Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга вторая

Чжу Дэ молчит, глядя в сторону и отвернувшись. Потом поворачивается к Раффи.

– Прости меня, – говорит он, – я…

Раффи поднимает руку, останавливая Чжу Дэ.

– Пойдем, – говорит он.

И направляется к лесу, что набирает силу отсюда, от гребня, впитывая зеленые ручейки, стекающие с окрестных склонов, а затем неудержимым валом затопляет медленно уходящее вверх плоскогорье.

Раффи идет вглубь леса, легко и бесшумно ступая по долгогривым волнам травы и мха, чуть впереди Чжу Дэ, как когда-то, давным-давно, вел маленького Иуджа к озеру на испытание. Лучи полуденного солнца, пробиваясь сквозь зеленый шатер над их головами, освещают его белую голову короткими сполохами. Раффи идет неторопливо, внимательно рассматривая лес, усердно кланяется, ныряя под лапы ельника, осторожно переступает поваленный бурей ствол, с жадным интересом склоняется к рассыпанным в сыром зеленом полумраке жемчужинам ландыша. Вспугнутый заяц, с треском рванувший от них сквозь сухостой, зажигает его доверчивые глаза в сетке морщин мальчишеским азартом. Он идет, и эта прогулка по лесу, как и все, что бы он ни делал, совершается просто, буднично, но вместе с тем как-то особенно вкусно, так что невольно захватывает, заставляет глядеть на все его глазами, и тогда каждый шаг его оказывается преисполнен особого, скрытого смысла, а мир вокруг утрачивает привычное дробление на низменное, возвышенное, будничное или торжественное, а незаметно и вдруг становится единым, пронизанным мерцающим светом единосущности, и сам он при этом воспринимается неотъемлемой частью этого мира.

Чжу Дэ идет за Учителем, чуть сбоку. Лишь иногда он украдкой бросает взгляд, полный затаенной нежности к этому непостижимому человеку, все идущему безостановочно вперед. Вновь вспомнив их встречу, первые слова, он вспыхивает румянцем стыда за себя, дерзкого и безответственного. Раффи… Сколько такта в тех немногих словах! Им не было сказано ничего особенного, а Чжу Дэ затопила теплая волна любви и заботы, идущая от этого человека.

Мне никогда не стать таким, как он.

Раффи останавливается, оглянувшись через плечо, и переводит дыхание.

– Я не устал, Учитель, – говорит Чжу Дэ и снова краснеет. – А ты? – добавляет он.

– Ничего, – улыбается Раффи, – осталось немного.

И снова трогается в путь.

Плоскогорье незаметно становится все круче, а лес, как ни странно, – все гуще. Но не той густотой, когда молодые деревца теснят и изводят друг друга, а могучей, внушающей невольное почтение сплоченностью дружины, добрый век плечом к плечу встречающих радости и беды. И тогда по странному этому сочетанию подъема склона и зрелой красоты леса становится понятно, что здесь – верхняя точка плоскогорья; отсюда лесу уже ничто не мешает безостановочно изливаться дальше и вниз, на три полета стрелы, пока зеленый вал не разобьется о твердыни Гималаев.

Верхняя точка эта образует нечто вроде округлой ровной ступени, перед которой останавливаются вековые дружинники, словно придворная свита перед троном своего государя.

А на троне этом одиноко стоит сосна.

Чжу Дэ невольно скользит взглядом вверх, и глаза его широко раскрываются, когда он замечает, что ствол сосны не ветвится на привычной человеку высоте, а продолжает могуче и безостановочно тянуться все выше вверх, уходя за вершины окрестных деревьев.

Он оглядывается на Раффи. Учитель, улыбаясь, отирает лицо ладонью и оглаживает бороду.

– Давай немного посидим, – говорит он и жестом приглашает Чжу Дэ к нагретому солнцем гранитному зубу, вышедшему на поверхность.

Чжу Дэ усаживается рядом и смотрит на сосну.

Ворон, расправив крылья, черным крестом наискосок падает сквозь напоенное солнцем зеленое пространство и летит дальше, вглубь уходящих вниз от трона деревьев.

Чжу Дэ вздрогнув, оглядывается. Раффи сидит, полузакрыв глаза, и губы его шевелятся.

– Что ты говоришь, Учитель? – спрашивает Чжу Дэ.

– Тебе ничего не показалось странным? – по-прежнему не открывая глаз, спрашивает Раффи.

– Нет, а что?

– Может быть, показалось, – Раффи открывает глаза и встает. – Пойдем?

Чжу Дэ кивает, и они уходят, – Учитель немного впереди, как много лет назад, когда вел маленького Иуджа к замерзшему озеру на испытание.

* * *

У опустевшего подножия трона какое-то время тихо, а потом тишину нарушают чьи-то голоса, смех, треск сучьев. Затем в ствол с силой врезается пущенный умелой рукой топор.

К подножию выходит Мардус со своими телохранителями.

– Отличное местечко, – говорит он, оглядываясь, – тут чувствуешь себя младенцем на руках у кормилицы.

– Вот с такой грудью, – подхватывает один из приятелей.

Компания хохочет.

– Посмеялись, жеребцы? – Мардус опускается на землю у корней сосны. – А теперь слушайте своего командира, отца-кормильца. Здесь будет наш временный лагерь. Один разводит костер, другой приводит сюда всех остальных, третий добывает еду, а то я от голода начну грызть кору… Двое неотступно находятся при мне, потому что, – Мардус потягивается и зевает, – потому что мои планы могут в любой момент измениться.

Люди расходятся. Оставшиеся двое усаживаются рядом со своим вожаком.

– Послушай, Мардус, – спрашивает один из них, – а то, что ты говорил насчет горы, – тебе не померещилось?

– Такое может померещиться только тебе, Малх, – говорит Мардус, сосредоточенно шлифующий лезвием кинжала свой любовно выращенный ноготь на мизинце, – а мне, если что и может померещиться, то красивая девушка, к примеру, царский трон или голова Калки Аватара на колу. Конечно, не померещилось! – он снова оживляется. – Вы только представьте себе – раз, два, и готово. Маленькая-маленькая коробочка – и большая-большая гора.

– Раз, два, и готово, – повторяют приятели, Малх и Хор.

– Заполучить бы ее, – мечтательно говорит Мардус, – и можно стать повелителем мира!

– Коробку унесла девчонка? – спрашивает Малх. – Кружным путем, по тропе мимо полей, она дойдет нескоро. Напрямик, через лес и обрыв, можно ее перехватить.

– Да, мой верный Малх, – Мардус презрительно сплевывает, – сообразительности у тебя не больше, чем у дохлого шакала. Она при виде тебя возьмет свою маленькую-маленькую коробочку, и большой-большой Малх проваливается в глубокую-глубокую преисподнюю.

Они смеются.

– Стрела летит быстро из-за куста, – цедит уязвленный Малх.

– Родной мой, – ласково говорит ему Мардус, – я прикажу отрезать твой язык и затолкать его тебе в задницу, если ты скажешь мне об этом еще раз. И вообще, хватит о ней!

– Ну, если о ней нельзя, тогда можно о глухонемой, к которой ты до сих пор крадешься по ночам? – ядовито спрашивает Малх.

Хор смеется.

Мардус, нахмурившись, тянется к кинжалу у пояса, но вдруг взгляд его затуманивается.

– Оэ? – говорит он. – Может быть, может быть…

– Может быть, ты не дохлый шакал, мой высокомудрый Малх, а настоящий волк, – Мардус снисходительно хлопает того по плечу, – потому что ты дал мне хорошую мысль.

– Какую, начальник? – спрашивают оба.

– Тихо! – останавливает их Мардус. – Теперь я буду думать, чтобы маленькая-маленькая мысль стала планом большого-большого дела.

* * *

На исходе следующего дня ближайшие посвященные выводят Чжу Дэ из его кельи в отдалении от домов герметической общины. Он в белоснежных одеждах, задумчив и решителен одновременно. Его встречают члены общины, выстроившиеся по обе стороны дороги, по которой продвигается шествие. Дети, мужчины и женщины, – одни из них приветствуют Чжу Дэ, другие оплакивают. Многоголосый хор, состоящий из криков радости и смеха и скорбных стонов и слез – да и белый цвет его одежд – это не только цвет надежды, но и цвет смерти – провожает его всю дорогу до отдаленной от жилья ровной площадки, на которой высится небольшая, в тридцать локтей, но внушительная пирамидальная гробница. Провожающие здесь останавливаются, ибо дорога дальше доступна лишь посвященным. Они ведут Чжу Дэ в сторону от гробницы, за нагроможденные в кажущемся беспорядке каменные глыбы. Здесь, у потайного входа в гробницу, Чжу Дэ и сопровождающих его встречает Шахеб с чадящим в лучах заходящего солнца факелом.

Чжу Дэ останавливается перед ним, склоняя голову в поклоне.

– Приветствую тебя, наследник учения Пса и Луны, мудрость которого не исчерпана до сих пор поколениями толкователей.

Шахеб говорит торжественно, но голос его дрожит от волнения.

– Приветствую тебя, Хранитель великого учения, чью мудрость не исчерпать тем, кто делит с тобой кров, пищу и солнечный свет, – почтительно отвечает Чжу Дэ.

– Ты прошел по всем ступеням постижения тайных знаний земли, – продолжает Шахеб, – ты постиг устройство камней, растений, животных и человека; ты познал искусство врачевания и возведения мостов, храмов и домов; ты понял тайну Числа и Музыки; ты в совершенстве изучил то, что именуется Первым кругом, или темным знанием. Подтверждаете ли вы мои слова? – обращается он к присутствующим посвященным.

– Подтверждаем и разделяем, о Учитель, – отвечают они с поклоном.

– Готов ли ты сделать шаг для того, чтобы вступить во Второй круг, круг величайшего знания Гермеса, – знания Озириса четырехсущностного?

– Готов, – отвечает Чжу Дэ.

– Все живое проходит путь от рождения к смерти, возвращаясь к породившему их Свету и замыкая тем самым великий круг превращений. Теперь ты должен пройти этим путем мертвых, чтобы воскреснуть в новой своей сущности, исполненной Света. Готов ли ты вступить в царство Озириса?

– Готов, – отвечает Чжу Дэ.

По знаку Шахеба Чжу Дэ подносят чашу с теплым и горьковатым питьем, а Шахеб поднимает факел и обводит им пылающую окружность вокруг головы Чжу Дэ, после чего гасит его.

Чжу Дэ идет вслед за Шахебом (четверо посвященных остаются у входа) во внутренние покои по узкому коридору, своды которого постепенно понижаются, так что совсем скоро им приходится пробираться вперед низко нагнувшись. Кое-где, а по мере продвижения вперед все реже, у стен светильники, в мерцании которых на стенах проступают изображения зверей, птиц и растений; их приходится скорее угадывать, чем видеть, отчего они кажутся пришельцами из другого мира. После неожиданного поворота влево и вниз светильники пропадают, так что дальнейший путь проходит в полном мраке.

Наконец, по мерному дыханию впереди Чжу Дэ догадывается, что Шахеб остановился. Здесь холодно, зато можно стоять почти во весь рост, а тело не ощущает давления окружающих стен, в чем Чжу Дэ убеждается, проведя рукой вокруг и встретив пустоту.

– Закрой глаза, – вдруг говорит Шахеб.

Чжу Дэ повинуется, не успев удивиться странному приказу.

– Теперь открой, – вновь говорит Шахеб.

Чжу Дэ открывает глаза и невольно щурится от непривычного света, заполняющего каменный склеп со сводчатым потолком, в центре которого стоит мраморный саркофаг.

Солнце – здесь, в подземелье?

– Пройдя дорогой мертвых и вновь воскреснув в этом саркофаге, – говорит Шахеб негромко, – ты преисполнишься света подобно тому, как он заполняет келью, спрятанную в чреве каменной гробницы.

Голос его звучит странно, преломляясь в каменном переплете свода.

– Я уверен в тебе, – продолжает Шахеб, – но долг Наставника обязывает спросить тебя еще раз: исполнен ли ты мужества, чтобы достойно пройти через смерть и воскрешение в царстве Озириса?

– Готов, – глухо говорит Чжу Дэ.

– Солнце скоро зайдет, – говорит Шахеб, глядя на тускнеющие стены.

Чжу Дэ кивает, сглотнув комок, подступивший к горлу.

Я люблю тебя, милый, добрый старик.

– Но оно взойдет снова, с тобой и в тебе, – говорит Шахеб и отступает к выходу из кельи.

Чжу Дэ укладывается в саркофаг, леденящий тело.

Я часто противоречил тебе и спорил с тобой; и сейчас я иду на это испытание не потому, что согласен с тобой, – мною движет любовь.

Свет так же внезапно меркнет.

Чжу Дэ остается один в темноте гробницы.

* * *

Ночь.

Айсор просыпается от смутного ощущения тревоги. Он приподнимается на локте и прислушивается. Все тихо, но тишина эта, не нарушаемая никаким звуком, наполняет его безотчетным страхом. Хижина погружена в темноту, но темнота эта распределена в ней по-разному, а недалеко от его ложа сгущение этой тьмы особенно сильно, и именно отсюда исходят волны тревоги. И тогда он странно спокойно, как бы со стороны, понимает, что сгусток тьмы во мраке – это стоящий у его изножья человек, и эта мысль настолько отчетлива, что он даже не успевает испугаться, продолжая приподниматься. А в следующее мгновение тьма обрушивается на него.

Айсора выволакивают во двор чьи-то невероятно сильные руки. Лунный свет заливает здесь еще несколько фигур. Рядом с ними беззвучно бьется на земле Оэ.

Те же руки хватают его за шиворот и швыряют, словно нашкодившего щенка. И, как продолжение всего этого ночного кошмара, в бок ему упирается голодное жало кинжала, и приятный, немного хрипловатый голос вкрадчиво изливается ему в ухо:

– Такой красивый, такой молодой человек, как ты, наверное, очень любит жизнь, этот воистину драгоценный дар.

Айсор дрожит, и это единственное, что он может сделать. А голос продолжает:

– Особенно если это не жизнь вообще, а его собственная, единственная и неповторимая, со всеми своими прелестями и удовольствиями.

Айсора начинает бить крупная дрожь.

– Я великодушно предоставляю тебе, красавчик, – продолжает голос, – выбрать прелести и удовольствия для себя либо в этой жизни, либо в жизни загробной. В первом случае тебе помогу я и мои верные волки, а во втором – кинжал, а потом черви, жирные, толстые и холодные.

Кинжал слегка покусывает ему бок, и он цепенеет, изнемогая от ужаса и безысходности. Его бесцеремонно встряхивают, словно ворох запревшего тряпья.

– Ну? – теперь голос обретает твердость стали.

– Я… я хочу жить! – торопливо говорит Айсор.

– Ты знаешь, – голос Мардуса вновь обретает лукавую вкрадчивость, – ты знаешь, я почему-то так и думал. Тогда веди нас, ценитель этой жизни!

– Куда? – спрашивает Айсор.

– А ты разве не понял?

– Понял, – глухо говорит Айсор, внезапно успокоившись.

Сзади к ним бросается Оэ, хватая Мардуса за колени и что-то мыча. Ее оттаскивают; она отбивается и снова бросается к нему. И тогда Мардус внезапно и страшно валит ее с ног пощечиной наотмашь. Оэ, обмякнув, падает в черный провал, образованный тенью крыльца.

– Вперед, мои волки, – говорит Мардус.

* * *

Мрак настолько густой, что не кажется черным, он не имеет цвета, потому что даже черный цвет – это все-таки цвет; он никакой.

Он осязаем, как мрамор саркофага, и так же холоден.

Саркофага?

Да, что давит на него сверху холодной громадой, а сам он при этом распластан на ледяной глыбе мрака.

Они, мрак и мрамор, меняются местами, продолжая сдавливать его и подчиняясь при этом какому-то прихотливому ритму.

Мелодия – четыре звука разной высоты, соотносящихся друг к другу так же, как их продолжительность, – четыре угла квадрата, и, бесконечно повторяясь, каплями из вечности в вечность, они образуют круг, невыразимо медленно вращающийся перед глазами.

Как тихо вокруг, даже больно ушам.

Смешно и немного стыдно – принять за мелодию эти пугающе большие, неподвижные, широко раскрытые, так что видны одни провалы зрачков, глаза напротив.

Глаза уставлены прямо перед собой, но их странная неподвижность рождает сомнения в их реальности.

Хотя нет, – сейчас заметно, что зрачки, пульсируя, расширяются все больше, что говорит о принадлежности их владельца к миру живых.

И если зрачки расширяются при внезапном испуге, то владелец этих глаз находится в состоянии наивысшего страха, даже животного ужаса.

Внезапно глаза моргают, отсвечивая вечерним небом.

Это его глаза.

Он протягивает руку и начинает спокойно рассматривать этими глазами свои пальцы, узкие, длинные, сохранившие трепетное изящество после стольких лет изнурительного ручного труда, с голубоватыми полупрозрачными ногтями, небольшими, но четко очерченными утолщениями фаланг, – а вот здесь должен быть шрам от пореза – когда это было, да, маленький, маленький, ну конечно, маленький Джиад играл с кинжалом старого Гундофара и порезался, – а сейчас ничего нет, и это правильно, ведь если давно нет никакого Джиада, то как может остаться его шрам, – фаланг, облаченных в матовую и бледную, но теплую на ощупь и словно подсвеченную изнутри кожу, так что на границе плоти и воздуха она мерцает розовым, с редкими светлыми, почти рыжеватыми, словно камыш, прихваченный осенним заморозком, волосками – и собирается с пальцев ручейками, в мелких завитушках водоворотов и перекатов, в озеро ладони с его омутами, подводными течениями и опасными отмелями, подпираемым крутояром большого пальца и плавно перетекаемым в мелководье тонкого запястья, где, словно неугомонный ключ подо льдом, бьется жилка.

Пальцы находятся в беспрерывном движении, словно нащупывают нечто невидимое, – нащупывают, извлекают, разминают, гладят, мнут и расправляют, и из-под них появляется медленно растущий шар.

Шар неотвратимо вспухает, продолжая – рук уже нет – продолжая вибрировать, но теперь, при таких его громадных – не вбираемых в себя сознанием – размерах, эти вибрации производят странно гнетущее впечатление.

Они расходятся по поверхности, словно волны, которые становятся все выше и крупнее.

Нет, это просто поверхность стала ближе, она у самых (своих) глаз, и глаза теперь видят, что это вовсе не волны, а мучнисто-белые, кольцеобразные черви, поспешно расползающиеся в разные стороны.

Шар лопается беззвучно, при этом черви сворачиваются в клубки, они уже далеко, так что с высоты роста кажутся комочками праха, которые ветер гонит вдаль.

Ветер гонит вдаль прах и песок, прах, песок и пыль, прах, песок, пыль и едкий дым под заунывную мелодию, которую прерывают – продолжая при этом и выражая по-своему неповторимо – крик осла и кашель шакала.

Равнодушная змея с головой рано одряхлевшей от постоянного недоедания нищенки деловито описывает круг с караваном навьюченных верблюдов в центре.

Погонщик верблюдов далеко впереди.

Погонщик верблюдов бос, но даже со спины величав и весь, с головы до ног, обмотан разноцветными лентами – красными, зелеными и желтыми.

Он сед до белоснежности, как и его борода.

Раффи.

Он держит на сгибе локтя иссиня-черного ворона, которого учит, чтобы скоротать дорогу, не гадить во время еды и соблюдать очередность жизненных процессов.