Конец времени. Том 2. Битва на краю времени

Его наряд был воплощением изысканной дерзости – жилет из глянцевой ткани глубокого тёмно-зеленого цвета, напоминающего хвойный лес в лунную ночь, облегал торс, оставляя загорелую кожу груди и живота открытой. Серебряные пуговицы сверкали, как звёзды на этом искусственно созданном небосводе. Штаны того же оттенка, с серебряными узорами по бокам, словно дорожками из лунного света, обтягивали бедра, подчёркивая каждую линию мускулов. Кожаный пояс с серебряными вставками и пряжкой в виде восьмиконечной звёзды – символа, значение которого знали лишь посвящённые – завершал образ.

На его руках, выше локтей, одинаковые браслеты – сложное сплетение серебра, золота и перламутра, будто застывшая в металле музыка.

Он взирал на пир с выражением надменного удовольствия на лице, где в уголках губ пряталась едва заметная усмешка – то ли восхищения собственным творением, то ли презрения ко всем в зале, что так любезно играли его игру.

Где-то в углу, почти незаметно, играли музыканты – их мелодия терялась среди смеха и звона бокалов, создавая лишь призрачный фон, как далёкий шум моря для тех, кто никогда не выходил на берег.

Подушки у его ног на ступень ниже пьедестала – цвета молодой зелени, расшитые серебром – лежали нетронутыми, словно ожидая кого-то достойного занять это место. А ниже, у основания подиума, подушки того же цвета, что у гостей, сливались с морем роскоши, напоминая, что даже здесь есть иерархия, и каждый знает своё место.

И над всем этим царил он – полубог в мире смертных, узник в своём же дворце, отец, ожидающий дочь на пир, который давно перестал быть просто ужином, а превратился в очередное испытание, замаскированное под праздник.

Двери распахнулись с торжественным скрипом, и в зал вошла Габриэлла – словно холодный ветер с гор, ворвавшийся в душный пиршественный зал. Её походка была мерной и величественной, взгляд устремлен вперёд, будто разодетые гости по обеим сторонам были не более чем тенями, недостойными её внимания. Хотя так и было. Она шла прямо к трону, меж двух рядов пирующих, и каждый её шаг отдавался звоном в напряжённом воздухе.

Её платье – синее, как предрассветное небо в самый ясный день – казалось, вобрало в себя всю свежесть утреннего воздуха. Широкие лямки лежали на плечах, обрамляя V— образный вырез, достаточно скромный, чтобы не вызывать укоризненные взгляды, но и достаточно открытый, чтобы подчёркивать её статность. Лиф, облегающий стройный стан, был расшит серебряными нитями, складывающимися в замысловатые узоры – точь-в-точь как те, что появляются на коже Детей Света, когда они призывают Силу.

Широкий пояс серебряного цвета, словно обруч луны, подчеркивал её талию, а юбка, ниспадающая мягкими складками до самого пола, делала каждый её шаг плавным, будто она не шла, а скользила над землей. В свете тысячи огней юбка переливалась крошечными серебряными точками – словно кто-то рассыпал по ткани звёзды с ночного неба.

На правой руке, чуть выше локтя, сверкал изящный серебряный браслет – простой и совершенный, как само кольцо луны.

Её волосы, пепельно-русые, будто припорошенные утренним инеем, были заплетены в две тонкие косы, огибающие голову, словно корона, а на затылке сливались в одну, переплетенную синей и серебряной нитями.

За её правым плечом, на расстоянии двух шагов, шёл Ли-Сун – живое воплощение верности и боевой мощи. Его угольно-чёрный панцирь, украшенный серебряными узорами, будто повторял тайные символы на платье Габриэллы, создавая между ними незримую связь. Под доспехом виднелась тонкая туника светло-серого оттенка, её короткие рукава лишь наполовину прикрывали мощные плечи, скрывая древний символ его рода в виде двух дуг, соприкасающиеся в середине, концы одной смотрят вверх, другой – вниз.

Кожаные штаны, угольные и плотно облегающие бёдра, расширялись у голеней, не сковывая движений. Сапоги того же цвета, украшенные серебряными узорами, бесшумно ступали по мрамору. На поясе чёрного цвета в кожаных ножнах покоились: двойной изогнутый меч и короткий кинжал – их рукояти из чёрного дерева были нарочито просты, лишены украшений, словно говорили: «Этим оружием убивают, а не любуются».

Его короткие тёмно-русые волосы были слегка взъерошены, будто только что после схватки с невидимым ветром, добавляя образу воина ноту небрежной естественности. Загорелая кожа, гладкая и блестящая под светом ламп, выдавала в нём человека, который больше времени проводил под открытым небом, чем в позолоченных залах. Лицо оставалось невозмутимым – ни тени эмоций, только сосредоточенность и готовность. Его глаза смотрели только вперёд, следя за спиной своей спутницы с благородной преданностью.

Они достигли подиума.

Габриэлла слегка склонила голову, её голос прозвучал чётко и ясно, без подобострастия, но и без вызова:

– Отец.

Ли-Сун, не говоря ни слова, опустился на одно колено, его движения были отточены до автоматизма – ни секунды промедления, ни лишнего жеста.

Романдус, полулежащий на пурпурных подушках, медленно выпрямился, его золотистые глаза скользнули по дочери, затем по её Хранителю.

– Садись, – произнёс он, и в этом слове звучало не приглашение, а приказ.

Габриэлла поднялась по ступеням подиума и опустилась на зелёные подушки, расшитые серебром – место, подготовленное специально для неё. Ли-Сун занял отведённое ему место у основания подиума, где лежали подушки того же цвета, что и у остальных гостей, но даже здесь, среди роскоши и излишеств, он казался инородным телом – тёмным клинком, воткнутым в золотую оправу.

Теперь все были в сборе.

Воздух в зале стал ещё гуще, словно пропитанный невысказанными словами, старыми обидами и новыми угрозами. Музыка заиграла чуть громче, но её весёлые ноты уже не могли развеять напряжение. Гости перешёптывались, бросая украдкой взгляды на три фигуры у трона – отца, дочь и воина, связанных невидимыми нитями прошлого, которые вот-вот должны были натянуться до предела.

Романдус откинулся на пурпурные подушки, его пальцы с кольцами из чёрного обсидиана постукивали по белоснежному мрамору пьедестала. Взгляд, тяжёлый и проницательный, будто пробивающий душу насквозь, устремился на дочь.

– Ты хочешь призвать Создателя, – произнес он, растягивая слова, как будто пробуя их на вкус. Голос его звучал как мёд, смешанный с ядом – сладко, но с отчётливой нотой угрозы, – Смело с твоей стороны. А мудрец рассказал, чем обернулся обряд для нас?

Он наклонился вперёд, и свет витражей заиграл на его обнаженной груди, подчёркивая каждый рельеф мышц.

– Тебе известна судьба почивших Брата и Сестры Ночи? Готова рискнуть своим рассудком? Жизнями сестёр?

Габриэлла не дрогнула. Её пальцы, лежащие на коленях, оставались неподвижными, будто высеченными из того же мрамора, что и пол зала.

– Вас было трое, – ответила она, голос ровный, как поверхность озера перед бурей. – Нас будет шестеро. Каждому достанется меньшая доза Силы.

Романдус усмехнулся, и в этой усмешке было что-то хищное.

– В теории, – парировал он, медленно вращая в пальцах золотой кубок, – Но ты не ощущала её, не знаешь, каково нам было. Есть вероятность, что не всё переживут последствия Ал-Тан-Вейр.

– Против полного уничтожения всего живого, возможные последствия не так страшны, – отрезала Габриэлла, и в её глазах вспыхнул огонь решимости.

И тогда Романдус рассмеялся.

Этот смех разорвал воздух зала, как кинжал – резкий, громкий, заставивший даже музыкантов на миг замолчать. Гости замерли, кубки застыли на полпути ко ртам, глаза устремились к трону. В этом смехе не было радости. Он звучал как падение меча на плаху – холодный, металлический, наполненный надменностью и чем-то… пугающим. Будто за ним скрывалась тысяча кошмаров, которые он видел и которые теперь напоминал дочери.

Габриэлла почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она знала этот смех. Знала, что за ним последует. Сейчас будет урок – показательный, унизительный, тот, что он так любил преподносить, когда чувствовал, что контроль ускользает из его рук.

И ей это не понравится. Потому что она знала его. Лучше, чем кто-либо в этом зале. Лучше, чем он сам хотел бы.

Смех угас, растворившись в гуле празднества, будто его и не было. Гости, словно марионетки, чьи нити на мгновение ослабли, вернулись к кубкам и притворным беседам. Но в воздухе осталось напряжение – острое, как лезвие, приставленное к горлу.

Романдус откинулся на подушки, его пальцы с чёрными кольцами сложились в расслабленную пирамиду. Взгляд, холодный и проницательный, впился в дочь.

– Скажи мне, Габриэлла, – его голос звучал почти нежно, если бы не ледяная нотка, прячущаяся в глубине, – Если тебе придётся выбирать между спасением всего мира и жизнью Ли-Суна…

Он кивнул в сторону Хранителя. Тот сидел неподвижно, словно вырезанный из тёмного дерева, его пальцы не дрогнули даже над блюдом, к которому он обычно не остался бы равнодушным.

Габриэлла молчала. Её глаза, два озера из золотого льда, не отрывались от отца, выискивая подвох в каждом его движении.

И тогда он улыбнулся.

Улыбка растянулась медленно, как рана от хорошо отточенного клинка – красивая в своей жестокости.

Рука Романдуса взметнулась вперёд, жилы вспыхнули зловещим светом.

Габриэлла инстинктивно проследила взглядом – и увидела, как Ли-Сун вдруг задрожал. Его пальцы впились в горло, рот открылся в беззвучном крике. Глаза, обычно такие спокойные, расширились от ужаса, но не перед лицом смерти – а перед её причиной.

Сердце Габриэллы сжалось.

Она обернулась – и мир сузился до одного человека. До его судорожных попыток вдохнуть, до пальцев, бессильно цепляющихся за невидимую хватку.

Страх. Он накрыл её, как волна, солёная и безжалостная.

Но когда она повернулась к отцу, в глазах уже горел гнев.

– Гнев! – воскликнул Романдус с детским восторгом, – О, да, гнев, дочь моя!

Она снова взглянула на Ли-Суна – и почувствовала, как что-то рвётся внутри.

Не страх. Не боль. А понимание. Оно исходило от него, как тепло от костра. Он не винил её. Не требовал спасти его. Просто… принимал. Как принимал всё – её приказы, её гнев, её редкие моменты слабости. И это было хуже любых упрёков.

Она не заметила, как отец поднялся. Его губы коснулись её уха, холодные, как поцелуй змеи.

– Я отвечу за тебя, – прошептал он, – Раз ты не решаешься произнести это вслух сама. Жизнь твоего Хранителя для тебя превыше всех остальных. Даже твоих сестёр.

Его слова падали, как капли яда.

– И не потому, что вас связывает обет Сияния. А потому что ты испытываешь к нему… чувства.

Рука опустилась. Ли-Сун рухнул вперёд, жадно хватая ртом воздух. Габриэлла выдохнула – и в этом выдохе было столько облегчения, что отец рассмеялся.

– О, облегчение! Его ты сейчас чувствуешь.

Он вальяжно откинулся на подушки, наблюдая, как дочь пытается собрать осколки своего хладнокровия.

– Видишь ли, Командующая, чувства – это помеха. Главный враг лидера! Они играют против тебя… и делают тебя не только уязвимым, но и предсказуемым.

В его глазах танцевали огоньки – не веселья, а чего-то древнего и страшного.

– А я ведь всегда ненавидел предсказуемость.

Ещё до того, как в зале прозвучал первый насмешливый вопрос, до того, как холодный смех Романдуса разорвал воздух, пока все взгляды были прикованы к великолепному спектаклю отцовского унижения собственной дочери – по замку уже скользила тень.

Туника Ли-Суна, та самая, что так тщательно прикрывала его плечи, скрывала не просто знак рода, а куда более важную тайну. Под тканью, там, где должен был красоваться единый символ рода Илдвайн, теперь была лишь его добрая половина.

Пока Хранитель сидел в зале для пиров, неподвижный, как изваяние, с лицом, не выдававшим ни единой эмоции, его вторая половина уже пробирался по тайным проходам замка.

Тени обнимали Суна, цеплялись за чёрные доспехи, сливаясь с ними в единое целое. Он двигался бесшумно, как призрак, рождённый самим мраком. Его шаги не оставляли следов на полированном полу, дыхание не нарушало тишины коридоров. Даже воздух, казалось, не смел дрогнуть при его приближении.

Где-то впереди лежали покои Романдуса – сердце этого позолоченного ада.

А в зале в это время разыгрывался спектакль. Габриэлла, гордая и неприступная, отец, наслаждающийся своей властью, гости, жадно ловящие каждое слово. И никто – абсолютно никто – не догадывался, что настоящая игра уже началась. И что ставки в ней куда выше, чем просто жизнь одного Хранителя.

Сун скользнул в покои Романдуса, как тень, прилипшая к стенам, – бесшумный, неосязаемый, словно само дыхание ночи. Дверь, казавшаяся неприступной, поддалась его искусным пальцам без единого скрипа, будто знала, что сопротивляться бесполезно. И вот он внутри, в самом сердце логова того, кто правил Детьми Света железной рукой, обёрнутой в бархатную перчатку.

Но то, что открылось его взору, заставило сердце на мгновение замереть.

Здесь не было ни позолоты, ни вычурных фресок, ни тяжёлых драпировок, удушающих пространство. Вместо этого – холодная, почти монашеская строгость. Воздух, наполненный ароматом древесного ладана и старого пергамента, был чист и прозрачен, без приторной сладости благовоний, которыми пропитаны остальные залы замка. Лунный свет, не искажённый пёстрыми витражами, лился сквозь высокие окна серебристыми потоками, очерчивая геометрию пространства с математической точностью.

В центре комнаты возвышалась кровать из чёрного дерева – массивная, но лишённая каких-либо украшений. Белоснежные простыни, натянутые с почти воинской аккуратностью, казались неестественно яркими в этом полумраке, словно снежная равнина посреди ночи. Ни резных изголовий, ни балдахинов, только строгие линии и лаконичность, граничащая с аскетизмом.

Книжные полки, выстроенные вдоль стен, хранили фолианты в идеальном порядке – корешки их были выровнены так, будто над ними трудился не человек, а механизм, лишённый права на погрешность. Ни пылинки, ни намёка на хаос. Даже перо на скромном столике лежало под определённым углом, будто его только что положили руки, привыкшие к безупречности.

В соседнем помещении виднелся бассейн для омовений – безупречно прямоугольный, выложенный гладкими белыми камнями, отполированными до зеркального блеска. Вода в нём была абсолютно неподвижна, чёрная, как обсидиан, отражающая лишь бледный лик луны. Ни капель, ни ряби – будто этим местом никто никогда не пользовался.

Сун почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это был не просто контраст с показной роскошью замка – это был вызов. Романдус, чьи речи всегда были полны цветистых фраз и театральных жестов, здесь, в своём убежище, отбрасывал все маски. Каждый предмет, каждая линия интерьера кричали о дисциплине, о железной воле, о разуме, который не терпит суеты.

И в этом молчаливом порядке таилась угроза куда более глубокая, чем в любом демонстративном богатстве.

Сун заставил себя встряхнуться, отбросив оцепенение, навеянное странной аскетичной строгостью этих покоев. Время текло сквозь пальцы, как песок в узком горлышке часов, и каждый миг промедления мог стать роковым. Он вспомнил наставление Габриэллы, её голос, тихий, но чёткий, будто прорезавший туман его мыслей: «Не ищи глазами».

Закрыв веки, он погрузился в полумрак собственного сознания, отрешившись от зримых форм. Воздух наполнился едва уловимыми вибрациями – шёпотом камня, дыханием древесины, тихим гулом невидимых энергий, сплетающихся в незримую паутину. Шаг за шагом, медленно, как будто движимый неведомым ритмом, он скользил вдоль стен, ладонь едва касалась поверхности, словно слепой, читающий незримые письмена.

И вдруг – толчок, почти физический, волна, пробежавшая по жилам. Он замер, веки дрогнули, и когда он открыл глаза, то увидел перед собой бассейн, мерцающий в лунном свете, как огромное зеркало, затянутое чёрным шёлком. Вода была неподвижна, но в её глубине чудилось движение, будто там, внизу, клубилась тьма, живая и чуткая.

Не раздумывая, он шагнул в воду. Холод её обжёг кожу, но не остановил. Шаги его были тяжёлыми, словно сама стихия пыталась удержать его, но он шёл вперёд, к стене, где чувствовал это – зов, пульсацию, почти слышный стук чужого сердца. Рука протянулась, пальцы коснулись гладкой поверхности камня – и в тот же миг мир вокруг преобразился.

Камень дрогнул, заколебался, как поверхность озера, тронутого ветром, и стена расступилась, открыв узкую нишу, скрытую за иллюзией. И там, в глубине, лежал он.

Меч.

Это было не оружие, а существо – нечто, что не подчинялось законам смертного мира. Клинок его не был ни металлом, ни стеклом, ни камнем. Он напоминал застывшую лаву, но не мёртвую, а живую, будто под тонкой плёнкой окаменения бушевала огненная река. Поверхность переливалась, как крыло драгоценной жука, то вспыхивая багровыми отсветами, то погружаясь в глубокий, почти чёрный багрянец. Казалось, если прислушаться, можно услышать, как он дышит.

А рукоять… Рукоять была чернее самой тьмы. Глубже, чем беззвёздная ночь, чем пропасть между мирами. Она не отражала свет – она поглощала его, втягивала, как ненасытный зев, оставляя лишь ощущение пустоты, затягивающей взгляд. Казалось, стоит коснуться её, и пальцы навсегда исчезнут в этой бездне.

Сун не мог оторвать глаз. Это было гипнотическое, почти пугающее великолепие. Меч манил, звал, обещая Силу, о которой он даже не смел мечтать. Но вместе с этим в груди сжимался холодный ком – потому что теперь он понимал, почему он был заточён здесь ещё за долго до Романдуса.

***

Фреяна вошла в покои брата бесшумно, словно призрак, закутанный в струящееся белоснежное полотно платья. Длинные рукава скрывали её руки, делая каждый жест плавным и загадочным, а сама она казалась воплощённой зимней луной, нарушившей сумрак его раздумий. Эльдриан метался по комнате, его шаги были резкими, нервными, а под нос ему неслись отрывистые, шипящие слова, понятные лишь ему одному. Ярко-оранжевые штаны вспыхивали в полумраке, как яростное пламя, пойманное в ловушку четырёх стен.

– Куда отправились Правительница Детей Света и её Советник? – её голос прозвучал тихо, но чётко, разрезая напряжённое молчание.

Эльдриан резко вскинул голову. Его взгляд, обычно дразнящий и загадочный одновременно, благодаря чуть приподнятым уголкам глаз, сейчас пылал беспокойством и обидой.

– Я понятия не имею! – выпалил он, и слова его прозвучали как удар хлыста. – Аврора заявила, что это ради нашей победы… я должен ей довериться…

Он захлебнулся, гнев сдавил ему горло, заставив замолчать. На его обнажённой груди, напоминавшей отполированное бледное золото, играли тени от бешеного биения сердца.

Фреяна стояла неподвижно, её лицо, выточенное из древнего фарфора, выражало настороженность и растущее недоумение. Огненно-рыжие волосы, спадавшие крупными волнами, казалось, потускнели от мрачной вести.

– И ты не знаешь, когда они вернутся? – спросила она, и в её голосе зазвучала тревога. – Они оставили тут всю свою армию. Без Командующей. Без высшей крови…

– Аврора заверила, что, если Пожиратель нападёт до их возвращения! – резко оборвал её брат, и матово-белый браслет на его предплечье дрогнул, звёздные вкрапления на мгновение погасли. – Их воины и без приказа Габриэллы вступят в бой.

Фреяна лишь качала головой, поражённая услышанным. Её серьга в форме птичьего крыла сверкнула в свете ламп, словно и она прислушивалась к этому безумию. Наконец, собравшись с мыслями, она произнесла твёрдо:

– Я отправляюсь в патруль в небо. – Она сделала небольшую паузу, её взгляд скользнул по его напряжённой фигуре. – Тебе стоит успокоиться и вернуться на свой пост на стену. Твой взор нам пригодится.

– Успокоиться! – бросил он с горькой усмешкой, и чёрный хвост его волос резко дёрнулся. – Это не так-то просто.

– У тебя всё, что связано с Авророй, не просто, – холодно отрезала Фреяна, – Но сейчас на кону весь мир, а не твои задетые чувства. Соберись, брат мой. Возможно, нам самим придётся противостоять неизведанному.

Не дожидаясь ответа, она развернулась, и белоснежное платье взметнулось вокруг неё, как крыло испуганной птицы. Дверь закрылась за её спиной беззвучно, оставив Эльдриана наедине с его яростью, тревогой и гулким эхом её последних слов.

***

Лодка, изящная и молчаливая, словно тень, скользившая по воде, мягко упёрлась носом в небольшой скальный выступ. Её борта, тёмные и гладкие, как отполированная временем древесина, на мгновение застыли, отражая лазурное сияние реки и причудливые золотые узоры, что тянулись по ним, словно вены забытого мира. Вода вокруг затихла, лишь серебряные искры на её поверхности продолжали свой немой танец, освещая мраморное дно, чёрное и бездонное, как ночное небо.

Длинные лианы, густые и тяжёлые, свисали с потолка каньона, образуя живой, дышащий занавес. Их тёмно-зелёная плоть была испещрена серебряными прожилками, мерцавшими в призрачном свете мха, словно застывшие молнии. Они касались воды, образуя естественную арку – порог в место, куда не ступала нога живого существа долгие века. Земли Забвения. Река здесь, словно испугавшись того, что лежит впереди, делала резкий поворот и уходила вглубь под каменный завал, в недра земли, её лазурный свет постепенно угасал в темноте.

Аврора шагнула первой. Её движение было исполнено той же безмолвной решимости, что и всё её существо. Она отодвинула рукой свисающие лианы. Её пальцы, тонкие и уверенные, скользнули по прохладным, упругим стеблям, и завеса из зелени и серебра расступилась.

Она переступила невидимую границу.

Её изящный кожаный сапог ступил на белоснежную поверхность, и тишину разорвал тихий, сухой хруст. Мёртвый пепел, устилавший землю ровным, неестественным слоем, взметнулся облачком, медленным и густым, словно снежная пыль в безветренный день. Он осел на её сапогах цвета туманной дымки, на краю светло-пепельного плаща, задержался в воздухе мельчайшими частицами, отражающими тусклый свет. Это был пепел памяти, пепел жизни, пепел всего, что было стёрто с лица земли. И он хрустел под её ногой с тем звуком, который отзывается не в ушах, а где-то глубоко в душе – звуком окончательной, бесповоротной потери.

За Авророй, словно тень, рождённая её собственной решимостью, последовал Аулун. Его высокая фигура в бордовых доспехах и тёмно-багровом плаще скользнула сквозь завесу из лиан с тихой грацией большого хищника. Затем шагнула Изабелла, её плащ цвета медовой росы и белоснежные косы, отливающие серебром, казались единственным светлым пятном в этом мрачном переходе. Замыкала шествие Серамифона, её доспехи светло-бежевого оттенка с золотистыми вкраплениями и плащ на тон темнее, сливались с сумраком, а косы, перехваченные песочной лентой, лежали на спине неподвижно, как плети.

И вот они все стояли посреди бескрайнего моря пепла, залитые холодным светом луны. Вдали, на возвышении, ослепляя своим чудовищным великолепием, виднелся замок Романдуса. Даже ночью он слепил глаза – бесчисленные шпили, обитые золотом, витражи, в которых пойманы и преломлены лунные лучи, золотые стены, отполированные до зеркального блеска. Он был кричащим воплощением тщеславия, насмешкой над окружающей его мёртвой пустотой.

Аврора вздохнула, и в её голосе зазвучала едкая ирония, острая, как лезвие:

– Кажется, мои глаза сейчас ослепнут от его тщеславия.

В воздухе повисло молчаливое согласие остальных, слишком громкое, чтобы его не услышать.

Она сделала уверенный шаг вперёд, намереваясь дойти до невидимой черты, отделявшую эти проклятые земли от мира живых, и пересечь её. Но вдруг замерла, будто наткнувшись на незримую стену. Каждый мускул её тела напрягся, нечто неуловимое витало в мёртвом воздухе.

Изабелла безмолвно подошла и встала у её правого плеча, вопросительно глядя на сестру.

– Ты это чувствуешь? – тихо, почти шёпотом, спросила Аврора, не поворачивая головы.

Изабелла медленно кивнула, её лицо выражало глубокую сосредоточенность.

– Да. Что-то… не могу уловить.

Она положила свою левую руку на правое плечо Авроры, и в этом жесте была древняя, отточенная веками связь. Обе протянули вперёд руки – Изабелла правую, Аврора левую. Их головы склонились, веки сомкнулись. И по их коже, от кончиков пальцев к запястьям и выше, к локтям, поползли золотые узоры. Они переливались, словно жидкое солнце, по светлой коже Изабеллы и по глубокой чёрной коже Авроры, сливаясь в единый поток Силы.

Перед ними пепел взметнулся, будто подхваченный вихрем. Частицы сцепились, сформировав расплывчатый, колеблющийся силуэт, лишённый черт, но полный невыразимой скорби. И в ушах у всех четверых прозвучал голос – тихий, отдалённый, словно доносящийся сквозь толщу времени и камня: «Не пресекайте границу. Ждите у черты.» Пауза, тягучая и многозначительная. «Не пресекайте границу. Ждите у черты.»

Сёстры опустили руки. Золотые узоры растаяли, словно их и не было. Их глаза открылись, и в глазах Авроры бушевала буря. Её лицо исказила гримаса недовольства.