Браны расходятся
Геометрия – самый древний язык. Самый универсальный.
– Потому что геометрия – это то, что остаётся, – набрал он, открыв глаза. – Когда слова забываются, когда культуры умирают, когда цивилизации рушатся – геометрия остаётся. Прямые линии. Углы. Окружности. Теорема Пифагора верна на Земле, на Марсе, в другой галактике. И в другой вселенной тоже. Если Геометры хотят говорить с нами – они говорят на единственном языке, который мы оба понимаем.
Лин смотрела на него – долго, молча. Потом кивнула.
– Отдыхайте, Маркус. Завтра будет длинный день.
Экран погас.
Маркус остался один.
Ночью – когда Хавьер пришёл и ушёл, когда лекарства сделали своё дело, когда тело уснуло, а разум отказался – он думал о Геометрах.
Не о том, кто они. Не о том, чего хотят. О другом.
Они послали сигнал. Через измерения, которые человечество едва могло представить. Через пространство, которое не было пространством в обычном смысле. Они приложили усилия – немыслимые, невообразимые усилия – чтобы достучаться до муравьёв на соседнем листе бумаги.
Зачем?
Если экпиротик неизбежен – зачем предупреждать? Зачем давать надежду там, где надежды нет?
Если экпиротик можно предотвратить – зачем нужны муравьи? Существа, которые только вчера научились обнаруживать гравитационные волны, а генерировать их – не умеют вовсе?
Логика подсказывала: Геометрам нужно что-то конкретное. Что-то, что могут сделать только люди. Что-то, связанное с этой стороной, с этой браной, с этой вселенной.
Но что?
Маркус не знал.
Он лежал в темноте – неподвижный, беспомощный, запертый в теле, которое отказывалось служить – и думал о существах, которые знали ответы на вопросы, которые он даже не умел формулировать.
Геометры.
Они ждали ответа. Они ждали помощи.
И единственное, что он мог им предложить – это слова, произнесённые машиной, и данные, которые мир ещё не готов был принять.
Под утро он принял решение.
Не рациональное – интуитивное. Не обоснованное – необходимое. Решение, которое шло против всех его принципов, против всей его жизни, построенной на доказательствах и логике.
Он напишет Карле.
Не формальное сообщение с данными, как хотел раньше. Настоящее письмо. С извинениями, которые он не умел произносить вслух. С признаниями, которые копились тридцать лет. С правдой, которую он прятал за уравнениями и теоремами.
Потому что Геометры научили его кое-чему. Сами того не зная.
Они послали сигнал через измерения, которые не могли пересечь физически. Они нашли способ – единственный возможный способ – достучаться до тех, кто был рядом и бесконечно далеко одновременно.
Он тоже должен найти способ.
Пока ещё может.
Следующее заседание Совета Безопасности началось ровно в десять утра.
Маркус был готов. Хавьер привёл его в порядок – насколько это было возможно. Чистая рубашка. Причёсанные волосы. Глаза, отдохнувшие за несколько часов тревожного сна.
– Профессор Венн, – начал Генеральный секретарь, – прежде чем мы продолжим, я хотел бы сообщить о решении, принятом после вчерашних консультаций.
Маркус ждал.
– Совет Безопасности единогласно постановил: создать международную рабочую группу для изучения… – он запнулся на мгновение, – …сигнала Геометров. С вашего позволения, мы используем предложенный вами термин.
Геометры. Имя прижилось.
– Рабочая группа получит неограниченные полномочия и финансирование. Вы и доктор Чжоу приглашены в качестве научных руководителей.
Маркус моргнул – согласие.
– Однако, – продолжил Генеральный секретарь, – есть ещё один вопрос. Вчера вы сказали, что Геометры «пришли просить о помощи». Я хотел бы уточнить: это ваша интерпретация – или факт, следующий из данных?
Маркус думал несколько секунд. Честность или дипломатия? Точность или эффективность?
Он выбрал честность. Как всегда.
– Интерпретация, – произнёс синтезатор. – Но обоснованная. Сигнал содержит предупреждение о катастрофе. Предупреждение бессмысленно, если нет возможности действовать. Геометры не стали бы тратить ресурсы на бесполезное сообщение. Следовательно, они верят, что действие возможно. Следовательно, они хотят, чтобы мы действовали.
– А если действие требуется только с нашей стороны? Если мы – инструмент, а не партнёр?
Маркус позволил себе паузу. Хороший вопрос. Тот, который он задавал себе каждую ночь.
– Возможно. Но даже инструмент заслуживает знать, для чего его используют. Они могли послать команду. Вместо этого – послали информацию. Это говорит о намерениях.
– О каких?
– О намерении сотрудничать. Не командовать.
Он видел, как делегаты переглядываются. Скептики против оптимистов. Прагматики против идеалистов. Вечный спор, который никогда не заканчивается.
– Профессор Венн, – сказала китайский представитель, – последний вопрос. Личный, если позволите.
– Да?
– Почему вы? Почему именно вы обнаружили сигнал?
Маркус молчал. Вопрос застал его врасплох – не содержанием, а тем, что кто-то осмелился его задать.
Почему он?
Умирающий человек. Тело, которое отказывает. Разум, который скоро останется без связи с миром. Три неудачных брака, дочь, которая не разговаривает с ним, карьера, закончившаяся не Нобелевской премией, а инвалидным креслом.
Почему именно он?
– Я не знаю, – ответил синтезатор. – Может быть, случайность. Может быть – закономерность. Я просто… смотрел. Туда, куда другие не смотрели. Видел то, что другие не видели.
Он сделал паузу.
– Или, может быть, – добавил он, – именно это имеет значение. Не почему я – а что я делаю с тем, что нашёл. Геометры послали сигнал. Я его услышал. Теперь – ваша очередь решать, что делать дальше.
Китайский представитель кивнула. Едва заметно, почти незаметно. Но Маркус увидел.
Признание. Или уважение. Или просто вежливость.
Он не знал.
Он знал только, что сделал своё дело. Рассказал миру. Дал имя. Открыл дверь.
Теперь – очередь мира войти.
Заседание закончилось в четырнадцать часов.
Маркус сидел в своём кресле, глядя на погасший экран. Тишина лаборатории обнимала его – знакомая, успокаивающая. За окном – октябрьское солнце, золотые листья, студенты на дорожках.
Мир, который ещё не знал.
Мир, который скоро узнает.
Он думал о Геометрах – о существах, которые смотрели на ту же катастрофу с другой стороны. О том, что они чувствовали, посылая сигнал. О том, на что надеялись.
Они не пришли сказать «привет».
Они пришли сказать «помогите».
И теперь – впервые в истории – кто-то услышал.
Глава 4: Мир узнаёт
Томас
Лаборатория нейровизуализации Университета Лагоса пахла озоном и растворимым кофе.
Томас Окафор стоял у окна, глядя на кампус внизу – пальмы, студенты на скамейках, продавец жареных бананов у ворот. Обычный декабрьский день. Тридцать два градуса, влажность восемьдесят процентов, солнце, пробивающееся сквозь дымку хаматтана. Всё как вчера. Всё как всегда.
Через пятнадцать минут мир изменится навсегда.
Он знал об этом – один из немногих. Три дня назад ему позвонили из ООН. Вежливый голос, нейтральный акцент, просьба «воздержаться от публичных комментариев до официального объявления». Его статьи по нейрофеноменологии религиозного опыта, видимо, привлекли внимание. Кто-то решил, что он может быть полезен. Или опасен. Или и то, и другое.
Томас не возражал. Он умел ждать.
За спиной зашуршало – Адаора, его ассистентка, включила большой экран на стене. Логотип CNN, потом – заставка «Специальный выпуск», потом – лицо ведущего, бледное и напряжённое.
– Профессор, начинается.
Томас обернулся.
На экране появился зал для пресс-конференций ООН. Трибуна. Микрофоны. Флаги всех стран-членов на заднем плане. И – на возвышении справа – экран с видеосвязью. Лицо мужчины. Неподвижное. Застывшее.
Маркус Венн.
Томас видел его фотографии – в научных журналах, на сайтах конференций. Но это было другое. Живой человек – нет, уже почти не живой, запертый в теле, которое отказывалось служить. Глаза двигались – единственное движение на этом лице. Сканировали что-то невидимое. Выбирали слова.
Генеральный секретарь ООН подошёл к трибуне.
– Дамы и господа, – его голос дрогнул, но выровнялся, – сегодня я должен сообщить вам о событии, не имеющем прецедента в истории человечества.
Томас смотрел.
Слушал.
И чувствовал, как что-то внутри него – что-то, что он держал под замком тридцать лет – начинает шевелиться.
Он вырос в Ибадане, в семье, где воскресная служба была такой же неотъемлемой частью жизни, как завтрак и школа. Мать пела в церковном хоре. Отец читал Библию вслух каждый вечер – на йоруба, на языке предков, который Томас понимал, но говорил с акцентом. Бог был реален. Бог был рядом. Бог слышал.
Потом он поступил в университет. Изучал мозг. Узнал, что религиозный опыт – это вспышки в височной доле. Что «голос Бога» – это нейронный шум, интерпретированный как сигнал. Что миллиарды людей на протяжении тысячелетий принимали электрохимические процессы за откровение.
Он не потерял веру сразу. Она уходила постепенно – как вода из треснувшего сосуда. Капля за каплей. Статья за статьёй. Эксперимент за экспериментом.
К тридцати годам он был атеистом. К сорока – агностиком, который находил слово «атеист» слишком самоуверенным. К пятидесяти – учёным, который изучал веру других с холодным профессиональным интересом, как энтомолог изучает муравьёв.
Он не молился двадцать восемь лет.
Сейчас, глядя на экран, он почувствовал, как губы сами складываются в слова.
Слова на йоруба.
Язык детства.
«Olúwa mi, jẹ́ kí ó jẹ́ òtítọ́…»
Господи, пусть это будет правдой.
На экране Маркус Венн говорил – голосом машины, словами, которые меняли всё.
«Сигнал не из нашей вселенной. Он приходит из параллельной реальности, отделённой от нас в измерении, которое мы не воспринимаем».
Томас слушал объяснения про браны, про гравитацию, про экпиротик. Половину он не понимал – физика не была его специальностью. Но он понимал главное.
Там кто-то есть.
Не в космосе. Не на далёкой звезде. Рядом. Прямо здесь. На расстоянии, которое нельзя измерить линейкой, но которое существует.
Кто-то разумный. Кто-то, кто думает. Кто-то, кто посылает сообщения.
Кто-то, кто знает о Земле.
Томас смотрел на лицо Венна – неподвижное, с бегающими глазами – и думал о том, что видит этот человек. Не на экране. Внутри. Каково это – знать то, что знает он? Каково это – нести такую тяжесть?
«…они не пришли сказать „привет". Они пришли сказать „помогите"».
Слова ударили его в грудь.
Помогите.
Существа из другой вселенной – существа, способные модулировать гравитационные волны, существа настолько развитые, что человечество для них как муравьи – просили о помощи.
У муравьёв.
Томас закрыл глаза.
«Olúwa mi…»
Он не знал, кому молится. Богу своего детства? Богу, которого изучал и препарировал? Или чему-то новому – чему-то, что только начинало обретать форму в его сознании?
Он не знал.
Но он молился.
Впервые за двадцать восемь лет.
– Профессор? – голос Адаоры вырвал его из транса. – Вы в порядке?
Он открыл глаза. Экран всё ещё светился – теперь на нём была женщина, азиатка, отвечавшая на вопросы журналистов. Доктор Чжоу, если он правильно запомнил.
– Да, – сказал он. Голос звучал странно. Хрипло. – Да, я в порядке.
Адаора смотрела на него с беспокойством. Она работала с ним пять лет – достаточно долго, чтобы знать: профессор Окафор не показывает эмоций. Профессор Окафор – это данные, графики, публикации. Не слёзы на щеках.
Слёзы?
Томас поднял руку к лицу. Пальцы стали мокрыми.
Он плакал. Оказывается, он плакал.
– Профессор…
– Всё хорошо, Адаора. – Он вытер лицо тыльной стороной ладони. – Просто… исторический момент. Имею право на эмоции.
Она не выглядела убеждённой. Но кивнула.
Томас вернулся к окну. Кампус внизу выглядел так же, как пятнадцать минут назад. Пальмы. Студенты. Продавец бананов. Но теперь всё было другим. Теперь за этим небом – за этим голубым, знакомым, обыденным небом – было что-то ещё.
Кто-то ещё.
Он думал о своих исследованиях. О тысячах сканов мозга, которые он проанализировал за тридцать лет. О людях, которые описывали «встречу с божественным» – вспышку света, ощущение присутствия, голос, говорящий на языке, которого они не знали.
Он объяснял это нейрохимией. Височные доли. Серотонин. Эндорфины.
А что если он ошибался?
Не в механизме – механизм был реален. Но в интерпретации. Что если эти вспышки, эти «встречи», эти «голоса» – были не галлюцинациями? Что если мозг – этот удивительный орган, который он изучал всю жизнь – способен воспринимать что-то, чего наука ещё не описала?
Что если за шумом был сигнал?
Томас не знал.
Но он собирался выяснить.
Ирен
Дом престарелых «Сан-Мартин» располагался в тихом районе Палермо, в двух кварталах от парка с японским садом. Ирен Кастро выбрала его сама – двадцать лет назад, когда ещё могла ходить без посторонней помощи. Ей нравился вид из окна: деревья, скамейки, пруд с карпами. Нравилась тишина. Нравилось, что здесь никто не знал, кем она была.
Первая женщина на Марсе.
Командир миссии «Арес-3».
Легенда.
Здесь она была просто сеньорой Кастро из комнаты 412. Старушкой в инвалидном кресле, которая редко выходила из своей комнаты и ещё реже разговаривала с соседями. Персонал считал её замкнутой. Врачи – депрессивной. Она не возражала. Пусть думают, что хотят.
Она просто устала.
Телевизор в комнате был старым – плоский экран, который она купила в двадцатом году и с тех пор не меняла. Он показывал новости, сериалы, документальные фильмы о космосе (эти она смотрела редко – слишком много ошибок, слишком много героизма, слишком мало правды).
Сейчас на экране был Генеральный секретарь ООН.
Ирен слушала вполуха. Руки – скрюченные артритом, покрытые пигментными пятнами – лежали на подлокотниках кресла. Глаза – всё ещё острые, несмотря на девяносто один год – смотрели на экран без выражения.
«…параллельная вселенная… гравитационные волны… сигнал…»
Она видела такое раньше. Не это конкретно – но похожее. Заявления, которые должны были изменить всё. Обещания, которые никогда не выполнялись.
Первый полёт на Луну – она была ребёнком, смотрела по чёрно-белому телевизору в доме бабушки. «Теперь всё будет по-другому», – сказал отец. Не стало.
Первая колония на Марсе – она была там, чёрт возьми, она командовала миссией, которая должна была открыть новую эру. «Человечество выходит за пределы колыбели», – написали газеты. Потом – авария, семь месяцев на поверхности вместо трёх, радиационное отравление, которое медленно убивало её последние пятьдесят лет. Колонию закрыли через десять лет. Слишком дорого. Слишком опасно. Слишком далеко.
Теперь – это.
«…существа, которых мы назвали Геометрами…»
Ирен фыркнула. Геометры. Красивое название. Учёные любят красивые названия. Это создаёт иллюзию понимания.
«…экпиротик… столкновение бран… сто сорок – двести восемьдесят лет…»
Она дотянулась до пульта. Нажала кнопку.
Экран погас.
Тишина обняла её – знакомая, успокаивающая. За окном – деревья, скамейки, пруд. Обычный день. Обычный мир.
Мир, который, если верить этим людям, скоро закончится.
Ирен закрыла глаза.
Она помнила Марс. Не тот Марс, который показывают в фильмах – героический, величественный, символ человеческого духа. Настоящий Марс. Ржавую пустыню, где ветер нёс песок со скоростью двести километров в час. Небо цвета запёкшейся крови. Холод, который пробирал сквозь скафандр, сквозь термослои, сквозь кожу – до самых костей.
Она помнила момент, когда поняла, что они не вернутся домой в срок. Авария системы жизнеобеспечения. Кислород на исходе. Резервный модуль – в ста километрах, и ровер сломан.
Она помнила, как приняла решение. Идти пешком. Сто километров по марсианской пустыне. Двенадцать часов автономности в скафандре. Шансы на выживание – одиннадцать процентов по расчётам бортового компьютера.
Она пошла.
Она выжила.
Но цена… Радиация. Марс не защищён магнитным полем, как Земля. Каждый час на поверхности – это доза, которая накапливается, которая ждёт своего часа, которая в конце концов берёт своё.
Она знала, что умирает. Знала это пятьдесят лет. Привыкла.
И теперь ей говорили, что вся вселенная тоже умирает. Через сто сорок лет. Или двести восемьдесят.
Какая разница?
Она не доживёт.
Стук в дверь. Ирен открыла глаза.
– Сеньора Кастро? – голос медсестры, Марии, молодой девушки из Кордовы. – Вы видели новости? Это невероятно! Инопланетяне!
Ирен не ответила.
Мария вошла – без приглашения, как всегда. Поставила поднос с обедом на столик. Посмотрела на тёмный экран телевизора.
– Вы выключили? Но там такое… Весь мир смотрит!
– Я видела достаточно.
Мария замерла. Посмотрела на старуху в кресле – на это морщинистое лицо, на эти глаза, которые видели больше, чем большинство людей увидят за всю жизнь.
– Вы… вам не интересно?
Ирен медленно повернула голову. Посмотрела на девушку.
– Они скажут, что спасут нас, – произнесла она. Голос был сухим, как марсианский песок. – Они всегда так говорят.
Мария нахмурилась.
– Кто «они»?
– Все. Политики. Учёные. Спасители. – Ирен отвернулась к окну. – Я слышала это раньше. «Марс – наш шанс на выживание». «Космос – будущее человечества». Красивые слова. Пустые обещания.
– Но это же… другое. Это настоящий контакт. Доказательства…
– Доказательства чего? – Ирен перебила её. – Что там есть кто-то? Допустим. И что? Они хотят помощи. Нашей помощи. – Она усмехнулась, и усмешка была горькой. – Мы не можем помочь сами себе. Войны. Голод. Климат. Мы разрушаем собственную планету и мечтаем спасти вселенную?
Мария молчала. Она не знала, что сказать.
– Оставь поднос, – сказала Ирен. – Я поем позже.
Девушка кивнула. Вышла, закрыв дверь.
Ирен снова осталась одна.
Она смотрела в окно – на деревья, на пруд, на карпов, которые плавали в своём маленьком мире, не зная ничего о параллельных вселенных и гравитационных волнах.
Счастливые создания.
Позже, когда солнце начало садиться и тени деревьев удлинились, она достала из ящика тумбочки старую фотографию.
Дэвид. Её сын. Сорок два года назад – маленький мальчик с большими глазами, держащий за руку женщину в лётном комбинезоне. Она улетала на Марс. Он плакал. Она обещала вернуться.
Она вернулась. Но что-то между ними сломалось. Расстояние. Время. Её неспособность быть матерью после того, как она была командиром. Его обида – детская, иррациональная, но настоящая.
Сейчас ему было шестьдесят два. Инженер. Работал где-то в Шанхае – она не следила. У него была семья, дети, внуки, которых она никогда не видела.
Они не разговаривали пятнадцать лет.
Ирен положила фотографию обратно.
Геометры. Конец вселенной. Сигнал из параллельного мира.
Всё это не имело значения.
Единственное, что имело значение – это мальчик на фотографии. Мальчик, который давно стал мужчиной. Мужчиной, который не отвечал на её звонки.
Она закрыла глаза.
И подумала: может быть, стоит попробовать ещё раз.
Карла
Редакция «Шпигеля» в Барселоне занимала два этажа в стеклянном здании на Диагональ. Карла Венн сидела за своим столом, глядя на экран ноутбука, и чувствовала, как что-то внутри неё сжимается в тугой узел.
На экране было лицо отца.
Она не видела его пять лет – с похорон матери, с того дня, когда он опоздал на сорок минут и сказал что-то про энтропию. С того дня, когда она поняла, что он никогда не изменится. Что ей не нужен такой отец. Что лучше никакого, чем такой.
И вот теперь – его лицо на экране. На всех экранах мира. Неподвижное. Застывшее. С глазами, которые двигались, выбирая слова.
«…сигнал содержит математическую структуру… простые числа… координаты Земли…»
Голос машины. Не его голос – тот, который она помнила из детства, резкий и уверенный. Голос синтезатора. Холодный. Механический.
Как он сам.
Карла отвернулась от экрана.
Вокруг неё редакция гудела. Журналисты смотрели трансляцию, переговаривались, набирали тексты. Кто-то уже звонил экспертам для комментариев. Кто-то спорил о заголовке. Кто-то – она слышала краем уха – предлагал статью о «психологических последствиях контакта».
Её телефон вибрировал каждые тридцать секунд. Коллеги. Редакторы. Знакомые, которые знали, чья она дочь.
Она не отвечала.
– Карла? – голос Мигеля, главного редактора испанского бюро. – Ты в порядке?
Она подняла голову. Мигель стоял рядом, его лицо выражало смесь сочувствия и профессионального интереса. Он знал. Все знали. Карла Венн – дочь Маркуса Венна. Того самого Маркуса Венна, который только что объявил миру о контакте с параллельной вселенной.
– Да, – сказала она. Голос не дрогнул. Она натренировала его за годы. – Я в порядке.
– Ты хочешь… написать что-нибудь? Личный взгляд? «Мой отец открыл…»
– Нет.
Слово прозвучало резче, чем она хотела. Мигель отступил.
– Ладно. Если передумаешь…
– Не передумаю.
Он кивнул. Ушёл.
Карла вернулась к экрану.
Отец всё ещё говорил. Объяснял про браны, про гравитацию, про существ, которых он назвал «Геометрами». Его глаза – единственное, что двигалось на этом лице – сканировали невидимую клавиатуру, выбирая буквы.
Она помнила эти глаза. Серо-голубые. Холодные. Глаза, которые смотрели сквозь неё, когда она была ребёнком. Глаза, которые всегда были где-то ещё – в уравнениях, в теориях, в мирах, куда она не могла попасть.
«…они пришли сказать „помогите"…»
Карла встала. Вышла из редакции. Спустилась на улицу.
Барселона шумела вокруг неё. Машины. Туристы. Музыка из открытых окон кафе. Обычный день. Обычный город.
Она шла по Диагональ, не разбирая дороги. Просто шла. Движение помогало думать. Или не думать – она не была уверена, чего хочет больше.
Отец.
Она ненавидела это слово. Ненавидела то, что оно означало – или должно было означать. Отец – это человек, который приходит на твои дни рождения. Который учит кататься на велосипеде. Который обнимает, когда страшно.
Маркус Венн не делал ничего из этого.
Он был в лаборатории, когда ей исполнилось семь. На конференции, когда ей исполнилось десять. В другой стране, когда она впервые влюбилась, когда окончила школу, когда поступила в университет.
Он присылал открытки. Иногда – подарки. Однажды – редкое издание книги по квантовой физике, которое она не могла прочесть, потому что не понимала ни слова.
Она сохранила эту книгу. До сих пор.
Идиотка.
Телефон снова завибрировал. Карла достала его, собираясь отключить.
Номер был незнакомым. Американский код. Принстон?
Она хотела сбросить. Палец уже двигался к красной кнопке.
Но остановился.
Она нажала «ответить».
– Карла Венн? – женский голос. Незнакомый. Усталый.
– Да.
– Меня зовут Лин Чжоу. Я работаю с вашим отцом.
Карла молчала.
– Он попросил меня позвонить вам. После объявления. Он… – пауза, – …он хотел, чтобы вы знали раньше. Но протокол не позволял.
– Понятно.
– Он передал для вас сообщение. Если вы хотите его услышать.
Карла стояла посреди тротуара. Люди обходили её – раздражённо, равнодушно. Обычный день. Обычный город.
– Нет, – сказала она.
Пауза на другом конце линии.
– Вы уверены?
– Да.
Ещё одна пауза. Потом – голос, уже другой:
– Он любит вас, знаете. По-своему. Неправильно. Но любит.
Карла почувствовала, как что-то сжимается в горле. Она сглотнула.
– Это не моя проблема.
Она нажала «отбой».
Она вернулась в редакцию через час.
На экранах – повтор пресс-конференции. Лицо отца. Голос машины. «Геометры». «Экпиротик». «Помогите».
Карла села за стол. Открыла новый документ.
Она не собиралась писать личный материал. Не собиралась говорить о том, каково это – быть дочерью человека, который только что изменил историю.
Но она была журналистом. Хорошим журналистом. И история – эта история – требовала правды.
Заголовок появился сам собой:
«Вопросы, которые никто не задаёт: что мы на самом деле знаем о сигнале?»