Температура ускорения

– У тебя талант, – сказала однажды учительница рисования, пожилая женщина с добрыми усталыми глазами. – Ты видишь мир… иначе.

Юра не знал, комплимент это или диагноз.

В тринадцать он нарисовал картину, которая изменила всё.

Это было ночью, после отбоя. Он не мог уснуть – в комнате было душно, сосед храпел, и что-то зудело в голове, как недочёсанный укус. Юра вытащил из-под подушки блокнот и карандаш – контрабанду, которую он прятал месяцами – и начал рисовать.

Он не думал о том, что рисует. Просто позволил руке двигаться.

Когда закончил, было почти утро. Свет пробивался сквозь щели в жалюзи, и в этом сером рассвете Юра увидел то, что создал.

Лица. Сотни лиц, вплетённых друг в друга, как нити в ткани. Некоторые были человеческими, другие – нет. Некоторые улыбались, другие кричали. И все они смотрели на него – сквозь бумагу, сквозь карандашные линии, сквозь тонкую мембрану, отделявшую реальность от того, что было за ней.

Юра смотрел на рисунок и чувствовал, как по спине бегут мурашки.

Он не рисовал эти лица. Не придумывал их. Они были там, внутри, ещё до того, как карандаш коснулся бумаги. Он просто… выпустил их.

Утром он сжёг рисунок в туалете, глядя, как бумага чернеет и скручивается. Пепел смыл в унитаз.

Больше он не рисовал по ночам. До сегодняшнего дня.

– Костин, ты пропустил утреннюю проверку.

Голос Воронцовой был ровным, но Юра слышал за ним раздражение. Или беспокойство? С ней никогда нельзя было сказать наверняка.

– Я… извините. Задумался.

– О чём?

Он посмотрел на экран, где всё ещё светилась его мандала. Быстрым движением свернул окно.

– Ни о чём. Просто… не спал хорошо.

– Твоя мозговая активность была аномальной последние четыре часа.

Конечно, она видела. Она всегда всё видела.

– Я рисовал, – сказал Юра, и удивился тому, как легко это прозвучало. – В голове. Пытался вспомнить сон.

– Что тебе снилось?

Линии. Углы. Формы, от которых болят глаза.

– Не помню, – соврал он. – Что-то странное.

Пауза. Воронцова обрабатывала информацию, сверяла с данными телеметрии, решала, верить ему или нет.

– Юра, – её голос стал мягче. – Если ты видишь что-то… необычное, мне нужно знать.

– Зачем?

– Потому что это моя работа. И потому что ты не единственный.

Он замер.

– Что вы имеете в виду?

– Деви жаловалась на странные паттерны в периферийном зрении. Ли… Ли ничего не говорит, но его показатели тоже нетипичны. Что-то происходит с нами, Юра. Со всеми.

– И что это?

– Не знаю. Пока не знаю. Но мне нужны данные. Твои данные тоже.

Юра молчал. Данные. Она хотела данные. Хотела разложить его сны на графики и таблицы, превратить геометрию в числа.

– Я подумаю, – сказал он наконец.

– Юра…

– Я подумаю, – повторил он твёрже. – Дайте мне время.

Связь прервалась.

Юра открыл свой рисунок и долго смотрел на него. Спирали внутри спиралей. Нарушенная симметрия. Что-то, чего он никогда не видел наяву, но узнал сразу, как только увидел во сне.

Откуда это приходило?

Он не знал. Но знал, что хочет узнать.

В лётной школе Юра был посредственным студентом.

Не потому, что ему не хватало способностей – экзамены он сдавал на отлично, симуляторы проходил лучше большинства однокурсников. Но преподаватели смотрели на него с тем особым выражением, которое он научился распознавать ещё в интернате: «Талантливый, но…»

Талантливый, но странный. Талантливый, но замкнутый. Талантливый, но непредсказуемый.

Юра знал, что они имели в виду. Он принимал решения иначе, чем другие. Не по учебникам, не по протоколам – по чему-то, что сидело глубже. Интуиция? Инстинкт? Он не мог объяснить, но чувствовал правильный курс так же ясно, как чувствовал направление ветра или запах дождя.

Это его и спасло.

Авария на орбитальной станции «Восток-7» случилась на третий год службы. Разгерметизация модуля, отказ автоматики, сорок секунд до полной потери атмосферы. Юра был за штурвалом спасательного челнока, и все смотрели на него – четверо членов экипажа с широко раскрытыми глазами, ждущие решения.

Протокол предписывал стандартный манёвр: аварийная стыковка к целому шлюзу, эвакуация через переходной отсек. Двадцать секунд подготовки, ещё двадцать на выполнение. Ровно сорок.

Юра посмотрел на станцию – и увидел то, чего не было в протоколах. Микротрещину в обшивке. След микрометеорита, оставленный, может быть, годы назад. Если он пойдёт стандартным маршрутом, вибрация стыковки расширит трещину. Модуль разорвёт.

Он сделал невозможное.

Повернул челнок на девяносто градусов, использовал корпус как щит, пробил аварийную переборку носом корабля – и создал импровизированный шлюз из обломков. Грубо. Варварски. Против всех правил.

Экипаж выжил.

Потом было расследование, выговор, едва не увольнение. «Нарушение протокола», «подвергал риску жизни», «неоправданный риск». Юра слушал и молчал. Он не мог объяснить, откуда знал про трещину. Не мог объяснить, как увидел единственный путь к спасению за долю секунды до того, как принял решение.

Но кто-то из следственной комиссии всё-таки посмотрел записи внимательнее. Нашёл ту трещину – микроскопическую, незаметную для приборов. Посчитал вероятности.

Выговор отменили. Юру представили к награде.

А через полгода пришло приглашение в программу «Прометей».

На сорок пятый день сны стали длиннее.

Юра просыпался – если это можно было назвать пробуждением – и понимал, что прошло шесть часов, восемь, десять. Время растягивалось внутри геометрии, как тесто под скалкой. Он блуждал по лабиринтам из линий и углов, и каждый поворот открывал новые пространства, невозможные, противоречащие евклидовой логике.

И там был кто-то ещё.

Не человек – Юра это понимал сразу. Не существо – тоже. Что-то без формы и границ, что-то, что было частью самой геометрии. Оно не смотрело на него – у него не было глаз. Не говорило – у него не было голоса. Но оно присутствовало, и это присутствие ощущалось как давление на барабанные перепонки, как гул на частоте ниже слышимого.

Юра не боялся. Это удивляло его больше всего.

Он должен был бояться. Любой нормальный человек боялся бы. Но страх требовал понимания угрозы, а здесь не было угрозы – только… интерес? Внимание? Что-то древнее и огромное, повернувшееся в его сторону с медлительностью ледника.

После таких снов он рисовал часами.

Мандалы множились в его личной папке: десять, двадцать, тридцать. Каждая была вариацией одной темы – спирали, вложенные друг в друга, с нарушенной симметрией. Но детали различались. Углы менялись. Паттерны усложнялись.

Юра не понимал, что он рисует. Но что-то внутри него понимало – и это что-то вело его руку.

На сорок восьмой день он совершил ошибку.

Он оставил файл открытым.

– Юра.

Голос Ли застал его врасплох. Они редко разговаривали – бывший монах был самым молчаливым членом экипажа, и Юра, честно говоря, не знал, как к нему относиться. Было в Ли что-то… непроницаемое. Как камень, под которым может быть пустота, а может – бездонный колодец.

– Да?

– Интересный рисунок.

Юра похолодел. Бросил взгляд на экран – файл всё ещё светился на интерфейсе, мандала во всей своей странной красоте.

– Это… ничего. Просто… – он запнулся, не зная, как объяснить.

– Не нужно объяснять.

Пауза. Юра ждал вопросов, обвинений, требований показать остальные рисунки. Ничего не последовало.

– Ты видишь это во сне, – сказал Ли. Не вопрос.

– Откуда вы…

– Я тоже вижу.

Юра замер. Жидкость в капсуле вдруг показалась слишком плотной, слишком тесной.

– Что вы видите? – спросил он, и собственный голос прозвучал чужим.

– Не это, – Ли помолчал, подбирая слова. – Не картинки. Но… геометрию. Логику. Что-то, что пытается… – он не закончил.

– Пытается что?

– Не знаю. Может быть, говорить. Может быть, просто существовать. Иногда трудно отличить.

Юра смотрел на мандалу. Спирали внутри спиралей. Нарушенная симметрия.

– Воронцова знает? – спросил он.

– Подозревает. Она хороший врач – замечает аномалии. Но видеть и понимать – разные вещи.

– А вы понимаете?

Долгая пауза. Когда Ли заговорил снова, его голос был другим – тише, глубже.

– Я тридцать лет искал что-то. Не знал что. Медитировал, молился, изучал. Всегда чувствовал, что за стеной – не знаю какой стеной – есть… другое. Большее. – Пауза. – Здесь стена тоньше.

– И что за ней?

– Не знаю. Ещё не знаю. Но рисунки… – Юра почти услышал улыбку в его голосе. – Рисунки – хороший способ смотреть. Продолжай.

Связь отключилась.

Юра остался наедине со своей мандалой и чувством, которому не было названия. Облегчение? Страх? Что-то среднее – как первый шаг по льду, который может выдержать, а может провалиться.

Он не был один.

Эта мысль была пугающей. И – почему-то – утешительной.

На пятидесятый день Юра нарисовал что-то новое.

Он не планировал – просто проснулся с образом в голове, таким ясным, будто его выжгли на сетчатке. И рука потянулась к экрану раньше, чем он успел подумать.

Это была не мандала.

Это было… существо?

Нет, не существо – присутствие. Форма без формы, контур без линий. Юра рисовал его часами, снова и снова стирая и начиная заново, потому что каждый раз получалось неправильно. Слишком конкретно. Слишком человеческим.

То, что он видел, не имело аналогов в человеческом опыте.

Наконец он сдался. Отложил стилус – виртуальный, всего лишь движение пальца по экрану – и посмотрел на результат.

Пустое пространство. Почти пустое. В центре – точка, из которой расходились линии, но не прямые, а… искривлённые. Изогнутые вокруг чего-то невидимого. Как свет вокруг чёрной дыры.

И это было правильно.

Юра смотрел на рисунок и чувствовал, как что-то внутри него откликается. Резонирует. Да, шептало это что-то. Ты видишь. Ты начинаешь видеть.

Он не знал, чей это был голос – свой или чужой.

И это пугало его больше всего.

– Юра, можно вопрос?

Голос Деви был резким, деловым – как всегда. Но под деловитостью Юра уловил что-то ещё. Любопытство? Нетерпение?

– Да.

– Твои рисунки. Ты показываешь их только Ли?

Юра замер. Откуда она знала?

– Я… нет. То есть… – он запнулся.

– Не нужно объяснять, – Деви повторила слова Ли, но с совсем другой интонацией. – Я просто хочу их видеть.

– Зачем?

– Потому что они не случайны. Паттерны, которые ты рисуешь, – я видела похожие в расчётах двигателя. В термодинамических моделях. В квантовых осцилляциях.

Юра не понял ни слова.

– То есть… – он попытался сформулировать вопрос.

– То есть ты рисуешь что-то, что имеет математический смысл. Что-то, чего мы ещё не знаем, но что существует. – Пауза. – Откуда?

– Из снов.

– Сны – это обработка информации мозгом. Ты не можешь видеть во сне то, чего не знаешь.

– Но я не знаю этого, – Юра почувствовал раздражение. – Я никогда не изучал… как вы сказали, квантовые осцилляции. Я даже не знаю, что это такое.

– Именно.

Молчание. Деви что-то обдумывала – Юра почти слышал, как щёлкают шестерёнки в её мозгу.

– Покажи мне, – сказала она наконец. – Все рисунки. Мне нужно сравнить с данными.

– Почему я должен…

– Потому что это важно. Потому что ты, возможно, видишь что-то, чего мы не можем увидеть иначе. – Пауза. – И потому что я хочу понять.

Последняя фраза прозвучала почти уязвимо – и это удивило Юру больше, чем всё остальное. Деви никогда не выказывала уязвимости. Деви была бронёй и сталью, логикой и расчётом.

– Ладно, – сказал он. – Я отправлю.

– Спасибо.

Связь прервалась.

Юра открыл папку с рисунками и начал загружать их в общую сеть. Тридцать два файла. Тридцать две попытки зафиксировать то, что нельзя было зафиксировать.

Когда закончил, он почувствовал себя… голым? Уязвимым? Чем-то средним.

Его сны были теперь достоянием экипажа. Его внутренний мир – материалом для анализа.

Но может быть, так и нужно было. Может быть, один он никогда бы не понял, что означали эти спирали и углы. Может быть, для понимания нужно было пятеро – пять пар глаз, пять мозгов, пять разных способов видеть.

Может быть.

Юра закрыл глаза и позволил усталости накрыть себя.

Геометрия уже ждала – на границе сна, терпеливая, как всегда. Терпеливая, как что-то, что существовало миллиарды лет и могло подождать ещё.

Ночью – на пятьдесят второй день, если время ещё имело смысл – Юра увидел самый странный сон.

Он стоял в центре мандалы.

Не рисованной – настоящей. Или настоящей для сна, что бы это ни значило. Линии под ногами светились тусклым синим светом, спирали уходили во все стороны, до горизонта и дальше. Небо над головой было чёрным, но не пустым – оно было полно чего-то, что казалось темнее темноты.

И это что-то смотрело.

Юра поднял голову и понял, что «смотрело» – неправильное слово. У этого не было глаз. Не было органов восприятия вообще. Но оно было направлено на него – всё, целиком, с такой интенсивностью, что он едва не упал на колени.

Привет.

Слово прозвучало не вслух – скорее, появилось в его голове, как мысль, которая не была его мыслью. Привет, повторил голос без голоса. Мы видим тебя.

– Кто вы? – спросил Юра. Или подумал. Разница между словами и мыслями здесь была размыта.

Мы – то, что всегда было. То, что будет, когда вас не станет. То, что между.

– Я не понимаю.

Ты рисуешь нас. Это начало.

Юра посмотрел на линии под ногами. Его мандалы. Его спирали.

– Это… вы?

Это – способ видеть. Ты учишься.

– Учусь чему?

Видеть.

Логика была круговой, бессмысленной – и одновременно абсолютно правильной. Юра чувствовал это. Понимание, которое не укладывалось в слова.

– Чего вы хотите? – спросил он.

Пауза. Темнота над головой заколыхалась, как вода под ветром.

Мы не хотим. Мы есть. Вы – первые за долго, кто светится достаточно ярко, чтобы мы могли… – слово было непереводимым, образом, ощущением. – Заметить.

– Мы светимся?

Ускорение. Ваши тела горят. Ваши мозги… – снова непереводимое. – Как маяки.

Юра вспомнил эффект Унру. Тепловое излучение ускоряющегося наблюдателя. Вакуум, который не был пустым.

– Мы светимся в вакууме, – сказал он. – Для вас.

Да.

– И что теперь?

Теперь мы… – образ: мост, или дверь, или просто соприкосновение двух разных сред. – Слушаем. Вы слушаете. Начало.

Мандала под ногами начала тускнеть. Сон заканчивался – или это что-то уходило, забирая с собой яркость.

– Подождите, – Юра протянул руку, хотя не знал, к чему. – Я не…

Ты будешь рисовать. Мы будем смотреть. Этого достаточно.

Темнота схлопнулась.

Юра проснулся.

Капсула была тесной. Жидкость – тяжёлой. Сердце колотилось так, что мониторы наверняка сошли с ума.

Но в голове была ясность. Кристальная, пугающая ясность.

Он не сходил с ума. Он не галлюцинировал. Что-то было там – за стеной, за геометрией, за линиями его рисунков. Что-то старое и огромное, что-то, что заметило их, потому что они горели слишком ярко.

Эффект Унру. Температура ускорения. Их тела, сжатые десятикратной гравитацией, излучали энергию в вакуум – крошечную, неизмеримую, но достаточную, чтобы…

Чтобы что?

Юра открыл графическое приложение и начал рисовать.

На этот раз линии шли легко. Рука знала, что делать. Спирали, углы, нарушенная симметрия – но теперь он понимал, что рисует. Не существо. Не структуру. Язык.

Способ говорить с чем-то, для чего слова не были придуманы.

Когда закончил, на экране была новая мандала – сложнее и проще всех предыдущих одновременно. В центре – точка, из которой расходились спирали. По краям – символы, которых Юра не помнил, но которые были очевидно правильными.

Он не знал, что они означают.

Но знал, что скоро узнает.

– Воронцова, – он активировал связь. – Мне нужно с вами поговорить.

– Что случилось? Твоя телеметрия показывает…

– Знаю. Я видел сон. – Пауза. – Они говорили со мной.

Долгое молчание на другом конце.

– Кто – они?

Юра посмотрел на рисунок. Спирали смотрели в ответ – или ему так казалось.

– Те, кто здесь, – сказал он. – Те, для кого мы светимся.

Он не стал объяснять дальше. Не смог бы.

Вместо этого отправил рисунок в общую сеть – и стал ждать.

За бортом «Прометея» пустота больше не казалась пустой.