Пастухи счастья

V

…Долго сидел я отрешенно, бездумно, все переосмысливая заново, сканируя себя на разные лады – все было далеко, будто не со мной, будто с чужим и незнакомым мне человеком. Я пытался разозлиться, заставлял воображение рисовать картины ее ухода, – может быть, тогда смогу хотя бы налиться презрением, стряхну, наконец, эту чертову апатию, оцепенение. Как это было? Хлопок двери, шаги по лестничной площадке, равнодушный гул лифта. Буднично, прозаично. Какое страшное слово – никогда… Нет, ничего! – пустота, пустота и глухота, немота! Все – будто сквозь стену из ваты, вязкую, плотную пелену. Что же я за человек такой! С каких это пор так бездушен?

Прошу прощения, снова увлекся. Вываливать перед ни в чем не повинным слушателем лохань с грязным бельем – дурной тон, удар ниже пояса. Хотя, забегая вперед, должен сказать, что все изложенное выше имеет к сути самое непосредственное отношение, даже является, в некотором роде, ключом к пониманию, звеном в одной большой и запутанной цепи… Однако, кажется, я опережаю события. И вообще… Да, конечно, все сказанное имеет отношение к сути, хоть, несколько отдаленное и косвенное, но все же…

Простите, совсем зарапортовался-запутался – ну, что возьмешь с сумасшедшего! Вот, кстати! – впервые мысль о психическом расстройстве пришла ко мне именно в те дни; я постарался избавиться от нее, но мысль пристала, увязалась, продолжала грызть, угнетать. Я – сумасшедший? Безумец? Может быть, поэтому так и не удалось оправиться от потери? Да, я сумел смягчить, сгладить удар, но погасить полностью…

Катастрофа вырвала громадную брешь, в душе, в жизни, теперь финал мой, и так не далекий, стал делом нескольких месяцев. Впрочем, кто знает, сколько я еще протяну? Ежедневное употребление алкоголя в лошадиных дозах – верный путь в могилу – общеизвестный факт. Ну да, я стал пьяницей, вернее, стал на этот путь, и даже, кажется, преуспел, – я делаю это (стараюсь, во всяком случае) так же основательно и системно, как и все, что делал в жизни до этого.

Вас, наверно, интересует психологическая подоплека моей… э-э, так сказать, метаморфозы? Как? в такой короткий срок? такой респектабельный, положительный, солидный? Святая простота! Все падения похожи друг на друга, наверняка существуют законы, описывающие их механизм, алгоритм, хронологию; точно такими же похожими становятся и люди, попадающие в поле их действия. Впрочем, нет худа без добра, может быть, впервые в жизни я чувствую свою неодинокость, незримую связь с армией таких же, несчастных счастливцев, попавших под беспощадный каток и предпочевших борьбе капитуляцию. Сознательно и добровольно погрузившихся на дно ради нескольких мгновений пусть убогого, куцего, зато гарантированного счастья. Словно в насмешку, тут же вспоминается прежнее чистоплюйство, брезгливость, презрение ко всякого рода опустившимся, деградировавшим: как можно так жить? довести себя до такого состояния? Что ж, от тюрьмы и сумы – зато теперь могу взглянуть на проблему изнутри, так сказать, глазами подопытного кролика, участника и очевидца; и, вообще, любое познание полезно. И потом – плевать на ваш сарказм! – ощущение свободы! и прежде всего – свободы от страхов, гнетущих, терзающих, преследующих всю жизнь. Страхов получить двойку, опоздать, не сдать, не пройти, не суметь, не сдать, не попасть, стать безработным, бездомным, бесправным, изгоем и неудачником. Как будто ужасного невидимого надсмотрщика, угнетающего тебя всю жизнь, разбил паралич, и стало можно, не нужно, не важно. Не страшно…

Я думаю, говорить о том, что работу я забросил, не нужно? Если уж признался, что стал пьяницей (если работа мешает пьянке и т. д.). Вот и хорошо. Тогда заодно избавлю себя и от рассказа, как это происходило, и от подробностей, – мне жаль людей, которых я предал (лиха беда начало!), можно сказать, бросил на растерзание, даже до сих пор жжет, колбасит. Стоит лишь вспомнить о… Ну все! все! Я же сказал: хватит! Так вот, с работой я покончил, и времени свободного у меня образовалось – немерено. Впрочем, все оно как-то расходится, убегает песком сквозь пальцы, незаметно, бестолково, – впрочем, для того все и делается, да? так все и было задумано? Большая часть дня моего состоит теперь из утра – неуклюжая, но безотказная хитрость бездельника, – часик-другой, перетоптаться-абстрагироваться, – и утро неожиданно сменяется вечером, сумерками, – только и остается пожать плечами и ожидать следующего рассвета. Самое главное не смотреть на часы – я убрал-спрятал почти все, оставил только наручные, подаренные Юлей – привычная тяжесть, амулет и символ, сакральный инвентарь. Что? Да-да, подоплека, я помню…

Так вот, как я уже говорил – я привык жить в раю. И в один прекрасный день (вот же чертовы фразеологизмы! идиомы!) понял: единственный способ вернуться туда – смерть. Да-да, я не тешу себя иллюзиями, напрасными надеждами – кина не будет, счастье не приходит дважды. Только не смейтесь и не возмущайтесь! И, ради Бога, не крутите пальцем у виска! Только мысль бессмертна! Смерть – переход в иной мир, в рай, и рай этот – слепок с придуманного нами при жизни, милого и родного дома, символа и квинтэссенции счастья. Там безоблачные рассветы и закаты, шелест прибоя и цветущие сады, зелень листвы и бескрайность неба, там время гибко и послушно, и всегда май, и нет слез и ненастья, нет подлости и измен. И нет прощаний. И смерти там тоже нет. Там мы вновь встречаемся с Юлей, и вновь плывут, качаются в весенних сумерках желтые огни фонарей, и небо опрокидывается океаном звезд, и опаляет губы ожог поцелуя, и щиплет глаза, и встает комок, и сердце захлебывается горячей нежностью… Что молчите? Ерунда? Да бросьте! Чистой, не нагрешившей душе должна быть дарована такая привилегия! – я верю в это, верю, несмотря на свое сумасшествие! А, может быть, поэтому? Нет! нет! к черту! Не слушайте меня – никакой я не сумасшедший! И все должно быть так, как я говорю! Обещают же рай все эти религии! почему же человек не может выбрать что-нибудь себе по душе? А? Что вам стоит – даже не пообещать – просто согласиться, поддакнуть? А даже, если и пообещать! – все равно ведь ничем не рискуете! Никто не сможет проверить, разоблачить, потребовать жизнь назад! А? Беспроигрышная лотерея! Наперстки!

Нет, можно, конечно, достигнуть цели каким-нибудь совсем уж радикальным способом, но в дополнение ко всем перечисленным уже недостаткам вынужден добавить еще один – трус, причем – ханжа, маскирующийся под верующего (грех, надругательство, за оградой похоронят). Путь же естественный не подходит еще больше – одна только мысль о нудном, изо дня в день перемещении по скучной, пыльной дороге сводит с ума; в этом отношении самоубийство даже предпочтительнее. Хотя, чем избранный мною путь не суицид? Римляне, вскрывающие вены в теплых ваннах, знали толк в смерти; я только несколько растянул и вульгаризировал процесс. Несомненно, годы здорового образа жизни, качество употребляемых напитков и довольно высокий по-прежнему уровень комфорта дают мне некоторую фору перед собратьями по несчастью, тем не менее, всему приходит конец. Особенно, если прилагать максимум усилий. И я пью, пью исправно, не щадя себя, подавляя приступы отчаяния и отвращения – упорный, настойчивый муравей, хунвейбин на пути к обещанному коммунизму. Да, через коллапс, саморазрушение – такой вот парадокс, вывихнутая логика; отважные герои всегда идут в обход. И трудней всего быть начеку, постоянно помнить о том, что ты – не сумасшедший, одновременно с этим ссылками на безумие гася вспыхивающие время от времени бунты инстинкта самосохранения. И пить. Раз за разом отрекаясь от спасения, все глубже и глубже погружаясь в предательский мир иллюзий, обманчивый оазис добра, любви и справедливости, – отвоеванный у судьбы, данный ею же опрометчивым чудом нечаянного и скоротечного везения. Вымысел и явь переплетаются, дополняя, подкрашивая, подпитывая друг друга; пересекаются, накладываются, соединяются, и уже непонятно, что это – реальность или миф, прошлое или будущее. Чего там только нет! Там я – триумфатор, гладиатор, супермен, бесстрашный и справедливый, воплотившийся в сотнях и тысячах ипостасей, конечно, победительных, самых, что ни на есть блестящих и выигрышных, а рядом, конечно – она, Юля. Тоже – многоликая, прекрасная, почти неузнаваемая в неуловимой полиморфии черт, – ее неузнаваемость бесконечна и непредсказуема, интригующа и таинственна, заставляет замирать от восторга, от предвкушения чего-то невероятного, неизведанного…

Я пью, и хмель сплетает мои фантазии в удивительные узоры, уносит все дальше и дальше, туда, где все становится легким и неважным, где действительность ясна и нестрашна, и время покорно и податливо, будто горячий пластилин. И я мну его в пальцах, заставляя петлять и изгибаться, исполнять самые фантастические трюки и виражи, но вот свет меркнет, и сон наваливается непроглядной пеленой, и я проваливаюсь в нее, угасающим сознанием успевая зацепить слабый, тревожно-обнадеживающий проблеск, – может быть, смерть?

Бьется тонюсенькой жилкой, рвется, задыхается пульс. Помню, как в первый раз в жизни испытал страх, почувствовал его осознанно – остро, почти предметно, осязаемо. Было это в раннем детстве, кажется, в возрасте лет пяти или шести, – точно помню: в школу я еще не ходил. Помню зимний день, комнату с низенькими потолками и дощатым крашеным полом, помню сумерки, серенький свет сквозь складчатую ажурность гардин, массивную тумбу допотопного телевизора, – я один, смотрю мультфильм про сестрицу Аленушку и братца Иванушку. На экране – драматические события, все переплелось, наслоилось, любовь, зло, несправедливость; безумно жаль Аленушку, ее непутевого брата, туповатого доброго молодца. И хочется вмешаться, помочь, защитить, наказать, спасти, но беспокоит, тяготит – глухо, безотчетно, даже сквозь призму дефиниций «там-здесь», «иллюзия-реальность», наперекор неизбежности-универсальности хэппи-энда – Баба Яга: черные краски, хищный профиль, утрированно-зловещая детализация. И сжимается сердце, гложет, гнетет, неприятно, темно, тяжесть, и тяжесть эта крепнет, наливается, и больно, тонко, зыбко, будто вот-вот оборвется что-то, рухнет, лопнет, брызнет, – и балансирует на острие, пляшет-треплется на ветру и вдруг срывается, валится в явь, прямо в этот угасающий зимний день, в размяклую домашнюю неготовность. И отчетливо, явственно – сверху вниз, рядом-вскользь – движение, прикосновение ужасных крыльев, черная игла зрачка, чужое, враждебное, недоброе, и – ожог, спазм, боль, волна, взлет, падение, быстро, остро, резко, горячо, темнота, неизвестность, убежать, спрятаться, прямо сейчас, здесь, немедленно; и тело уже не принадлежит тебе, и ничего уже тебе не принадлежит, и мысль мечется, бьется, гаснет, вспыхивает вновь, и трудно дышать, и происходит что-то ужасное, невероятное, непонятное, и молкнут звуки, и меркнет свет, и, кажется, все, конец, ничего нет, никого нет, тебя нет, ты умираешь…

Я очнулся под столешницей письменного стола, в тесной нише между боковыми тумбами, с мокрыми глазами, с холодными как лед руками; сколько я там пробыл – неизвестно. Сумерки сгустились, теснились тенями по углам, – в каждой угадывались зловещие очертания, когтистые пальцы, характерный крючок носа, – тело налилось свинцом, не слушалось, я не мог даже пошевелиться. Что со мной? такого со мной не было никогда! Мысли скользили, разъезжались, будто пятками по снегу, и вдруг прозрение (умоляю: будьте терпимее!), откровение – так ведь это – страх! тот самый, который, настоящий! то, что было до этого – мелочи, ерунда! Страх? Значит я – трус? Нет, не может быть!..

Взрослых не было никого, я был один, один на один с собой, с унижением, отчаянием, первой в жизни рефлексией. И некому было помочь, поддержать, обратить все в шутку, и я остался там, в тех зимних сумерках, навсегда, жалкий, слабый, сломленный, в коконе лицемерно-обреченного бессилия. И я до сих пор там, с тех пор ничего не изменилось. Поменялись только масштабы, пропорции, сменились декорации и роли.

А вы говорите – путешествие, герой. Если Аленушка с братом были обречены тогда, почему сейчас что-то должно было пойти по-другому? Да, да, истоки неудач, все ключи – в детстве, ничего нового… Как впрочем, и в самом понятии новизны, – все относительно, условно… Важно только правильно выбрать систему координат, точку отсчета. Или точку опоры – как угодно…

Вот, например, почему все, что было потом, и как вы понимаете – было впервые: любовь, нежность, грусть – по сравнению со страхом казались блеклыми, невыразительными? Почему? Может быть, потому что страх – базовая функция, камертон, а любовь и все остальное – производные, вторичны? В той или иной степени – суррогаты, репликации, реминисценции?.. Реминисценции…

Сплю я беспробудно, тяжело, барахтаюсь в каких-то рваных, незапоминающихся видениях, – зыбкая дорога в медленном, вязком мареве, мучительное, отрешенно-томительное ожидание конца. И снова смерть обманывает, и следует пробуждение, тяжкое, одеревенелое, рыхлое изможденное сознание; трогается в путь колымага-жизнь. Я раскрываю глаза, смотрю, как наливается тусклым светом окно, пытаюсь связать обрывки хоть какой-нибудь логической цепью. Что было вчера, чего ждать сегодня? Зачем, для чего наступает этот день? Я не нахожу ответа. Он тонет, теряется в густом месиве разнородного, сумбура, – далеким, сторонним наблюдателем смотрю на эту бесформенную массу, смотрю до тех пор, пока не обрывает, не поднимает тревога; я вскакиваю, шарю в поисках заветной бутылки. Нет, я еще не вполне алкоголик, еще могу бороться с приступами похмелья, но уже знаю: вот-вот, с минуты на минуту тревога сменится отчаянием, отчаяние бросит в реальность. И хлынут, пойдут петь-плясать боль и горечь, неуверенность и сомнения, лопнет тщедушная конструкция, оранжерейно-картонные мужество и вера, все, что я выстраивал последние несколько недель. Мысли путаются, руки трясутся – я действительно подавлен, напуган – катастрофа, кошмар – несколько минут трезвости! – но вот пальцы нащупывают искомую емкость, судорога нетерпения, несколько торопливых глотков – и вот я уже вновь в строю, плыву в океане презрения и бесстрашия. Пошло все к черту! Все эти поиски, смыслы, смыслы поисков, поиски смыслов… Зачем? Вот сейчас, сейчас спасительная влага начнет действовать, и пропадут, исчезнут все сомнения, муторные, тревожные, уйдут раздумья и недосказанность. Ухнет камнем с души тяжесть, все отодвинется, отступит в безопасную даль, оставив меня наедине с моими мечтами, с моей Юлей…

Впрочем, это всего лишь один вариант развития событий. Иногда опьянение оборачивается периодами депрессии, тяжкой, слепой, и тогда надежды меркнут, отодвигаются, ползут гадюками мысли, медленные, черные. Господи, до чего же я жалок сейчас в своей нелепой квартирке, посреди горя, запустения, – сквозь тоскливый, уродливый каркас все еще пробивается аляповато-трогательный фантом любовного гнездышка, когда-то прелестного и умилительного, вызывающего сейчас отчаяние, невнятную, глухую угнетенность. Зачем мне это все? Все эти рюшки, гардины, барахло. Кисти неизвестного художника наш с Юлей портрет в какой-то безумно модной, украшенной морскими раковинами раме. Зачем? Зачем вообще была она, Юля? Была ли она вообще? Я стал забывать ее голос, лицо – неужели она была такой? Рассматриваю фотографии, всматриваюсь, подношу к глазам – я не верю им, не верю себе – память расплывается беспомощными кляксами, карябает какие-то каракули, неясные, размытые черты. Что это, свидетельства душевной болезни? Или психосоматика? симптомы белой горячки? Бросаюсь к зеркалу – единственному предмету, надежно и неоспоримо связывающему с действительностью, вглядываюсь в отражение. Доморощенный философ в недельной щетине и заношенной, давно не стираной рубашке. Но взгляд – осмысленный, критичный. Что ж, долог и тернист путь твой, странник…

Иногда мой досуг (простите за сарказм) прерывается (еще раз простите – должен прерываться) походом в магазин – процедурой, увы, настолько же насущной и обязательной, насколько и неприятной, сопряженной с целым рядом неудобств и даже опасностей. Например, со встречей с теми самыми собратьями по несчастью, о которых я упоминал выше. Да, я отзывался о них с состраданием, пониманием, даже с теплотой, но в действительности мои названные собратья – грязный, крикливый, вороватый сброд; сразу вспоминаются характерные сценки из кино, подходящие случаи из жизни, протокольно-казенная фраза «совместное распитие». Пусть даже и гипотетическая, умозрительная общность с этими людьми претит мне; представьте себе, во мне еще осталось что-то, похожее на гордость, брезгливость, стыд. В глубине души я сознаю, что поладить с ними будет лучше, правильнее, в конце концов, так быстрее и легче достигнуть заветной цели, но никак не могу перебороть себя, сделать последний шаг. К тому же, у меня водятся деньги, я хорошо одет и еще не лишился повадок прежней, благополучной и благопристойной жизни – это обстоятельство является решающим в формировании наших отношений, воздвигает между нами непреодолимую стену. Мои несостоявшиеся собутыльники, конечно же, все видят, все чувствуют, все понимают и ненавидят меня лютой ненавистью люмпенов, готовых в любой момент растерзать мимикрировавшего плесенью мироеда. Они без сомнения так и поступили бы, будь на то их воля, но пролетарская прямота, вековой давности методы классовой борьбы, увы (или наоборот – слава Богу?), остались в прошлом, им остается только приспосабливаться, притворяться, униженно клянчить копейки. Их натужное лицемерие выглядит жалко и страшно, хочется поскорее убежать, спрятаться в душной полутьме тесной спаленки, все забыть и отрешиться. И я тороплюсь, тороплюсь, тороплюсь. Тороплюсь из последних сил, будто боюсь опоздать, не успеть, будто выполняя какой-то гастрономическо-покупательский норматив. Руки мои дрожат, я отворачиваюсь, прячу глаза, но везде натыкаюсь на презрительные, ненавидящие, брезгливые, жалостливые, недоуменные взгляды. Взгляды эти провожают меня, жгут мне спину, они терзают меня даже тогда, когда я остаюсь совсем один; они даже снятся мне, и я просыпаюсь в холодном поту, с готовым выпрыгнуть из груди сердцем. Господи! долго еще будет все это продолжаться?