогда не существовала, даже если этот артефакт никак с ней не связан, я тем не менее верю, что Компас Немезиды – не выдумка. Мы не имеем права сидеть сложа руки, делая вид, будто его нет. Я считаю, раз есть хотя бы вероятность того, что он существует, значит, нам стоит приложить массу усилий, чтобы он не достался никому другому. Ты понимаешь?
Я понимаю. Даже больше, чем ей бы хотелось. Я вижу, как тщательно она меня заманивает. Связью с ночным ангелом, магией, страхом перед тем, что нечто могущественное может попасть в руки какого-нибудь врага.
– Кажется, дело действительно важное, – говорю я. – Но у меня полно других важных дел. Я теперь сдаю квартиры в аренду.
Она усмехается.
– Кайлар, если бы ты собирался отойти от дел, то так бы и поступил. Ты бы не отправился в усадьбу Рефа'има. Несколько моих лучших агентов уже лет двадцать выполняют для меня «самые последние» заказы, Кайлар. Но беда в том, что людям вроде нас не суждено найти в жизни иного применения. Если нам везет, мы находим новых хозяев… а если сказочно везет, то нашим новым хозяином оказывается кто-то вроде Логана. Можешь сколько угодно лгать самому себе, но тебя все равно затянет в старую жизнь, и чем дольше ты будешь этому сопротивляться, тем больше душевных страданий и горя принесешь всем, кто тебя окружает.
Я перебиваю ее:
– Рад, что ты нашла себе достойное занятие и можешь крепко спать по ночам. Молодец. – Я ненадолго замолкаю. – Впрочем, тебя-то совесть никогда не мучила, верно? Что бы ты ни делала. Видимо, эта слабость свойственна только мне.
На мгновение я вижу в ее глазах вспышку искреннего гнева, но затем она отводит взгляд, смотрит на солнце и убирает маленький ножичек за пояс.
– Прошу меня извинить. Мне велено сегодня же явиться к верховному королю. Я знала, что дворяне рано или поздно выступят против меня – против старой шлюхи, которую поставили командовать ими. Я понимала, что для них это будет невыносимо… но не ждала удара так скоро. Меня будут судить за злоупотребление властью и убийство. Так что либо лорд Рефа'им глуп, либо… что ж, поживем – увидим, да?
– Убийство? – спрашиваю я. – Тебя? За какое убийство?
– Да, Кайлар. Ты же не думал, что своей маленькой выходкой решишь, а не создашь проблемы? – Она наконец поворачивается ко мне лицом. – Лорд Рефа'им заявляет, что Трудану Джадвин убили по моему приказу. Сенария – мой город. Моя вотчина – моя ответственность.
Мамочка К протягивает мне цветочный горшок, и я машинально беру его в руки. От цветка остался лишь голый коричневый стебель, торчащий из голой коричневой земли.
– Думаю, мне удалось его спасти; луковица еще не успела загнить, но точно ты это узнаешь только через год. – Она говорит так, словно не отправится вот-вот под суд за убийство, которое совершил я. – Когда ухаживаешь за растениями, Кайлар, нужно внимательно следить за мертвыми листьями. Их нельзя удалять слишком рано, и нельзя медлить слишком долго. Ты сделал и то и другое, но, возможно, этот тюльпан еще расцветет.
– Мой ответ прежний – нет, – говорю я.
Она достает платок и вытирает руки. Мамочка К никогда не боялась их запачкать, но нельзя же явиться ко двору с руками, перемазанными землей.
– Кайлар, ты сидишь здесь, дуешься, как малое дитя, и даже не представляешь, какую цену платит Логан за твою защиту. Платит, хотя не может себе этого позволить. Обрежь стебель через пару недель, – прибавляет она и похлопывает меня по щеке. Жест как будто добрый, материнский, но взгляд ее суров. – Не знаю, как все обернется, но сделать это за тебя я в любом случае не смогу.
– Подожди, – останавливаю ее я. – Ты, кажется, говорила, что принесла мне подарок. Так и где же эта вещица?
– Не вещица. Человек. Он в вестибюле. Кстати, он – хороший пример того, что я хотела сказать тебе напоследок. – Мамочка К неприязненно щурится, окидывая взглядом мое лицо. – Если ты собрался что-то сделать, то делай это хорошо или не делай вовсе. Отращивания бороды это тоже касается.
– Почему ты ничего не говоришь прямо? – требовательно спрашиваю я.
– Что ты хочешь от меня услышать? – говорит она так, словно не понимает, о чем я. Этим Мамочка К выводит меня из себя; я терпеть не могу, когда со мной обращаются как с идиотом.
– Ну же, скажи! «Она мертва, Кайлар». «Забудь о ней, Кайлар. Тебе нужно жить дальше». «Погоревал и хватит, Кайлар».
Она смотрит на меня, как на головоломку, которую ей нужно разрешить.
– Я не скажу ничего подобного, потому что не говорю глупостей, Кайлар. Ты никогда не перестанешь любить Элену. Либо твой характер, либо обстоятельства заставят тебя жить дальше. Вот и все. Но Элены в твоей жизни не будет, потому что ее самой больше нет. И от этого тебе будет больно. А затем однажды ты начнешь время от времени забывать о ней. И от этого тебе тоже будет больно. А затем ты начнешь забывать ее чаще и надольше, и тогда тебе станет еще больнее. Ты уже не сможешь точно вспомнить ее лицо, и тебе будет казаться, будто ты предаешь ее. И так далее, и так далее. Никто не скажет, что тебе не должно быть больно, Кайлар. Жизни не бывает без боли. А может быть, она вся из нее и состоит.
– Дерьмовая получается жизнь, – говорю я, хотя ее слова очень напоминают мне о другом разговоре, стародавнем, и мне становится неуютно.
– Иной у нас нет, – мягко отвечает она. – Пора бы тебе уже понять это и повзрослеть.
Она уходит… и мне досадно, что она не хлопнула напоследок дверью, хотя бы ради приличия.
Глава 9
Бремя тени
Ученые сестры Часовни утверждают, что существует три вида бессмертия. Высочайший из них доступен лишь Единому Богу – если таковой вообще существует. Он полностью неуязвим для времени и для меча. На ступень ниже его стоят элшаддим, которые не стареют, но, воплотившись в реальности, становятся отчасти уязвимы для оружия. Несмотря на то что их сущности бессмертны, их тела могут быть убиты, и после такой смерти они уже никогда не смогут обрести тело. Люди же, даже владея самой могущественной магией, в самом лучшем случае могут рассчитывать лишь на низшую ступень. «Не называйте такую жизнь вечной, – степенно говорят те ученые женщины. – Называйте ее продленной на неопределенный срок, ибо хотя старение замедляется или даже останавливается, все остальное остается прежним».
Они совершенно убеждены в том, что говорят, и совершенно точно ошибаются.
Уж я-то знаю, ведь я сам стал тем, что они считают невозможным. Мало того что меня не стереть в порошок терпеливыми жерновами времени, так еще и тело мое со временем может исцелить все, что угодно, – даже смерть.
Но конечно же, есть загвоздка. Даже не одна. Никто не объяснил мне правила игры, и я лишь несколько жизней спустя узнал самое страшное из них: всякий раз, когда я умираю, вместо меня обязательно умрет кто-то, кого я люблю.
Мною движет жажда справедливости, которую невозможно сдержать. Все мои способности заточены на насилие. Я вырос на улицах, меня учил легендарный мокрушник. Из меня вылепили орудие, стремительное и смертоносное. Куда бы я ни пошел, я вижу страдание, оно побуждает меня применить мои навыки – но разве то немногое, что я в силах изменить, стоит медленной, поочередной гибели всех, кого я люблю? Едва я допущу ошибку, вместо меня умрет невинный. Мои неудачи уже стоили мне единственного светоча, что горел в моем мире тьмы.
Поэтому я должен быть совершенным. Поэтому я должен выяснить, что положило начало моему проклятию, и покончить с ним.
Меня зовут Кайлар Стерн. Я – ночной ангел, и таково бремя тени.
Предыдущая страница была изначально выведена медленным, аккуратным почерком… но затем Кайлар перечеркнул весь текст гневной «Х». Ниже он торопливо и небрежно приписал:
Я не знаю, как рассказать эту проклятую историю. Что бы я ни пытался писать, выходит ложь. Любой рассказ – это обещание, правда ведь? А эта история вовсе не о том, как я пытался покончить с моим проклятием. Может, лучше было рассказать ее. Напомни мне вернуться к этому месту и попробовать переписать. Сейчас все звучит как-то не так.
Виридиана медленно выдохнула. Затем еще раз, после чего заморгала, силясь сдержать волну чувств, которые она не смела назвать.
Кайлар не стал исправлять эту часть. И не попытался переписать ее.
Она знала почему.
Глава 10
Король-бог среди людей
– Ты опоздал, – заявляет он, входя внутрь и страшно хрипя связками, которыми давно не пользовался. Его жесткое, угловатое лицо смягчает великолепная, аккуратно подстриженная черная борода. В этот миг он совсем не похож на сумасшедшего.
Но и на бывшего короля он тоже не похож. «Подарком» Мамочки К оказывается не кто иной, как Дориан Урсуул, некогда известный Целитель и маг, а ныне бывший король-бог Уонхоуп, правитель Халидора и Лодрикара. Человек, который не раз вносил сумятицу в мою жизнь.
Его одежда выглядит дорогой, но потрепанной, словно он в ней же и спит. Сам он при этом больше похож не на свергнутого монарха и не на безумца, а на довольного собой ребенка, которому сошла с рук какая-то шалость. Его черные волосы всклокочены, но чисты, а лицо еще не успело исхудать от голода – видимо, он сбежал от своих сиделок совсем недавно.
Насколько я понимаю, бóльшую часть времени Дориан проводит в забытьи – сидит в каком-нибудь углу замка и не реагирует на внешний мир. Когда ему дают еду, он жует и глотает ее, а когда хочет в туалет, то подает знак и идет туда, куда его поведут, но на этом все.
Его проверяли самые разные чародеи и врачеватели, каких только смог найти Логан, и все они пришли к единодушному выводу – что бы ни происходило с Дорианом, он не притворяется. Кроме того, когда он ненадолго приходит в себя, то не пытается избежать ответственности за то, что натворил во время своего правления.
Будь у нас другой король – более жесткий или, наверное, более мудрый, – он бы его казнил.
Дориан – пророк, но все до сих пор спорят о том, что же это на самом деле значит.
Он отрастил длинную бороду. Смотрит на меня голубыми глазами-льдинками, которые уже становятся стеклянными и постепенно теряют фокус.
– Рад видеть, что ты в добром здравии, Дориан, – говорю я.
Он резко приходит в себя.
– Хочешь сказать, «в здравом уме»?
– Да, – признаю я. – С чем я опоздал?
Дориан переплетает пальцы и выкручивает их.
– На вид ты в очень хорошей форме, – произносит он. – Выглядишь во многих отношениях даже лучше, чем прежде…
– Издержки профессии. Я все время упражняюсь…
– …Если не считать твоих глаз.
Я стискиваю зубы.
– Ты из тех, кого война подкосила уже после того, как закончилась, не так ли? – не смутившись, продолжает он. – Но тебе нельзя ей поддаваться. Как же нам тебя расшевелить?
– Ты ведь пророк; наверняка уже что-нибудь придумал.
На секунду на лице Дориана появляется раздражение.
– Знаешь, я все никак не могу к этому привыкнуть. Все обращаются со мной так, будто я ничего не могу предложить миру, кроме самого обременительного из моих дарований. Будто я, Дориан, обладаю не множеством талантов, а всего одним. Я был целителем и королем, учился и в совершенстве овладел сложнейшими видами магии, но был низведен в глазах людей до безумного пророка.
– С чем я опоздал, Дориан? – вновь спрашиваю я.
– Расскажи мне о мальчике.
– О каком мальчике?
– О том, которого ты не убил.
– Ты думаешь, я настолько часто убиваю детей, что сразу пойму, о ком ты?
Он бесстрастно смотрит на меня.
– У меня не так много времени, Кайлар.
– Раз ты спрашиваешь, значит, уже все о нем знаешь.
– Нет, – говорит он. – Черный ка'кари застилает мой взор. Я не всегда тебя вижу. Многое пропускаю.
– Вот как. Наконец-то хорошие новости. Так ты говоришь, что одно надоедливое создание может скрыть меня от другого? Да уж, выходит, мне придется облачиться в плащ из комаров, чтобы спрятаться от роя пчел.
– Почему ты не убил мальчика?
– Нервы сдали, – говорю я.
Он щурится, разглядывает меня, словно гадает, не вру ли я.
– Я знаю, что дал маху. Дорого мне это будет стоить?
Дориан отводит взгляд и смотрит вдаль. Мне не понять, ушел он в себя или еще со мной, и я как раз собираюсь спросить, когда он отвечает:
– Быть может, лучше спасти одного ребенка, чем спасти целый мир.
– Целый мир? Всего-то? – спрашиваю я. – Ну ничего себе. И все ради какого-то уличного пацана! Какая же в нем силища!
– Помнится, ты тоже когда-то был «каким-то уличным пацаном».
– Знаешь, в чем главная беда всех пророчеств, Дориан? – спрашиваю я, закипая.
– Немного знаю, – сухо отвечает он. – Но, прошу, просвети меня.
– Главная беда всех пророчеств – пророки.
– О, зачем же так абстрактно? Ты хочешь сказать, что беда моих пророчеств – я сам. И да, несомненно, доверия я не оправдываю, – отвечает Дориан. Но в его голосе не слышно ни кротости, ни раскаяния.
– Нет, нет, нет, – отвечаю я. – Я не об этом. Дело в людях: они считают, что пророк – всего лишь сосуд для послания, что он не изменяет его и не пытается направить события так, как ему вздумается. Но, Дориан, я видел, как ты поступаешь, когда получаешь знание, недоступное другим. Ты знал, что Логан жив, когда соблазнял Дженин. Ты позволил скорбящей невесте думать, что ее супруг погиб, потому что захотел жениться на ней сам. Не спорю, творить добро ты тоже иногда пытаешься, и все же ты – последний, кому я доверил бы «тайные знания».
Дориан смотрит на меня, приопустив веки.
– Мои прегрешения мешают мне донести послание. Да. Именно это я только что и сказал. Ты обвиняешь меня в том, в чем я уже сознался.
Ой.
– Тогда зачем ты пришел? Решил помочь Мамочке К? Ты явно что-то задумал и собираешься втянуть меня в дело, которым я заниматься не хочу.
Человека, которого однажды почитали как бога, окутывает невыразимая печаль. Он говорит:
– Нет, Кайлар. Все мое могущество бессильно. Я нужен моему сыну.
Я замечаю в его словах странность.
– Сыну? Ты нужен только одному?
– Только один у меня и есть. Спроси Ви, если до сих пор не понял. У меня нет времени объяснять. Хотя бы в этом Дженин и я согласны – нашему сыну нужна наша помощь, но мы не можем его спасти. Я знаю, что все наши усилия будут напрасны, однако не попытаться мы не можем.
– И поэтому ты втянешь в эту историю меня, – говорю я.
В его глазах вспыхивает гнев, и он медленно, словно обращаясь к полнейшему кретину, проговаривает:
– Нет, ибо тогда получится, что моя сила что-то изменила. А я уже сказал: это невозможно. Ты вообще не желаешь меня слушать, да?
Я собираюсь ответить, но Дориан перебивает меня и говорит:
– Позволь, я попробую объяснить иначе: ты когда-нибудь играл в лузы?
– Конечно, играл. – Гладкий стол, шары из слоновой кости, длинная палка и, как ни странно, лузы, в которые эти шары нужно загонять. – Как по мне – очередное азартное развлечение для знати.
– А теперь представь, что вместо предсказуемой партии и одинаковых условий ты играешь шарами разных размеров, не знаешь, сколько участвует игроков и даже где находятся все лузы. Представь, что стол непрестанно меняется, что иногда под сукном появляются ямки или кочки, а все игроки бьют по мячам одновременно и непрерывно. Ах да, а еще шарам порой хватает воли изменить направление своего движения. Некоторые даже увеличиваются или уменьшаются прямо на ходу. Вот такую партию я обречен разыгрывать, Кайлар, как и все мы. В свободной, необъятной вселенной пророчества значат лишь то, что я вижу стол чуточку лучше большинства людей.
– Ага. Конечно. Но делать ставку против тебя я бы не стал.
– Мои силы – все равно что вздох во время бури, Кайлар.
– Притворяйся сколько хочешь. – Я поднимаю руки ладонями вверх. – Но ты тем не менее все еще здесь. Бьешь своей палкой по моим шарикам.
– Кайлар, знаешь ли ты, что становится с человеком, который слишком долго остается один?
– Что?..
– Я знаю. Я.
Я недоуменно прищуриваюсь.
– И что же ты знаешь?..
Дориан недовольно поджимает губы. Затем испускает могучий вздох. Затем замирает. Внезапно склоняет голову набок, как будто прислушивается к чему-то, что может уловить только он.
– Боюсь, у меня не осталось времени на разъяснения. Похоже, через десять секунд рассудок вновь покинет меня.
Мне не хочется перебивать его, даже ради того, чтобы поторопить. Мне не хочется показаться нетерпеливым. Дориан просто обрабатывает меня. Все ради власти. Такие, как он, всегда стремятся только к ней.
Но даже несмотря на то, что я не собираюсь верить ни единому слову, которое вот-вот вылетит из его рта, мне все же любопытно, что он скажет.
Секунды ускользают одна за другой, и Дориан пристально смотрит на меня, словно подначивая наорать на него и впустую истратить оставшееся у него время.
Наконец он говорит:
– Ночной ангел судит, но кто судит его? На самом деле я пришел не для того, чтобы ты свернул с избранного пути, Кайлар. Я здесь для того, чтобы ты навсегда запомнил – ты сам решил идти дальше. Такова моя месть – ты будешь судить самого себя.
Его глаза стекленеют. Безумный пророк вновь безумен и заточен в одиночную камеру собственного черепа. В том, кто теперь смотрит на меня сквозь прутья собственных поступков, нет ни единой божественной искры. Он – пустой сосуд в пустой темнице.
Глава 11
Не на того напали
После того как слуги Мамочки К уводят безропотного Дориана, мне хватает нескольких минут, чтобы растереться губкой в купальне, привести шевелюру в какой-никакой порядок, одеться и, сдвинув один за другим все засовы, наконец предстать перед моим оружейным шкафом.
– Разным битвам подходит разное оружие, да, учитель? – произношу я.
В последнее время я часто разговариваю сам с собой. Не потому, что мне одиноко; просто, когда я так делаю, сувальды замочков в моей голове встают по-другому. Находясь в гулких ущельях собственного разума, можно тысячу раз прокричать одну и ту же мысль и даже не понять, что ты повторяешься. А когда начинаешь делать то же самое вслух, то быстро понимаешь, что говоришь как умалишенный.
Надеюсь, теперь, когда я пересказываю все ка'кари, я избавлюсь от этой привычки.
Я беру один-единственный поясной нож и гладиус в инкрустированных драгоценными камнями ножнах. У ножен есть одно важное достоинство – они подходят вычурному дворянскому тряпью, которое мне пришлось надеть. Когда идете туда, где вам велят разоружиться, не стоит брать с собой оружие, которое вам не захочется потерять.
Через две минуты, выйдя на улицу, я прошу привратника:
– Подайте карету.
– Свободных карет уже час как нет, милорд, все уехали в замок. Я могу привести вам лошадь моего брата. Подождете десять минут?
Я срываюсь с места.
Казалось бы, у меня должна быть своя лошадь. Но опять-таки о ней тоже нужно заботиться или постоянно платить за это кому-то другому. Так или иначе, это ниточка, которая ведет ко мне. Опасность. Чтобы тайно содержать нескомпрометированные жилища, средства передвижения и оружие, нужны изощренный ум и постоянная бдительность.
Изощренности у меня хватает.
Мой старый учитель заметил бы, что я, не скрываясь, живу в одном и том же месте, и даже под своим идиотским именем. Так какой дополнительной опасности я бы подверг себя, если бы купил лошадь?
Никакой. Выходит, я даже собственные правила нарушаю непоследовательно. Ну и ладно.
Я сразу же пробегаю мимо ограбления.
В этом городе так близко к замку подобное обычно не происходит. Не то чтобы я часто выходил из дома, но мне почему-то кажется странным, что какие-то мерзавцы затеяли кого-то грабить.
У бедняков нет денег, чтобы переехать в новый город с первой волной переселенцев. Они приходят позже. Разве хоть один город обходится без бедняков? А пока их нет, здесь обитают мерзавцы классом повыше. Так что, наверное, ничего странного в происходящем нет. Просто трое мужчин донимают лавочника. Вымогают у него деньги? Но они одеты в одинаковые плащи и сапоги, отчего больше напоминают наемников, а не бандитов.
Впрочем, наемникам ведь тоже нужно чем-то питаться. Возможно, они приехали в город, рассчитывая найти работу, и остались не у дел.
Еще через пару кварталов я сворачиваю в тесный переулок между двух усадеб, где рассчитываю срезать путь, и вижу, как три женщины избивают мужчину.
Я вырос в Сенарии. Я видел, как буйно дерутся женщины – но эта троица сохраняет зловещее молчание. Лишь одна что-то произносит, и все сразу же замечают меня. Странно. Мужчины в схватке порой впадают в примитивное безмолвие, но с женщинами это случается очень редко. Да и бытовое рукоприкладство, вне зависимости от пола, никогда не проходит тихо.
Все эти странности буквально просят меня присмотреться к происходящему повнимательнее.
– Прошу, помогите! – восклицает мужчина, закрывая руками окровавленное лицо.
Но я смотрю не туда, а ниже. Он обут в точно такие же сапоги, какие я видел на наемниках минуту назад. И такие вижу на женщинах.
Та, что стоит дальше всех, поднимает пальцы ко рту, чтобы засвистеть.
Засада.
Для любой засады может быть лишь один ответ: нет.
Перед тем как капкан захлопывается, наступает напряженный миг, когда налетчики замирают и ждут, что их жертва сделает роковой шаг. Охотники уверены, что знают, как поведет себя жертва, уверены, что страх и неожиданность подавят ее рассудок, и она сама бросится в западню, которую для нее приготовили.
Нет.
Я устремляюсь вперед; благодаря таланту разгоняюсь всего за несколько шагов и одновременно запускаю руку в мой второй кошель, набитый стальной дробью.
Их глаза удивленно расширяются при виде того, что я атакую. Они пятятся, хватаются за оружие, которое было спрятано, но держалось под рукой.
Я бросаю вперед горсть дроби.
Бросок застает их в миг, когда они пытаются вытащить клинки; наемники видят, что к ним что-то летит – хотя не знают, что именно, – и, сами того не желая, вздрагивают.
Мгновение – и я уже рядом; в руке – гладиус, обнаженный в последний момент. Я делаю замах, опускаю клинок и глубоко рассекаю бедро первой наемницы. Ныряю в пустоту под их поднятыми клинками, перекатываюсь, оказываюсь позади второй и несильно провожу по ней острием короткого меча, рассекая обе ягодицы.
Левой рукой отвожу копье последней наемницы в сторону и пригвождаю ее к стене усадьбы, проткнув живот и чуть не перерубив ей позвоночник.
Она таращится на меня, широко выпучив глаза; я тем временем вытаскиваю из нее гладиус, а две другие женщины падают на землю, выронив оружие.
Но последняя не падает и не пытается вырвать копье из моей хватки. Вместо этого она храбро подносит пальцы к губам, чтобы засвистеть.
Впрочем, она не успевает – гладиус сначала лишает ее пальцев, а затем мешает вылететь крику из горла, заткнув его, как окровавленная железная пробка.