Конец времени. Том 2. Битва на краю времени

Глава 3

Сун стоял, заворожённый мерцающим клинком, будто попавший в силки древнего колдовства. Время вокруг него замедлилось, превратившись в тягучую паутину мгновений, каждое из которых длилось вечность. Его пальцы уже почти касались рукояти, когда внезапно – резкая, жгучая боль, впившаяся в горло, как клыки невидимого зверя.

Воздух исчез.

Горло сжалось в тисках незримой длани, перекрыв дыхание с безжалостной точностью палача. Сун судорожно рванулся, но тело не слушалось – мышцы сковал ледяной спазм. Он рухнул на колени в ледяную воду бассейна, брызги взметнулись вверх, осыпаясь хрустальными осколками. Губы раскрылись в беззвучном крике, но вместо воздуха в лёгкие ворвалась лишь леденящая влага.

Это был не его страх. Не его боль.

Сквозь пелену паники проступило осознание – Ли. Они были связаны, их души сплетены невидимой нитью, и сейчас где-то там, в темноте, часть его души умирала. Сердце Сунна бешено колотилось, выстукивая отчаянный ритм, но мысли метались, как перепуганные птицы в клетке. Что пошло не так? Габриэлла… Он чувствовал её – далёкий, но яростный всплеск, будто пламя, бьющееся в каменных стенах. Её гнев, её страх, её жизнь.

Вода вокруг него почернела, слившись с наступающим мраком. Веки стали тяжёлыми, тело – чужим, словно уже принадлежащим бездне. Ещё секунда – и тьма поглотит его навсегда.

И вдруг – рывок.

Невидимые тиски разжались, и воздух ворвался в лёгкие, обжигающий и сладкий, как первый глоток после долгого удушья. Сун судорожно вдохнул, и мир взорвался кашлем, хрипами, слезами, выступившими на глазах. Он согнулся, опираясь ладонями о дно бассейна, вода вокруг него колыхалась, отражая его искажённое болью лицо.

Удушье отступило, но в груди осталось ледяное послевкусие смерти. Он был жив. Они оба были живы. Время заканчивалось.

Тишина в зале повисла, словно тяжёлый занавес перед последним актом трагедии. Габриэлла выпрямилась, её поза была безупречна – ни единого лишнего движения, ни малейшего дрожания в голосе. Она встретила взгляд Романдуса, и в её золотых глазах не было ни страха, ни гнева – только холодная, отточенная ясность, как лезвие, занесённое над обнажённой шеей.

– Чувства, дочь моя, худшее, что может быть, – повторил он, и его голос звучал, как скрип древних врат, ведущих в пустоту.

Но её улыбка не дрогнула. Лёгкая, почти неуловимая, она скользнула по её губам, как первый иней по поверхности зеркала – красивая, но предвещающая стужу.

– Из-за своей надменности и презрения к чувствам, ты не заметил заговора за своей спиной, – произнесла она, и каждое слово падало между ними, будто камень в бездонный колодец, – Тебя предали собственные дочери. Ты понял это только тогда, когда оказался…

Её взгляд медленно скользнул по залу, по позолоченным стенам, по витражам, в которых отражалось вся его надменность и показная спесь, – …в этой клетке тщеславия.

Романдус не шелохнулся, но в его глазах что-то дрогнуло – тень, пробежавшая по золоту, как трещина по идеальной маске. Он смотрел на неё так, будто впервые видел – не дочь, не предательницу, а нечто иное, чему ещё не нашёл названия.

Но она не дала ему заговорить.

– Скажи мне, о бывший великий Правитель Детей Света… – её голос был тихим, но он резал, как шёпот гильотины перед падением, – …чем ты руководствовался, когда решил устроить полное истребление Детей Ночи? Когда убил своих соплеменников, чтобы обвинить в этом других? Когда развязывал войну, манипулируя собственной дочерью, чтобы войско Света выполняла твою волю?

Пауза. Воздух между ними застыл, будто кристаллизуясь от её слов.

– Это был холодный расчёт… или просто честолюбие и нарциссизм?

Она слегка наклонила голову, будто изучая его.

– Это ведь тоже чувства, если ты не знал. Ты испытываешь их, отец. Просто все они направлены на тебя самого.

Её пальцы слегка сжались, но в остальном она оставалась безупречно спокойной – статуя, высеченная изо льда.

– Самолюбие. Надменность. Чувство превосходства над всем живым. Эгоизм… нет, даже не так – эгоцентризм, ведь весь мир существует лишь как зеркало для твоего отражения.

Каждое слово било точно в цель, будто стрела, выпущенная в промежуток между доспехами.

– А ещё жестокость. Безразличие к чужой жизни. Злоба. Презрение.

Она замолчала, позволив тишине впитать её слова. В зале не было ни звука – даже их дыхание казалось приглушённым, как будто сама реальность затаилась, ожидая, что же последует дальше.

Но Габриэлла уже сказала всё, что хотела. И теперь она ждала – не оправданий, не гнева, не ответа. Она ждала, когда отец сыграет по её правилам. Она хорошо его знала. Он твердил о презрении к предсказуемости, но сам того не замечая, грешил этим сам.

Тишина в зале стала густой, как смола, когда последние слова Габриэллы растворились в позолоченном воздухе. Она знала – знала каждой клеткой своего существа – каким будет его следующий шаг. И отец, словно актер, заученно исполняющий свою роль, не разочаровал.

Он встал резко, будто тень внезапно обрела плоть. Он был ранен – не как Правитель, не как стратег, а как отец, чье Эго только что публично растоптали изящными ступнями дочери. Его движение было настолько стремительным, что воздух заколебался, заставив пламя в канделябрах дрогнуть.

Габриэлла поднялась медленно, с царственным спокойствием, будто вставала не перед гневом отца, а, чтобы покинуть скучный прием. Ли-Сун последовал за ней, его поклон был глубок, почтительным. Но она держала голову высоко. Её золотые глаза встретились с отцовскими – два солнца, столкнувшихся в холодной войне.

– Ты злоупотребила моим гостеприимством, Габриэлла, – слова вырывались сквозь стиснутые зубы, каждый слог, пропитанный ядом, – Твоë поведение неприемлемо! Ты портишь весь праздник!

Он шагнул вперёд, и вдруг они оказались так близко, что она чувствовала тепло его дыхания на своей коже. Оно пахло горечью – как будто сама его сущность пропиталась разочарованием.

– Убирайся, – прошипел он так тихо, что только она могла расслышать, – Скройся в отведенных тебе покоях, пока я не призову тебя. Ты допустила ошибку, явившись сюда. Когда-то ты заточила меня здесь – теперь я заточаю тебя со мной.

Габриэлла позволила себе улыбнуться – всего лишь лёгкий изгиб губ, едва заметный, но от этого ещë более издевательский.

– Как пожелаете, Повелитель, – её голос был сладок, как мёд и полон скрытой отравы.

Она развернулась медленно, словно у неё была вечность, и её темно-синяя юбка, расшитая миллиардами серебряных искр, зашелестела, словно ночное небо, внезапно ожившее и заговорившее шëпотом звёзд. Каждый её шаг был вальяжным, уверенным – она уходила не как побежденная, а как та, кто просто решила, что зрелище больше не стоит её внимания.

Ли-Сун последовал за ней, его тень скользила по полу, словно вторая половина её силуэта.

А за спиной жгло – жгло как раскаленное железо – его ненавидящий взгляд. Она чувствовала его на своей коже даже тогда, когда тяжёлые двери зала закрылись за ней, отрезав её от мира позолоты и притворства.

Но она не обернулась.

Пока Габриэлла нарушала все запреты, и ещё до того, как её походные сапоги пересекли черту, на другой стороне мира, разворачивалась картина исхода.

По бескрайней равнине, под ласковым светом двух солнц, медленно двигался огромный караван. Он был подобен живой, дышащей реке, сотканной из тысяч переливающихся плащей всех цветов радуги. Алые, как закатное небо, изумрудные, как весенняя листва, сапфировые, глубокие, как ночная гладь озёр, и золотые, словно первые лучи утра – всё смешалось в этом величественном потоке. Дети Света шли молча, их обычно сияющие золотые глаза были притушены страхом и неизвестностью. Лишь спокойные, уверенные фигуры Хранителей, шедших с ними в ногу, вселяли в их сердца крупицы надежды.

Хранителей было немного, горстка стойких душ, уже связанных вечным обетом Харис-Лар. Их лица, обрамлённые плащами более тёмных, сдержанных оттенков, были суровы и непоколебимы. Они были готовы отдать свои жизни не только за своих Луминоров, но и за каждого, кто шёл рядом в этой разноцветной реке страха и надежды. И эту жертвенность чувствовали все – даже те, чья кровная Сила была слаба, кто едва мог призвать крупицы древней мощи, сжимали кулаки, готовые вступить в бой за своих собратьев. Тихая молитва, общая для всех, витала в воздухе: чтобы эта готовность не понадобилась.

Впереди, на горизонте, уже вырисовывались суровые очертания хребта Курф-Марца. У его подножия, словно дитя, прижавшееся к каменному исполину, раскинулся город Эфрасиг – цель их долгого пути. Поселение, удалённое от Священных вод, но дарящее иную жизнь. Его существование поддерживал подземный ручей, бегущий в неглубоких толщах земли вдоль всего хребта. Его воды не несли в себе древней Силы, но даровали нечто более простое и важное – саму жизнь.

Весь Эфрасиг был испещрён колодцами, словно кратерами на теле планеты. Их тёмные, прохладные жерла зияли на улицах и во дворах, являясь источником живительной влаги для полива скудных полей, для скота и для самих жителей. Дома, все одинакового размера и в один этаж, были сложены из удивительного камня цвета сочной зелени. Вырезанные прямо из скалы, они переливались всеми оттенками изумрудного и малахитового в зависимости от времени суток и игры света одного или двух солнц. На рассвете они светились нежно-зелёным, в полдень – глубоким и насыщенным, а на закате отливали тёплым золотисто-зелёным сиянием. Ночью же, под холодным светом луны, дома и сама скала темнели, становясь почти чёрными, с едва уловимым тёмно-зелёным отсветом.

Улицы, ровные и прямые, были вытоптаны из местного серого грунта, создавая строгий, но гармоничный контраст с зеленью домов и грозной величественностью скального хребта. И у самого подножия этой каменной стены возвышалось единственное двухэтажное здание – дом главы города, мудрого Тенариса по имени Нурса. Оно стояло твёрдо и надёжно, словно сам страж этого зелёного убежища, готовое принять под свою защиту всю реку уставших, испуганных, но не сломленных душ.

Солнце клонилось к зубчатым вершинам Курф-Марца, окрашивая скалы в глубокие изумрудные и багряные тона, когда ворота Эфрасига медленно распахнулись. Из-за стены, сложенной из зелёного камня, выдвинулся небольшой, но чёткий строй. Пять Хранителей шли впереди, их плащи – тёмно-зелёные, землистые, серые – не пестрели, как у беженцев, а сливались с подножьем хребта, словно высеченные из самой горы. Их движения были отточенными и экономными, а взгляды, скользящие по горизонту, видели дальше и острее, чем у обычных стражников. За их спинами, под незримым, но прочным куполом защиты, следовали их Луминоры – пятеро Детей Света. Их одежды были скромнее, но в их золотых глазах горела не робость, а решимость разделить долг своих защитников.

Они двигались навстречу каравану не как торжественная делегация, а как передовой дозор, готовый в мгновение ока превратиться в несокрушимый бастион. Расстояние между ними и медленно приближающейся радужной рекой людей постепенно сокращалось. Сперва караван был лишь цветным маревом на горизонте, затем в нём можно было различить отдельные фигуры, а потом уже стали слышны приглушённые звуки множества шагов, тяжёлого дыхания уставших людей и скрипа повозок.

И вот, когда до города оставалось несколько километров, две группы встретились. Не было громких приветствий или суеты. Хранители из Эфрасига замедлили шаг, их глаза встретились с взглядами Хранителей, шедших с караваном. Произошёл безмолвный диалог, понятный лишь им – мгновенная оценка обстановки, обмен уверенностью и грузом ответственности.

Нурса выступил вперёд. Его лицо, испещрённое сетью морщин у глаз – свидетельством многих лет, проведённых под неумолимым солнцем и в заботливой тени скал, – было серьёзно, но в его золотых глазах светилась не суровость, а твёрдая, спокойная уверенность.

Одетая в простой, но добротный плащ цвета высохшей земли, его фигура казалась продолжением самого хребта Курф-Марца – незыблемой и прочной. Он поднял руку в приветственном жесте, и толпа замерла, внимая его словам, которые прозвучали ясно и размеренно, словно удары молота о наковальню, выковывающие договорённость.

– Дети столицы Света, братья и сёстры по крови и по судьбе! – его голос, низкий и немного хриплый, нёсся над морем уставших лиц, достигая самых дальних рядов. – Эфрасиг склоняет голову перед вашей стойкостью и открывает для вас свои ворота. Мы не богаты пышными дворцами, но богаты крепкими стенами и силой духа. Я – Нурса, Тенарис славного Эфрасига.

Он обвёл взглядом бесконечный караван, и в его взгляде читалось понимание всей тяжести их пути.

– Для вас у подножия наших скал разбит палаточный лагерь. В нём есть всё необходимое: чистая вода из наших колодцев, пища и кров, чтобы дать отдых вашим утомлённым телам. Семьям с малыми детьми мы предложим разместиться в домах наших горожан – ни один ребёнок не должен спать на холодной земле.

Затем его голос приобрёл оттенок твёрдой, непреклонной честности.

– Все жители Эфрасига готовы помочь своим собратьям, делясь последним куском хлеба и глотком воды. Но… – он сделал небольшую паузу, позволяя этим словам проникнуть в самое сердце. – Но и вы должны внести свою лепту. Мы ждём от вас не просто благодарности, а рук, готовых к труду, умов, готовых к совету, и сердец, готовых стать частью нашего общего дела по защите этого убежища. Выжить мы сможем только вместе.

Из рядов уставших путников, словно само солнце, пробивающееся сквозь тучи, вышла женщина. Её появление заставило воздух замереть и заиграть иными красками. Она была статной и высокой, словно молодая пальма, выросшая под жарким солнцем дальних пустынь. Кожа её, цвета тёмного, почти чёрного шоколада, отливала глубоким бархатным блеском, а платье нежного малинового оттенка мягко облегало фигуру, подобно лепесткам экзотического цветка, распустившегося в сумраке северного вечера. На её правом плече, чуть выше локтя, обвивался браслет – не украшение, а знак, тонкая, идеально ровная линия из тёмной, почти чёрной бронзы, будто нанесённая на кожу искуснейшим из мастеров татуировкой из жидкого металла.

Она сделала шаг навстречу Тенарису, и её движение было полной безмолвной власти. Золотые глаза, яркие и пронзительные, как у горного орла, встретились с его взглядом. Это была Алариэль – та, чья кровь, хотя и отделённая двумя линиями от высшей, пульсировала древней Силой.

– Благодарим тебя, Нурса, и всех жителей Эфрасига, – голос её прозвучал, низкий и мелодичный, подобно звуку древнего горна, доносящемуся сквозь толщу веков. – За открытые врата и за готовность разделить с нами не только кров, но и свою судьбу в эти смутные времена.

Она не склонила головы, но её взгляд выражал бездонное уважение.

– Мы принимаем вашу помощь с сердцами, переполненными благодарностью, и, конечно, готовы внести свою лепту. Наши руки, хоть и уставшие от долгой дороги, ещё полны сил. Наши знания, хоть и отягощены печалью, ещё остры. Наша воля – непоколебима. Мы не просим милостыни, но ищем убежища и возможности быть полезными тем, кто проявил такую щедрость духа, какой редко одаривают даже ближайших родственников.

Бронзовый обруч на её руке сверкнула в последних лучах солнц, словно подтверждая её слова нерушимым обещанием. Она стояла перед ним не как просительница, а как полномочная представительница своего народа, готовая не только принять, но и отдать. В её лице читалась не только сила, но и мудрость, понимающая, что истинное благополучие рождается лишь во взаимном труде и уважении.

***

Массивные, обитые тёмным металлом двери Тронного зала с глухим, окончательным стуком сомкнулись за спиной Габриэллы, отрезав её от ослепительного света, лицемерных улыбок и тяжёлого взгляда отца. Она замерла на мгновение, прислонившись спиной к холодной резной древесине, и глубоко, почти жадно вдохнула. Воздух в пустынном коридоре был прохладным и тихим. Всё шло по плану. Но теперь предстояло самое сложное – покинуть замок, эту позолоченную клетку, и пересечь невидимую, но непроницаемую черту, удерживавшую её отца и всю его объемлющую Силу внутри этой величественной тюрьмы.

Сделав ещё один глубокий вдох, она оттолкнулась от двери и зашагала вперёд твёрдо и стремительно. И с каждым её шагом начиналось волшебное преображение, словно сама сила её крови откликалась на безмолвный призыв воли. Её праздничный наряд начал таять и переливаться, подобно чешуя мифического змея, сбрасывающего кожу.

Её волосы переплелись сами, будто невидимые руки создали для неё новый образ, в одну замысловатую косу. Её концы скрепила лента тёмно-синего шёлка.

Лиф платья, облегавший её стан, растворился, и на его месте появился кожаный жилет тёмно-синего, почти ночного оттенка. Он идеально облегал стройную фигуру, подчёркивая каждую линию, но не стесняя ни одного мускула, готовый к любым испытаниям. Широкий пояс из матового серебра, похожий на застывший лунный свет, исчез, растворился в тумане света.

Юбка, переливавшаяся тысячами крошечных серебряных точек, будто вобравшая в себя всё звёздное небо, сжалась и преобразовалась, превратившись в облегающие кожаные штаны того же глубокого синего цвета. Они сидели безупречно, позволяя мышцам работать свободно, готовые к бегу, прыжку или удару. Тяжёлая ткань с шуршанием отступила, сменившись мягким скрипом тонкой кожи.

На её ногах появились походные сапоги из мягкой, но прочной кожи, идеально сидящие, предназначенным для долгой дороги, а не для танцев в бальном зале.

И завершающим аккордом этого молчаливого превращения стал плащ цвета грозового неба – глубокого синего со свинцово-серыми, живыми переливами. Он ниспал с её плеч тяжёлой, но податливой волной, касаясь пола мягкими складками.

Теперь по роскошному коридору дворца излишеств и тщеславия, шла не изнеженная принцесса, а воительница, готовая к битве. Вся её сущность дышала силой, целеустремлённостью и непоколебимой волей. Она была воплощённой тенью, готовой исчезнуть в лабиринтах замка и раствориться в ночи.

За спиной Габриэллы, в такт её стремительному преображению, менялся и облик её Хранителя.

Воздух вокруг Ли заколебался, словно от зноя. Его преображение было подобно тому, как переливается на солнце кожа древнего дракона – чешуйка за чешуйкой, сбрасывая один облик, чтобы явить миру другой, более истинный и грозный.

Угольно-чёрный панцирь парадных доспехов, украшенный причудливыми серебряными узорами, мерцавшими, как замёрзшие звёзды, начал терять свою форму. Твёрдые пластины смягчились, поплыли, как смола, растекаясь по его торсу, чтобы обрести новую жизнь в виде кожаного жилета. Цвет его был чернее самой тёмной ночи, но при каждом движении мощных мышц на нём проступал таинственный синий отлив – глухой, как отблеск далёкой молнии на поверхности ночного озера.

Тонкая туника светло-серого оттенка, похожая на утренний туман, растаяла без следа, испарилась, оставив голое тело под жилетом. И на его правом плече, теперь ничем не прикрытый, отчётливо проступил знак рода – не татуировка, а скорее шрам, словно выжженный древней Силой, символ, говорящий о крови, долге и о чём-то тайном.

Кожаные штаны, бывшие до этого лишь частью нарядного костюма, вдруг ожили. Они сжались, переплелись волокнами, став плотнее, практичнее, идеально облегая его бёдра и стройные, накачанные ноги. Они были того же угольно-чёрного цвета, что и жилет, и казались отлитыми из единого куска ночи.

Сапоги, ещё мгновение назад украшенные изящными серебряными узорами, преобразились. Серебро словно стекло с них, как ртуть, исчезнув в небытии. Остались лишь простые, лишённые каких-либо украшений походные сапоги из мягкой, но невероятно прочной чёрной кожи, бесшумные и уверенные.

Лишь тёмный кожаный ремень с ножнами у каждого бедра, привычный и надёжный, остался неизменным. Там нашли пристанище верные спутники: двойной изогнутый меч и короткий кинжал. Их рукояти, выточенные из чёрного дерева, были нарочито просты и шероховаты, лишены малейших украшений. В этой аскетичной простоте таилась безмолвная красота.

Завершило образ появление плаща. Он материализовался у его плеч из клубящегося воздуха, тяжёлый и безмолвный, цвета грозовой тучи – тёмно-серый, почти чёрный, сотканный из теней и пепла. Он ниспал до самых пят, колышась, как живой дым, готовый в любой миг окутать своего хозяина и скрыть его от чужих глаз.

***

В тени надвигающейся бури, не только Дети Света ощущали холодное дыхание страха. В глубинах древних лесов и у тихих озёр, чьи воды хранили отражение луны, мирные жители Детей Ночи стояли перед мучительным выбором. Их сердца разрывались на части тисками невозможного решения.

С одной стороны – инстинктивное, животное желание спастись, уберечь от ужаса своих детей, чьи смеющиеся голоса пока ещё не смолкли, а глаза не помутнели от страха. Спасти стариков, чьи морщины хранили мудрость предков. Увести их подальше от мест, что вот-вот должны были превратиться в кровавую жатву.

С другой – священный долг, зов крови, неразрывная связь с теми, кто дарил им Силу. С изящными Миражейями, напоминающее гепарда с шерстью цвета песка и бирюзовыми полосами, чья шкура мерцает в жару. С железнорогими Громозубами, с каменно-серой кожей, покрытой трещинами, из которых сочится слабое оранжевое свечение. С ширококрылыми Левиэланоми, с перьями цвета грозового неба. И другими Священными животными.

Эти существа были хранителями, прародителями, источником самой их сущности, даровавшей им способность обращаться в зверей, вбирая в себя их мощь, ловкость и ярость. Оставить их теперь казалось величайшим предательством.

Ночью у костров, пламя которых отбрасывало тревожные тени на лица Детей Ночи, шли тихие, полные отчаяния споры.

– Мы не можем их заставить уйти, – звучал чей-то хриплый шёпот, и в нём слышалась беспомощная ярость. – Они – часть того места, где обитают. Там их дом, их душа.

– А мы? Разве мы не часть их? – в голосе другой, молодой женщины с кожей цвета полированного ореха и волосами, заплетёнными в сложные косы, звучали слёзы. – Бежать, как трусливые шакалы, пока наши защитники остаются на смерть?

Но находились и те, чей взгляд был суров и практичен.

– Если мы останемся, мы станем обузой, – говорили они, их слова падали, как камни. Пожиратель посылал своих тварей в самые крупные места обитания наших животных. Наше присутствие лишь усилит вероятность нападения.

Боль этого осознания была острее любого клинка. Они не могли защитить своих животных, не вступив в бой, для которого не были рождены. Они не могли увести их в убежище, ибо те не подчинялись их воле.

И тогда было принято тяжёлое, горькое решение, от которого в горле стоял ком, а руки сжимались в бессильных кулаках. Решение, продиктованное не трусостью, а леденящей душу логикой отчаяния.

Они уйдут.

Они спасут свои жизни, свои семьи, свой род, уводя его подальше от эпицентра грядущей бури. Они найдут убежище в глухих, забытых местах, где даже эхо битвы не донесётся.

И они будут надеяться. Надеяться, что объединённая армия Детей Ночи и Света, их лучшие воины, те, в ком кипит неукротимая ярость зверя и сияет несгибаемая воля света, одержит победу. Что они смогут вернуться к своим опустевшим домам, к своим Священным рощам и лесам, и найти там своих могущественных покровителей живыми и невредимыми.

А если нет… Если сплочённые рати падут перед всепоглощающей тьмой Пожирателя Времени… Тогда уже не будет иметь никакого значения, где они сами и где их животные. Исчезнет свет, исчезнет тень. Сотрётся история – сотрутся и её хранители. Мир погрузится в небытие, и не останется никого, кто мог бы оплакивать потерю.

И потому, с сердцами, тяжëлыми, как скала, и глазами, сухими от решимости не показывать свою боль, Дети Ночи собирали лишь необходимое и отправились в путь. Они бросали последние взгляды на Священные места, вдыхая их запах, словно надеясь сохранить его в себе навсегда. И тихо, как тени, уходили в ночь – спасать то, что ещё можно было спасти, и молиться о тех, кого должны были оставить позади.

Они смиренно исполняли приказ Брата и Сестры Ночи, своих Правителей, что ещё ни разу их не подводили. Мирные жители, что жили вблизи Священных мест, уходили в удалённые поселения и города. Туда, где была жизнь, но не было поблизости ореолов обитания Священных животных.