Голограмма изнутри
С тех пор – бесконечная череда врачей, анализов, процедур. МРТ, ПЭТ, люмбальные пункции, генетические тесты. Юки прочитала всё, что могла найти, о нейродегенеративных заболеваниях у детей. Болезнь Баттена, болезнь Ниманна-Пика, адренолейкодистрофия – ни один диагноз не подходил полностью. Мэй была уникальным случаем. Единственным в своём роде.
Это должно было бы утешать. Не утешало.
– Мама?
Юки вздрогнула. Мэй открыла глаза – тёмные, как у отца, с этим характерным разрезом, который она унаследовала от Юки.
– Привет, солнышко. – Юки наклонилась и поцеловала дочь в лоб. – Я тебя разбудила?
– Нет. – Мэй потянулась, медленно, осторожно. Каждое движение давалось ей с трудом – мышцы слабели, нервные связи распадались. – Мне снился странный сон.
– Какой?
– Я была… – Девочка нахмурилась, подбирая слова. – Везде. Одновременно. Как будто я – это много меня, и все они смотрят на одно и то же, но с разных сторон.
Юки почувствовала, как что-то сжалось в груди. Галлюцинации были одним из симптомов – нейроны в зрительной коре отмирали, создавая фантомные образы. Врачи предупреждали, что со временем станет хуже.
– Это был просто сон, – сказала она ровным голосом. – Как ты себя чувствуешь?
– Нормально. – Мэй улыбнулась – слабо, но искренне. – Руки сегодня лучше слушаются. Я даже смогла сама почистить зубы.
Сама почистить зубы. Семь лет, и это – достижение.
Юки сглотнула комок в горле.
– Это здорово, солнышко. Ты молодец.
– Мама, ты плачешь?
– Нет. – Она быстро моргнула, прогоняя влагу из глаз. – Просто устала немного. Много работы.
Мэй смотрела на неё – внимательно, серьёзно, совсем не по-детски. Болезнь сделала её мудрой не по годам. Или, может быть, дети всегда видят больше, чем мы думаем.
– Ты найдёшь, – сказала Мэй.
– Что?
– То, что ищешь. Ты всегда находишь.
Юки хотела спросить, откуда дочь знает, что она что-то ищет, – но не стала. Вместо этого она взяла Мэй за руку. Маленькие пальцы, тонкие, почти прозрачные. Юки помнила, какими они были раньше – крепкими, цепкими, вечно измазанными краской или шоколадом.
– Я найду способ, – сказала она. – Обещаю.
Мэй кивнула и закрыла глаза.
– Я знаю, мама. Я знаю.
Юки сидела рядом, пока дочь не заснула. Потом ещё немного – просто смотрела на неё, запоминала каждую чёрточку лица, каждый вздох. Как будто могла удержать её так – силой взгляда, силой любви.
Но любовь не лечит нейродегенерацию. Любовь не восстанавливает умирающие нейроны. Любовь – это просто боль, которую ты несёшь с собой, пока не можешь больше нести.
Она встала, поправила одеяло и вышла из палаты.
Дорога домой заняла дольше обычного – Юки выбрала окружной путь, через холмы над озером. Она говорила себе, что хочет посмотреть на рассвет, но правда была проще: она не хотела возвращаться в пустую квартиру.
Небо на востоке светлело, наливаясь розовым и золотым. Альпы на горизонте выступали из тумана – серые громады, увенчанные снегом. Красиво, отстранённо подумала Юки. Она привыкла к этой красоте за годы жизни в Женеве, привыкла настолько, что почти перестала её замечать.
Машина мягко покачивалась на поворотах. Шины шуршали по мокрому асфальту. Дождь закончился, но воздух был ещё влажным, и на ветровом стекле оседала мелкая морось.
Юки моргнула.
Дорога перед ней расплылась на мгновение, потом снова стала чёткой. Глаза слипались. Тело требовало сна – настоящего сна, не получасовых провалов в забытьё за рабочим столом.
Когда она последний раз нормально спала? Неделю назад? Две?
Ещё один поворот. Фары выхватили из темноты мокрые камни ограждения, за которым начинался обрыв. Озеро внизу – чёрное, неподвижное.
Веки снова отяжелели.
Юки встряхнула головой, опустила окно. Холодный воздух ударил в лицо, и она глубоко вдохнула, прогоняя сонливость. Так нельзя. Так…
Так погиб Кэндзи.
Мысль пришла неожиданно, острая, как осколок стекла. Водитель грузовика заснул за рулём. На такой же дороге, в такое же время. И теперь она – едет по ночам, не спит сутками, смотрит на дорогу глазами, которые отказываются фокусироваться.
Она могла бы. Прямо сейчас. Руль чуть вправо – и всё закончится. Никакой больше боли. Никакой усталости. Никакого ожидания, пока дочь медленно угасает в белой палате с видом на парк.
Было бы проще.
Юки вцепилась в руль так, что костяшки побелели. Мысль мелькнула и исчезла – но она была. Она точно была. Доля секунды, крошечное искушение – и вот оно, доказательство того, насколько она устала.
Мэй, напомнила она себе. У тебя есть Мэй. Ты не можешь. Не имеешь права.
Она притормозила на обочине, выключила двигатель и сидела несколько минут, глядя на светлеющее небо. Руки дрожали. В горле стоял комок.
– Соберись, – сказала она вслух. Голос прозвучал хрипло, незнакомо. – Просто соберись.
Она достала телефон и заказала такси. Машину можно будет забрать позже.
Квартира встретила её тишиной.
Двухкомнатная, на третьем этаже старого дома в центре Женевы. Высокие потолки, скрипучий паркет, окна с видом на черепичные крыши. Когда они с Кэндзи её снимали, здесь было светло и шумно – музыка, разговоры, запах готовящейся еды. Мэй топала по коридору на неуверенных ножках, и Кэндзи ловил её, подбрасывал к потолку, а она визжала от восторга.
Теперь – тишина. Пыль на книжных полках. Фотография на каминной полке – Кэндзи и Мэй на пляже, оба загорелые, счастливые, живые.
Юки прошла на кухню, налила стакан воды и выпила залпом. Руки всё ещё дрожали, но уже меньше. Паника отступала, оставляя после себя пустую усталость.
Она должна была лечь спать. Тело умоляло об этом – каждая мышца, каждая клетка. Но вместо этого она включила ноутбук и подключилась к серверу ЦЕРН.
Паттерн. Она видела его – почти видела. Ещё немного, ещё чуть-чуть…
Данные загрузились, и она снова погрузилась в океан точек. Сколько раз она смотрела на эту картинку? Сотни? Тысячи? Глаза скользили по знакомым кластерам, по привычным пикам и провалам.
И тут она заметила.
В углу экрана – ссылка на архив аварийных записей. Обычно она её игнорировала – там хранились логи технических сбоев, ошибки калибровки, всё то, что операторы записывали на всякий случай. Ничего интересного.
Но сейчас рядом со ссылкой мигал значок нового файла. Дата – 14 марта, ночная смена. Помечено как «необъяснённая аномалия».
Юки кликнула.
Видео было коротким – меньше минуты. Ночная съёмка контрольной комнаты, мерцание мониторов. Потом – камера переключилась на график. Обычная кривая распада. И…
Юки замерла.
Кривая шла вверх.
Она смотрела, как линия на графике – линия, которая по всем законам физики могла только падать, – разворачивается и начинает подниматься. Как частица, распавшаяся на осколки, собирается обратно. Как время идёт вспять.
Невозможно.
Она перемотала запись. Посмотрела ещё раз. И ещё. На экране – одно и то же: кривая падает, замирает, поднимается. Падает, замирает, поднимается.
CPT-нарушение. Обращение времени для изолированного события. Что-то, чего не может быть по определению.
Она проверила метаданные файла. Оператор – Ханс Мюллер, старший техник. Юки знала его – тихий, надёжный человек, из тех, кто никогда не паникует и не делает ошибок. Если он записал это как «необъяснённую аномалию» – значит, сам не смог объяснить.
Она открыла соответствующие данные детектора. Тот же временной штамп – 03:47-04:47, 14 марта. Нашла столкновения, которые были записаны в этот период.
И тогда она увидела.
Не одна аномалия. Не две. Десятки. Сотни. По всему массиву данных – крошечные отклонения, едва заметные флуктуации, которые алгоритмы списывали на статистический шум. Но если смотреть на них вместе, если выстроить в ряд, если наложить друг на друга…
Паттерн.
Юки откинулась в кресле, забыв дышать.
Это не было случайностью. Распределение аномалий – слишком равномерное, слишком структурированное. Они образовывали последовательность, ритм, почти музыкальную фразу. Как будто кто-то играл на коллайдере, как на инструменте, выбивая сообщение азбукой Морзе.
Она запустила базовый алгоритм сжатия – тот, который использовался для упаковки данных перед передачей. И увидела то, что должна была увидеть с самого начала.
Структура аномалий была идентична структуре архивного файла. Самоподобная, фрактальная, с характерной сигнатурой компрессии. Это не был шум. Это были данные – закодированные, сжатые, спрятанные в статистических флуктуациях, как водяной знак на банкноте.
Кто-то послал сообщение.
Юки смотрела на экран, и мир вокруг неё изменился. Тишина квартиры стала другой – не пустой, а наполненной присутствием чего-то невидимого. Что-то смотрело на неё из-за экрана, из-за цифр, из-за самой ткани реальности.
Кто-то послал сообщение.
И она была первой, кто его услышал.
Глава 2: Паттерн
Женева, ЦЕРН. Апрель 2037 года. Три дня спустя
Сообщение не хотело расшифровываться.
Юки провела за анализом семьдесят два часа почти без сна, и теперь данные плыли перед глазами, как медузы в тёмной воде. Она моргала, трясла головой, вливала в себя литры кофе – но числа упрямо отказывались складываться в смысл.
Структура была. Это она видела ясно – слишком ясно, чтобы сомневаться. Аномалии в данных коллайдера образовывали паттерн, столь же очевидный для неё, как созвездие Ориона на ночном небе. Фрактальная геометрия, самоподобие на разных масштабах, характерная сигнатура информационного сжатия. Кто-то – или что-то – записал данные прямо в ткань физических событий, как будто использовал саму реальность вместо жёсткого диска.
Но что именно было записано – этого она понять не могла.
Юки откинулась в кресле и посмотрела на потолок. Трещина в штукатурке тянулась от угла к люстре – она помнила эту трещину ещё со времён аспирантуры, когда делила этот кабинет с тремя другими молодыми физиками. Теперь кабинет был её – привилегия старшего научного сотрудника – но трещина осталась. Как напоминание о том, что некоторые вещи не меняются, сколько бы времени ни прошло.
На столе лежали распечатки – десятки листов, исписанных формулами и диаграммами. Она пыталась разные подходы: теорию информации, криптографический анализ, методы сжатия данных. Ничего не работало. Сообщение оставалось непроницаемым, как чёрный монолит.
Проблема была фундаментальной. Чтобы расшифровать код, нужно знать язык, на котором он написан. А этот язык не был человеческим.
Юки закрыла глаза.
Кто мог послать такое сообщение? Технически – никто на Земле. Записать информацию в структуру квантовых событий, в сам процесс распада частиц – это требовало контроля над реальностью на уровне, который человечество даже не умело вообразить. Это было как написать записку, переставляя атомы в скале. Теоретически возможно. Практически – за гранью любых технологий.
И всё же сообщение было здесь. Реальное. Измеримое. Воспроизводимое.
Она проверила трижды – каждый раз одни и те же аномалии, один и тот же паттерн. Не глюк оборудования, не статистическая флуктуация. Что-то намеренно изменило ход событий в коллайдере, оставив след, который она – и только она – смогла увидеть.
Почему она?
Этот вопрос не давал ей покоя. Тысячи физиков работали с данными ЦЕРН. Алгоритмы просеивали каждый бит информации. И никто ничего не заметил – кроме неё. Случайность? Или…
Или сообщение было адресовано именно ей.
Юки открыла глаза и уставилась на экран. Мысль была параноидальной, иррациональной – и всё же она не могла от неё отделаться. Что-то в структуре паттерна казалось… знакомым. Как мелодия, которую слышала когда-то давно и почти забыла.
Ей нужна была помощь.
Она перебрала мысленно список коллег. Алексей – слишком близко, слишком заинтересован в том, чтобы угодить ей. Ханна – слишком скептична, отвергнет идею с порога. Доктор Вебер – забудет о научной этике и побежит к начальству, как только поймёт масштаб открытия.
Оставался один человек. Тот, к кому она не хотела обращаться. Тот, кто ушёл из активной науки двадцать лет назад и с тех пор жил отшельником в горах над Женевой.
Маркус Вельт.
Её бывший научный руководитель. Нобелевский лауреат. И человек, который, по слухам, сошёл с ума после какого-то неудачного эксперимента в начале 2010-х.
Юки не верила слухам. Она знала Маркуса – работала с ним пять лет, писала под его руководством диссертацию. Он был блестящим, сложным, иногда невыносимым человеком, но не безумцем. Что бы ни случилось тогда – это сломало его, но не разрушило.
По крайней мере, она на это надеялась.
Дом Маркуса стоял на склоне горы, в получасе езды от Женевы. Узкая дорога петляла между виноградниками, поднимаясь всё выше, пока город внизу не превратился в россыпь огней у тёмного озера. Апрельский вечер был холодным, и Юки включила печку, глядя, как фары выхватывают из темноты очередной поворот.
Она не была здесь десять лет – с тех пор, как защитила диссертацию. Маркус присутствовал на защите, сидел в заднем ряду, не задал ни одного вопроса. После – подошёл, пожал ей руку, сказал: «Хорошая работа, Танабэ». И ушёл. Это были последние слова, которые она от него слышала.
Потом – молчание. Маркус не отвечал на письма, не брал трубку. Коллеги говорили, что он работает над чем-то важным, что-то связанное с голографическим принципом и природой пространства-времени. Потом говорили, что он бросил работу совсем. Потом перестали говорить о нём вообще.
Но Юки помнила его глаза – живые, острые, пронизывающие насквозь. Глаза человека, который видит мир глубже, чем остальные. Она надеялась, что эти глаза всё ещё там, за стенами отшельничества.
Дом появился неожиданно – приземистое строение из серого камня, вросшее в склон горы. Ни ограды, ни указателей. Только узкая тропинка, ведущая к деревянной двери.
Юки припарковалась и вышла из машины. Воздух был чистым и холодным, пах хвоей и талым снегом. Тишина – абсолютная, звенящая, совсем не похожая на глухую тишину её женевской квартиры.
Она подошла к двери и постучала.
Ничего.
Постучала снова – громче.
Шаги внутри. Скрип половиц. Щёлкнул замок.
Дверь открылась, и Юки увидела Маркуса Вельта.
Он постарел. Это было первое, что она заметила. Волосы, когда-то тёмные с проседью, теперь были полностью белыми. Лицо – осунувшееся, с глубокими морщинами вокруг рта и на лбу. Руки, которые она помнила сильными и точными, слегка дрожали.
Но больше всего её поразили глаза.
Они были те же – серые, пронзительные. Но в них появилось что-то новое. Что-то, чего раньше не было. Юки не сразу поняла, что именно, а когда поняла – по спине пробежал холодок.
Маркус не моргал.
Он смотрел на неё – прямо, не отводя взгляда – и за всё время, пока она стояла на пороге, его веки ни разу не дрогнули.
– Танабэ, – сказал он. Голос был таким же, как она помнила – низким, с лёгким немецким акцентом. – Долго же ты собиралась.
– Профессор Вельт. – Она запнулась. – Маркус. Я… нужно поговорить.
Он молчал несколько секунд, глядя на неё этим странным, немигающим взглядом. Потом отступил в сторону.
– Входи.
Внутри дом оказался больше, чем выглядел снаружи. Длинный коридор вёл в просторную гостиную с камином, где потрескивали дрова. Стены были заставлены книжными полками – от пола до потолка, без единого просвета. Физика, математика, философия, теология – корешки книг на десятках языков.
Маркус провёл её к дивану у камина и сам сел в кресло напротив. На низком столике между ними стояла початая бутылка виски и один стакан.
– Выпьешь? – спросил он.
– Нет. Спасибо.
Он кивнул, налил себе и сделал глоток. Огонь в камине отбрасывал тени на его лицо, и морщины казались ещё глубже, как трещины в старой маске.
– Так, – сказал Маркус. – Рассказывай.
Юки открыла сумку и достала планшет. Руки слегка дрожали – от холода или от волнения, она не знала.
– Три дня назад я нашла кое-что в данных коллайдера. Аномалии в распадах частиц. На первый взгляд – случайный шум, статистические флуктуации. Но если посмотреть на общую картину…
Она вывела на экран визуализацию – трёхмерную модель паттерна, которую построила за эти семьдесят два часа. Точки данных образовывали сложную структуру, похожую на свёрнутую спираль или на фрактальный папоротник.
– Это не случайность, – продолжила Юки. – Структура слишком регулярная, слишком… намеренная. Распределение аномалий соответствует сигнатуре информационного сжатия. Как будто кто-то закодировал данные прямо в физические события.
Маркус смотрел на экран. Его лицо не изменилось – та же каменная маска, – но Юки заметила, как побелели костяшки пальцев на стакане.
– Продолжай, – сказал он тихо.
– Это невозможно. – Она сама удивилась тому, как спокойно прозвучал её голос. – По всем нашим представлениям о физике – это невозможно. Чтобы записать информацию в структуру квантовых распадов, нужен контроль над реальностью на уровне, которого мы даже теоретически не можем достичь. Это как… как редактировать код программы изнутри самой программы, не имея доступа к компьютеру.
– И всё же ты это видишь.
– Да.
Маркус поставил стакан на стол. Медленно, осторожно, как будто боялся его разбить.
– Покажи исходные данные.
Юки вывела на экран графики – те самые кривые распада, которые шли вспять. Видео с ночной смены Ханса Мюллера. Статистические распределения аномалий.
Маркус смотрел молча. Минуту. Две. Огонь в камине потрескивал, и тени плясали по стенам.
Потом он встал.
– Подожди здесь, – сказал он и вышел из комнаты.
Юки осталась одна. Она смотрела на огонь и пыталась понять, что только что произошло. Маркус не удивился. Не усомнился. Не попросил доказательств. Он посмотрел на данные и… поверил. Сразу. Как будто знал заранее.
Как будто видел это раньше.
Шаги в коридоре. Маркус вернулся, держа в руках старый ноутбук – громоздкий, с потёртым корпусом, явно из прошлого десятилетия.
– Двадцать лет назад, – сказал он, садясь в кресло, – я работал над экспериментом. Проект «Горизонт». Классифицированный. Финансирование от ЕКА и нескольких частных фондов. Официальная цель – проверка голографического принципа. Реальная цель…
Он замолчал, глядя на ноутбук так, как смотрят на старую фотографию или на письмо от мёртвого человека.
– Реальная цель была другой, – продолжил он наконец. – Мы пытались связаться с… с тем, что находится на границе.
– На границе чего?
Маркус посмотрел на неё – и впервые за весь вечер Юки увидела в его глазах что-то кроме усталости. Что-то похожее на страх.
– На границе всего, Танабэ. На горизонте Вселенной. Там, где информация кодируется в двумерную поверхность, которая отбрасывает нас – трёхмерных – как проекцию.
Он открыл ноутбук и повернул экран к ней.
– Смотри.
Видео было старым, зернистым. Лаборатория – не ЦЕРН, что-то меньше, компактнее. В центре кадра – молодой мужчина с тёмными волосами и живыми серыми глазами. Маркус. Двадцать лет назад.
Он говорил в камеру – быстро, возбуждённо, жестикулируя:
«…сигнал стабилен уже третий час. Мы получаем ответ, это несомненно. Структура данных соответствует нашей модели голографической коммуникации. Они слышат нас. И они отвечают. Это… это невероятно. Это меняет всё. Мы больше не одни. Мы никогда не были одни…»
Камера дрогнула. Что-то изменилось за кадром – шум, движение. Молодой Маркус повернулся, и его лицо побледнело.
«Что это? Что происходит? Показатели…»
Экран мигнул, изображение распалось на пиксели. Когда картинка восстановилась, Маркус стоял у какого-то прибора, и его лицо было совсем другим. Не испуганным – пустым. Он смотрел прямо в камеру, и его глаза…
Юки наклонилась ближе.
Его глаза были открыты. Широко открыты. И он не моргал.
Видео оборвалось.
Маркус закрыл ноутбук.
– После этого, – сказал он, – я не могу моргать. Физически могу – мышцы работают. Но рефлекс исчез. Мне приходится делать это сознательно. Каждый раз.
Он демонстративно моргнул – медленно, неестественно, как будто выполнял упражнение.
– Они изменили меня, – продолжил он. – Без спроса. Без предупреждения. Просто… оптимизировали. Одну маленькую деталь. Чтобы показать, что могут.
Юки молчала. Слова застряли в горле.
– Но это не всё, – сказал Маркус. – Не худшее. Худшее – то, что я видел.
Он встал и подошёл к окну. За стеклом – темнота, звёзды, силуэты гор.
– Они показали мне других. Тех, кто прошёл полную оптимизацию. Тех, кто согласился – или был вынужден согласиться. Тысячи, может быть, миллионы. Не знаю, откуда они, из какого времени. Может быть, из будущего. Может быть, из параллельной ветви. Может быть…
Он повернулся к ней.
– Они были совершенны, Танабэ. Абсолютно совершенны. Никакой боли. Никакого страха. Никаких противоречий. Идеальные существа, оптимизированные до последнего нейрона.
– Это звучит…
– Как рай? – Маркус усмехнулся, и в этой усмешке не было ни капли веселья. – Я тоже так подумал. На первую секунду. А потом присмотрелся.
Он вернулся к креслу, сел, наклонился вперёд.
– Знаешь, как выглядит взгляд того, для кого ты – опечатка? Они смотрели на меня так, как мы смотрим на ошибку в коде. С… с доброжелательным намерением исправить. Они не хотели меня уничтожить. Они хотели меня улучшить. Сделать таким же, как они.
– И вы… отказались?
– Я убежал. – Маркус откинулся в кресле. – Уничтожил установку, стёр данные, сжёг мосты. Официально – эксперимент провалился. Технический сбой, потеря оборудования, никаких результатов. Двое моих ассистентов погибли. Двое других… они не погибли. Они просто стали другими. Через неделю после эксперимента один из них уволился и уехал в монастырь. Второй покончил с собой через год.
Тишина. Огонь в камине догорал, и тени становились длиннее.
– Почему вы никому не рассказали? – спросила Юки наконец.
– Кому? – Маркус посмотрел на неё с горькой иронией. – Научному сообществу, которое считает меня сумасшедшим? Правительствам, которые немедленно превратят это в оружие? Журналистам, которые сделают из этого сенсацию на один день и забудут?
Он покачал головой.
– Я молчал, потому что надеялся, что это было единичным случаем. Что я каким-то образом открыл дверь, которая должна была оставаться закрытой. И что, закрыв её, я защитил всех остальных.
Он посмотрел на планшет Юки, где всё ещё светилась визуализация паттерна.
– Но теперь дверь открылась снова. Сама. И на этот раз – не я её открыл.
Юки медленно выдохнула.
– Что это значит?
– Это значит, – сказал Маркус, – что они больше не ждут, пока мы свяжемся с ними. Они связались с нами. Сами. Впервые.
Он наклонился вперёд, и в его немигающих глазах вспыхнул отблеск огня.
– Не открывай эту дверь, Юки. Я знаю, что за ней. И ты – не знаешь. Ты думаешь, что хочешь узнать. Но ты не хочешь. Поверь мне.
– У меня нет выбора.
– Выбор есть всегда.
– Нет. – Юки покачала головой. – Не для меня.
Она достала телефон, открыла фотографию Мэй. Последняя, из клиники – бледное личико на белой подушке, тёмные глаза, в которых слишком много понимания для семилетнего ребёнка.
– Моя дочь умирает. Нейродегенерация неустановленной этиологии. Врачи не могут ничего сделать. Я перепробовала всё – экспериментальные протоколы, генную терапию, стволовые клетки. Ничего не работает. У неё осталось… – голос дрогнул, – может быть, год. Может быть, меньше.
Маркус смотрел на фотографию. Его лицо не изменилось, но что-то сдвинулось в глубине глаз.
– И ты думаешь, что это… – он кивнул на планшет, – что это может её спасти?
– Я не знаю. – Юки убрала телефон. – Но это первое за два года, что выходит за рамки известного. Первое, что может оказаться чем-то большим, чем человеческая медицина.
– Или чем-то худшим.
– Или чем-то худшим. – Она встретила его взгляд. – Но я должна узнать. Ты понимаешь? Я не могу просто сидеть и смотреть, как она угасает. Не могу.
Маркус долго молчал. Огонь в камине окончательно погас, и комнату наполнили тени.
– Понимаю, – сказал он наконец. – Лучше, чем ты думаешь.
Он встал.
– Я не буду тебе помогать. Не могу. Но я дам тебе одну вещь.
Он подошёл к книжной полке и вытащил толстую папку – пожелтевшую, перетянутую резинкой.
– Мои записи. Всё, что я знаю о них – о Границе, как я их называл. Их природа, их мотивы, насколько я смог понять. И главное – механизм контакта. Как построить установку, которая позволит говорить с ними напрямую.
Юки взяла папку. Она была тяжёлой – сотни страниц, исписанных мелким почерком.