Браны расходятся
Пальцы начали двигаться по клавиатуре.
Лин
Пресс-конференция шла третий час.
Лин Чжоу стояла за трибуной, чувствуя, как софиты выжигают глаза, как пот стекает по спине под строгим пиджаком, как сотни взглядов – живых и через камеры – давят на неё с физической силой.
Она ненавидела публичные выступления. Всегда ненавидела. Уравнения были честными. Уравнения не требовали улыбок. Уравнения не задавали вопросов, на которые невозможно ответить.
– Доктор Чжоу, – очередной журналист, американец с лицом телеведущего, – вы сказали, что сигнал «реален». Но как обычные люди могут проверить это? Мы должны просто поверить вам на слово?
Лин сглотнула.
– Данные будут опубликованы в открытом доступе, – сказала она. – Любой специалист сможет провести независимую верификацию.
– Но для обычных людей…
– Обычные люди доверяют специалистам каждый день. Вы не проверяете расчёты инженеров, когда садитесь в самолёт. Вы не перепроверяете формулы фармацевтов, когда принимаете лекарство. Наука работает на доверии – но на обоснованном доверии. Наши методы открыты. Наши результаты воспроизводимы. Это не религия. Это факты.
Журналист не выглядел убеждённым. Но следующий вопрос уже прозвучал – от женщины с японского телеканала.
– Доктор Чжоу, вы сказали, что Геометры «просят о помощи». Но что если это – ловушка? Что если они хотят… – она замялась, – …уничтожить нас?
Лин почувствовала, как внутри что-то дёргается. Усталость. Раздражение. Отчаяние.
– Если они хотели нас уничтожить, – сказала она медленно, – зачем предупреждать? Зачем давать нам сто сорок лет на подготовку? Это… нелогично.
– Может быть, их логика отличается от нашей?
– Возможно. Но тогда любые наши предположения бессмысленны. – Она сделала паузу. – Мы работаем с тем, что имеем. С данными. С фактами. С рациональным анализом. Если вы хотите спекуляций – обратитесь к писателям-фантастам.
Это было грубо. Она знала. Но она устала. Три дня без сна. Три дня на кофе и адреналине. Три дня, пытаясь объяснить непостижимое людям, которые не хотели понимать – хотели бояться, или надеяться, или злиться.
Следующий вопрос. И следующий. И следующий.
Она отвечала. Механически. Как машина.
Как голос Маркуса.
Когда пресс-конференция закончилась, она вышла через служебный выход.
Улицы Нью-Йорка встретили её холодом декабря. Она шла, не разбирая дороги. Просто шла. Движение помогало думать. Или не думать.
Она позвонила Карле Венн – как просил Маркус. Карла не захотела слушать сообщение. Лин не удивилась.
Отцы и дочери. Сложные отношения. Она знала это по себе – хотя её отец умер двадцать лет назад, и они так и не успели… Что? Поговорить? Понять друг друга? Она не знала.
Сейчас это не имело значения.
Сейчас имело значение другое.
Её телефон вибрировал непрерывно. Она отключила звук, но вибрация не прекращалась. Журналисты. Коллеги. Незнакомые номера.
Один – знакомый. Маркус.
Она ответила.
– Как прошло? – голос синтезатора. Механический. Усталый.
– Плохо, – сказала она честно. – Они не понимают. Не хотят понимать.
– Они поймут. Со временем.
– Сколько у нас времени?
Пауза.
– Достаточно. Или недостаточно. Зависит от того, как считать.
Лин усмехнулась – впервые за три дня.
– Вы всегда так уклончивы?
– Только когда честный ответ – «я не знаю».
Она остановилась на углу улицы. Светофор мигал красным. Машины ехали мимо – бесконечный поток, как данные на экране монитора.
– Я позвонила вашей дочери, – сказала она.
Пауза. Дольше, чем обычно.
– И?
– Она не захотела слушать сообщение.
Молчание. Лин ждала.
– Я… понимаю, – произнёс синтезатор наконец. – Спасибо, что попробовали.
– Маркус…
– Да?
– Почему вы попросили меня? Почему не позвонили сами?
Ещё одна пауза. Потом – слова, медленные, тяжёлые:
– Потому что мой голос – это машина. Потому что я не могу… показать ей, что чувствую. А вы – можете. Вы – живая. Вы говорите, как человек. Я думал… – пауза, – …я думал, может быть, так будет лучше.
Лин закрыла глаза.
Она думала о Дэниеле. О том, как он говорил – живо, эмоционально, с жестами, которые она не понимала, но любила. О том, как она не сказала ему «я люблю тебя» в то утро, потому что торопилась на работу. О том, как он погиб через три часа, и эти слова остались невысказанными навсегда.
– Маркус, – сказала она. – Напишите ей. Сами. Не сообщение – письмо. Настоящее.
– Я не умею…
– Научитесь.
Она нажала «отбой».
Ночью, в гостиничном номере, она смотрела новости.
Мир реагировал. По-разному.
Паника на биржах – индексы упали на семнадцать процентов за один день, потом частично восстановились. Религиозные лидеры выступали с заявлениями – от «знак Божий» до «козни Сатаны». Учёные давали комментарии – осторожные, взвешенные, полные оговорок. Политики обещали «тщательное изучение» и «координированный ответ».
Люди на улицах – камеры показывали их, в разных городах, на разных континентах. Смотрели в небо. Обнимались. Плакали. Смеялись. Молились.
Кто-то держал табличку: «Добро пожаловать, братья».
Кто-то другой – рядом, в том же кадре: «Конец близок».
Лин выключила телевизор.
Темнота обняла её. Привычная. Успокаивающая.
Она думала о Геометрах. О существах, которые смотрели на ту же катастрофу с другой стороны. О том, что они чувствовали – если чувствовали вообще, – посылая сигнал через измерения, которые человечество едва начало понимать.
«Помогите».
Простое слово. Универсальное. Понятное на любом языке, в любой вселенной.
Но что они имели в виду?
Лин не знала.
Никто не знал.
Пока.
Трещины
В последующие дни мир не рухнул – но треснул.
Трещины были тонкими, почти невидимыми. Как трещины в фундаменте здания, которое снаружи выглядит целым.
В Соединённых Штатах сенатор от Техаса потребовал «независимой проверки» данных – и обвинил ООН в «глобалистском заговоре». Его поддержали миллионы.
В России государственные СМИ сначала проигнорировали новость, потом – признали её частично, потом – обвинили Запад в «использовании науки как оружия психологической войны».
В Китае правительство выпустило сдержанное заявление о «необходимости международного сотрудничества» – и одновременно начало строить новые гравитационно-волновые детекторы. Молча. Без объявлений.
В Индии астрологи объявили сигнал Геометров «подтверждением ведических пророчеств». Их слушали миллионы.
В Бразилии евангелистские церкви собирали рекордные пожертвования. Конец света – хороший бизнес.
В Европе – относительное спокойствие. Комиссия ЕС выпустила рамочное заявление. Учёные получили дополнительное финансирование. Жизнь продолжалась.
На Ближнем Востоке – тишина. Настороженная, выжидающая.
В Африке – разнобой. Нигерия создала комитет по изучению «последствий контакта». Конго – запретила «распространение паники». ЮАР – предложила площадку для международной конференции.
В Лагосе Томас Окафор стоял у окна и смотрел на город.
Он получил приглашение в Нью-Йорк – консультантом рабочей группы по «психологическим аспектам контакта». Он ещё не решил, принимать ли.
Что-то изменилось внутри него. Что-то, чему он не мог дать название. Вера? Нет, слишком просто. Надежда? Может быть. Страх? Определённо.
Он снова молился – каждый день, каждое утро. На йоруба, на языке предков. Не потому что верил – потому что хотел верить. Хотел, чтобы там, за небом, за бранами, за измерениями, которых он не понимал, было что-то. Кто-то. Смысл.
Геометры не были Богом. Он знал это. Но они были… чем-то. Чем-то, что выходило за пределы его понимания. Чем-то, что заставляло задавать вопросы, которые он похоронил тридцать лет назад.
Что такое сознание? Что такое разум? Что такое… душа?
Он не знал ответов. Но он собирался искать.
В Буэнос-Айресе Ирен Кастро сидела в своём кресле и смотрела на телефон.
Номер Дэвида был в памяти – тот же, что пятнадцать лет назад. Может быть, он сменил его. Может быть, нет.
Она могла позвонить. Или написать. Или просто… подождать. Как ждала последние пятнадцать лет.
Геометры. Конец вселенной. Сто сорок лет.
Она не доживёт. Но Дэвид… Дэвиду шестьдесят два. Если медицина продолжит развиваться – он может дожить. Увидеть, чем всё закончится.
Или не увидеть. Или это не имеет значения.
Она взяла телефон. Набрала номер.
Гудки. Один. Два. Три.
Четвёртый.
«Абонент недоступен. Оставьте сообщение после сигнала».
Она молчала. Секунду. Две. Три.
Потом нажала «отбой».
Не сегодня. Может быть, завтра.
Или послезавтра.
Или никогда.
В Барселоне Карла Венн сидела в своей квартире и перечитывала статью.
«Вопросы, которые никто не задаёт».
Она написала её за шесть часов. Без эмоций. Без личных откровений. Чистый анализ. Факты. Сомнения. Пробелы в данных.
Статья была хорошей. Честной. Профессиональной.
И совершенно бесполезной.
Потому что мир не хотел вопросов. Мир хотел ответов. Мир хотел героев и злодеев, надежды и страха, простых историй с понятными финалами.
Мир хотел её отца – гения в инвалидном кресле, который говорил голосом машины и менял историю.
Она закрыла ноутбук.
Встала. Подошла к окну.
Барселона светилась внизу – огни, машины, люди. Обычный вечер. Обычный город.
Она думала об отце. О его письме – том, которое она отказалась слушать. О голосе женщины – Лин Чжоу, – которая сказала: «Он любит вас. По-своему. Неправильно. Но любит».
Карла не верила в это. Не хотела верить.
Но что-то – маленькое, упрямое, детское – шевелилось внутри.
Может быть, стоит позвонить.
Может быть.
Мир узнал.
И мир начал меняться.
Медленно. Незаметно. Как трещины в фундаменте.
Трещины, которые со временем станут разломами.
Но это – потом. Это – в будущем.
Сейчас – только первый день.
Первый день новой эры.
Часть
II
: Касание (2039)
Глава 5: Протокол сближения
Земля висела в иллюминаторе – голубая, белая, бесконечно далёкая.
Лин Чжоу стояла у обзорного окна модуля «Гелиос» и смотрела на планету, которую покинула одиннадцать дней назад. Отсюда, с точки Лагранжа L2, в полутора миллионах километров от дома, Земля казалась ёлочной игрушкой – хрупкой, красивой, совершенно нереальной.
Два года.
Два года с того дня, когда мир узнал о Геометрах. Два года переговоров, расчётов, споров, компромиссов. Два года её жизни – отданных проекту, который она до сих пор не была уверена, что понимает.
И вот – финал. Или начало. Она не знала, как это называть.
Через тридцать шесть часов человечество попытается коснуться другой вселенной.
Станция «Лагранж-2» – официально «Международная обсерватория глубокого космоса», неофициально «Ковчег» – была чудом инженерной мысли и политического безумия. Построенная за восемнадцать месяцев (рекорд, который стоил трёх аварий и двенадцати жизней), она напоминала механический цветок: центральный модуль – «сердце», от которого расходились шесть «лепестков» лабораторий, жилых отсеков и технических блоков.
Лин провела на борту одиннадцать дней, проверяя системы, которые проверяла уже сотни раз на Земле. Гравитационные резонаторы. Датчики фазового сдвига. Квантовые корреляторы. Всё должно было работать идеально – или не работать вовсе.
Середины не предусматривалось.
– Доктор Чжоу?
Она обернулась. Александр Петров – российский инженер, её заместитель по техническим вопросам – плыл к ней по коридору, отталкиваясь от поручней. В невесомости он двигался неуклюже, как человек, привыкший к твёрдой земле под ногами.
– Да?
– Последняя калибровка завершена. Отклонение – ноль целых ноль-ноль-три процента. В пределах допуска.
– Хорошо.
Она не улыбнулась. Не поблагодарила. Петров не обиделся – он работал с ней достаточно долго, чтобы привыкнуть.
– Связь с Землёй через двадцать минут, – добавил он. – Финальный брифинг.
– Я буду.
Он кивнул. Оттолкнулся от стены и поплыл обратно.
Лин вернулась к иллюминатору.
Земля. Дом. Место, где она родилась, выросла, потеряла мужа, нашла работу, которая заполнила пустоту. Место, которое через тридцать шесть часов либо изменится навсегда, либо останется таким же, как было.
Она не знала, какой вариант пугал её больше.
Два года.
Она помнила каждый месяц – как шрамы, которые не заживают.
Первые полгода после объявления были хаосом. Паника на биржах сменялась эйфорией, эйфория – депрессией. Правительства создавали комитеты, комитеты создавали подкомитеты, подкомитеты писали отчёты, которые никто не читал. Учёные спорили о интерпретации сигнала. Религиозные лидеры спорили о его значении. Обычные люди… обычные люди пытались жить дальше, не понимая, как жить, когда будущее стало конечным.
Лин не участвовала в спорах. Она работала.
Вместе с Маркусом – и с командой, которая росла с каждым месяцем – она расшифровывала оставшиеся данные. Те самые «сжатые блоки», которые они обнаружили в первые дни. Информация была там – спрятанная, закодированная, требующая месяцев работы, чтобы её извлечь.
К концу первого года они поняли главное.
Геометры предлагали эксперимент.
«Касание» – так это назвали журналисты, и название прилипло.
Идея была простой в описании и невозможной в исполнении. Две браны – две вселенные – разделены микрометрами в свёрнутом измерении. Обычно этот зазор непреодолим: гравитация может просачиваться, но всё остальное – нет.
Но на планковских масштабах – на расстояниях в десять в минус тридцать пятой степени метра – законы меняются. Квантовые эффекты становятся доминирующими. Границы между бранами… размываются.
Геометры знали, как сблизить браны до этого предела. Не надолго – на доли секунды. Но этого должно было хватить. Хватить для прямой связи. Для передачи информации без гравитационного посредника. Для… контакта.
Настоящего контакта.
«Касание» – момент, когда две вселенные соприкоснутся. Когда человечество увидит то, что никто никогда не видел. Когда…
Лин не знала, что будет «когда». Никто не знал.
В этом и была проблема.
Расшифровка инструкций заняла ещё восемь месяцев.
Геометры были терпеливыми учителями – если это можно было назвать обучением. Их сигналы приходили медленно, по десять бит в минуту, как азбука Морзе из бесконечности. Каждая порция данных требовала недель анализа. Каждый ответ (они научились отвечать – примитивно, через когерентные колебания массивных объектов на Земле) требовал месяцев подготовки.
Диалог между слепым и глухим, разделёнными измерениями, которые оба едва понимали.
Но они понимали. Постепенно. По кусочкам.
Геометры объяснили, как построить резонаторы. Как синхронизировать их фазу. Как создать гравитационную волну нужной частоты – частоты, которая заставит браны вибрировать, сближаться, на долю секунды становиться почти одним целым.
0.7 секунды.
Столько должно было продлиться «Касание».
Этого хватит, говорили Геометры. Этого хватит для первого шага.
Лин оторвалась от иллюминатора и поплыла к командному центру.
Станция гудела – тихо, почти на грани слышимости. Системы жизнеобеспечения, вентиляция, тысячи механизмов, которые поддерживали жизнь в этой хрупкой металлической скорлупе посреди пустоты.
Она любила этот звук. Он напоминал ей о LIGO – о детекторе в Хэнфорде, где она провела лучшие годы жизни. Там тоже был гул: вакуумные насосы, охладители, сервомоторы. Звук науки. Звук поиска.
Командный центр занимал верхний уровень «сердца» – купол прозрачного композита с видом на звёзды и восемью рабочими станциями по периметру. Сейчас здесь находились пятеро из двенадцати членов экипажа: Петров, Йоко Танака (японский астрофизик), Мигель Гарсия (испанский инженер связи), Амира Хассан (египетский специалист по квантовым вычислениям) и Дженнифер Оконкво (нигерийский медик, единственный врач на борту).
– Связь установлена, – сказал Гарсия. – Женева на линии. Принстон – подключается.
Главный экран осветился. Лицо Амары Нгози – координатора проекта «Касание» со стороны ООН – появилось в центре. Вокруг неё – ещё дюжина окон с лицами людей из разных уголков Земли: представители правительств, научные консультанты, военные наблюдатели.
И отдельно, в правом нижнем углу – Маркус Венн.
Лин невольно задержала взгляд.
Он изменился. За два года болезнь продвинулась дальше, чем кто-либо ожидал – и в то же время медленнее. Врачи давали ему год; он прожил два. Но каждый месяц отнимал что-то: сначала – способность двигать глазами вниз, потом – влево. Теперь он смотрел только вправо и вверх, а интерфейс компенсировал, отслеживая микродвижения, которые оставались доступными.
Лицо стало ещё более неподвижным. Ещё более… пустым. Как маска, под которой едва теплилась жизнь.
Но глаза – те участки белков и зрачков, которые ещё двигались – были живыми. Острыми. Горящими тем же огнём, который она видела при их первой встрече.
«Доктор Чжоу, – произнёс синтезатор. – Рад видеть вас в добром здравии».
Она улыбнулась – против воли.
– Взаимно, Маркус. Как вы себя чувствуете?
«Как человек, наблюдающий историю из первого ряда. С не лучшими местами, но с отличным видом».
Сухой юмор. Он не изменился. Тело сдавало позиции, но разум держался – яростно, отчаянно, как крепость под осадой.
Амара Нгози откашлялась.
– Давайте начнём, – сказала она. – У нас тридцать два часа до активации. Статус?
Следующие два часа ушли на доклады.
Лин слушала, отвечала, уточняла. Резонаторы на Земле – двадцать три объекта на всех континентах, включая два на антарктических станциях – синхронизированы. Орбитальные платформы – ещё шесть, на геостационарной орбите – откалиброваны. Станция «Лагранж-2» – центральный узел, сердце всей системы – готова к активации.
Всё шло по плану.
И это пугало её больше всего.
Потому что планы в реальности не работают. Всегда что-то идёт не так. Всегда есть переменная, которую не учли. Всегда…
– Доктор Чжоу?
Голос Амары вырвал её из размышлений.
– Да?
– Последний вопрос. Ваша оценка вероятности успеха?
Лин помедлила.
Вероятность успеха. Как будто можно вычислить шансы на событие, которое не имеет прецедента. Как будто статистика применима там, где выборка равна единице.
– Мы сделали всё возможное, – сказала она. – Системы работают в пределах допуска. Инструкции Геометров выполнены с точностью до тысячных долей процента. Если их модели верны – мы увидим результат.
– А если не верны?
– Тогда мы ничего не увидим. И начнём заново.
Амара кивнула. Лин видела, что она хотела услышать другое – уверенность, гарантии, – но понимала, что не получит.
– Хорошо. Готовьтесь к финальной фазе. Связь через двенадцать часов.
Экраны начали гаснуть. Один за другим, как свечи в соборе.
Остался только Маркус.
«Задержитесь на минуту», – сказал синтезатор.
Лин кивнула.
Когда остальные члены экипажа разошлись, она осталась одна в командном центре. Лицо Маркуса смотрело на неё с экрана – неподвижное, безжизненное, живое только в глазах.
– Что случилось? – спросила она.
Пауза. Он набирал слова – медленнее, чем раньше. Интерфейс подстраивался под ослабевающие сигналы.
«Ничего не случилось. Я хотел… поговорить».
– О чём?
«О вас. О том, как вы себя чувствуете. По-настоящему».
Лин отвернулась к иллюминатору. Звёзды за куполом были неподвижными, холодными – вечные точки света, которым не было дела до человеческих страхов.
– Я в норме.
«Это не ответ».
Она усмехнулась.
– Вы всегда такой настырный?
«Только когда это важно».
Она молчала. Думала. Пыталась найти слова – и не находила.
– Я не знаю, – сказала она наконец. – Я не знаю, как я себя чувствую. Два года я работала над этим. Каждый день. Каждый час. Это стало… всем. Моей жизнью. Моим смыслом. И теперь, когда мы почти у цели…
«Вам страшно».
– Да. Нет. – Она покачала головой. – Мне странно. Как будто я всю жизнь шла к какой-то двери. И теперь стою перед ней. И не знаю, хочу ли я её открывать.
Долгая пауза. Маркус набирал ответ – слово за словом, буква за буквой.
«Я понимаю».
– Правда?
«Да. Я чувствовал то же самое. Когда впервые увидел паттерн. Когда понял, что это значит. Часть меня хотела… закрыть файл. Притвориться, что ничего не было. Вернуться к нормальной жизни».
Лин обернулась к экрану.
– Почему не сделали?
«Потому что нормальной жизни уже не было. Потому что знание – необратимо. Нельзя развидеть то, что увидел. Нельзя незнать то, что узнал».
Она кивнула. Это было правдой – жестокой, неудобной, но правдой.
– Маркус…
«Да?»
– Что если мы ошибаемся? Что если «Касание» – ничего не даст? Или даст не то, что мы ожидаем?
Пауза. Дольше обычного.
«Тогда мы будем знать больше, чем знали. Это уже – успех».
– Этого недостаточно.
«Для кого?»
Лин не ответила. Она смотрела на его лицо – на эту маску, за которой скрывался разум, способный видеть дальше других. Разум, запертый в разрушающемся теле.
– Для меня, – сказала она наконец. – Для мира. Люди ждут… чуда. Или катастрофы. Чего-то определённого. Если мы дадим им неопределённость…
«Неопределённость – это честность. Люди не любят честность. Но заслуживают её».
Он помолчал – или, точнее, его глаза замерли, собираясь с силами для следующей фразы.
«Лин. Послушайте. То, что мы делаем завтра… это не ответ. Это вопрос. Мы спрашиваем вселенную: „Кто вы? Что хотите? Можем ли мы понять друг друга?" Мы можем получить ответ. Можем – молчание. Можем – что-то, что не поймём ещё сто лет. Всё это – нормально. Всё это – часть процесса».
– Какого процесса?
«Роста. Взросления. Мы перестаём быть детьми, которые думали, что одни во вселенной. Мы становимся… – пауза, – …чем-то другим. Ещё не знаем, чем. Но становимся».
Лин закрыла глаза.
Она думала о Дэниеле. О том утре, когда он ушёл на работу и не вернулся. О вопросах, которые она так и не задала. Об ответах, которых никогда не получит.
Жизнь полна неопределённости. Всегда была.
Почему она думала, что контакт с Геометрами будет другим?
– Спасибо, – сказала она, открыв глаза.
«За что?»
– За честность.
Маркус не ответил. Но его глаза – те их участки, которые ещё двигались – чуть изменили выражение. Не улыбка. Что-то тоньше. Что-то… человеческое.
«Отдохните. Завтра – важный день».
Экран погас.
Лин осталась одна.
Ночью она не спала.
Вместо этого – плавала по станции, проверяя системы, которые уже проверяла десятки раз. Резонаторы. Датчики. Корреляторы. Всё работало. Всё было готово.
Она остановилась у иллюминатора научного модуля. Отсюда был виден один из «лепестков» станции – массивный цилиндр, внутри которого располагался главный гравитационный резонатор.
Устройство размером с автобус. Сверхпроводящая масса, подвешенная в магнитном поле. Способное вибрировать с частотой, которую человеческое ухо не слышит, но которую вселенная – чувствует.
Геометры научили их строить это. Шаг за шагом, сигнал за сигналом. Как родители учат ребёнка складывать кубики.
Только кубики были размером с небоскрёб, и ставки – немного выше.
– Не спится?
Лин обернулась. Дженнифер Оконкво – медик экипажа – стояла в дверях. Точнее, висела, держась за поручень.
– Нет.
– Можете не объяснять. Мне тоже.
Дженнифер подплыла ближе. Её тёмное лицо было серьёзным, но не напряжённым. Врачи умеют скрывать страх – профессиональный навык.
– Странное чувство, – сказала она, глядя в иллюминатор. – Знать, что завтра мир изменится. Или не изменится. И не иметь возможности повлиять.
– У вас есть возможность. Вы здесь.
– Я – врач. Моя работа – чинить людей, если что-то пойдёт не так. Не делать открытия.
Лин покачала головой.
– Все открытия делаются командой. Даже если имя на статье – одно.
Дженнифер улыбнулась – мягко, грустно.
– Вы хороший лидер, доктор Чжоу. Люди доверяют вам.
– Правда?
– Правда. – Она помолчала. – Петров ворчит, но делает, что вы скажете. Танака восхищается вами – втайне, конечно, она японка, не покажет. Гарсия рассказывает анекдоты о вас – добрые. Хассан цитирует ваши статьи. Команда верит в вас. Даже если вы сами – не верите.