Ржевский не знал, как это истолковать. Смеётся ли над ним старуха или пытается помочь? Он на всякий случай вновь напустил на себя строгость.
– Я проверю. Но помни, ведьма: если не найду красну девицу, то вернусь и тогда совсем по-другому с тобой поговорю.
– Нечего меня пугать, – проскрипела знахарка. – Я тут буду. Стара я слишком, чтобы в чаще по шалашам да землянкам прятаться. Кости ноют без тёплой печки, так что никуда я от своей избушки не денусь.
* * *
Как только Ржевский вышел из избушки, к нему обратился Петя:
– Ну что, Александр Аполлонович? Что сказала знахарка?
– А ты разве сам не слышал?
– Нет, я, честно говоря, не слушал. Я вытаскивал из рубашки некое зелёное и ужасно вонючее насекомое.
– Лесного клопа.
– Наверное. Но что сказала знахарка? Полуша к ней приходила?
Получалось, что Петя не помнил, как заглянул в избушку, и что ведьма над ним поколдовала, поэтому Ржевский, подумав, решил никому не говорить о случившемся. В том числе самому Пете.
Поручик, взяв «бобрёнка» с собой к ведьме, в некотором роде принял на себя ответственность за него. И не уследил. Но последствий могло и не наступить.
«Может, ничего», – думал Ржевский. Забот и так хватало, и поручику совсем не хотелось, чтобы его попрекали просто из-за того, что старуха чего-то там над Петей пошептала. «Может, обойдётся. Может, старуха вовсе не умеет колдовать, а только думает, что умеет. Ну, пошептала. И что?»
Петя не выглядел странным или заколдованным, если не считать того, что не помнил событий, произошедших в последние несколько минут. Значит, были неплохие шансы, что последствий у шептания не будет, а если и будут, то сами собой пройдут. А раз так, то незачем кому-то что-то говорить и зря волновать людей.
Размышляя таким образом, Ржевский следовал по лесу за мальчишкой-провожатым, а Петя шёл позади поручика и молчал.
Наконец они достигли деревни и вернулись на двор Ивана Щербины. Тасенька встретила их у ворот.
– Как Полуша? – спросила она.
– Её там не было, – ответил Ржевский. – Ведьма… то есть знахарка… сказала, что Полуша должна была к ней вчера прийти и не пришла. У меня нет оснований думать, что знахарка солгала. Она слепая древняя старуха и, если бы Полуша у неё в избушке умерла, у старухи не хватило бы сил спрятать тело. А помогать ей некому. Одна живёт.
– Не совсем одна, – подала голос невестка Ерошки, Алевтина, которая тоже вышла во двор встречать барина с барчуком. – Есть у неё внучка. Маринкой звать. Вместе с бабкой живёт, мастерство перенимает.
– Обманула ведьма! – вскричал Ржевский.
– Этой Маринке лет шестнадцать, – продолжала Алевтина, – но худая как щепка, ручки – палочки. У неё тоже сил не достало бы, чтобы тело оттащить да прикопать. Полуша-то небось не лёгенькая, отъелась на барских харчах.
Поручику было неприятно, когда так рассуждают о Полуше, но он поленился тратить силы, чтобы учить чужих крепостных почтительности. Да и слова крестьянки звучали обнадёживающе.
– Считай, ведьма тебя почти не обманула, барин, – заключила Ерошкина невестка. – А отчего про внучку тебе не сказала, не знаю. Может, боялась, что ты Маринку из лесу сманишь?
Ржевский вспомнил, как старуха настойчиво предлагала ему «лечиться», и подумал, что в догадке есть своя правда. Но сейчас было важнее другое.
– Что же теперь делать, Таисия Ивановна? – спросил Ржевский. – Может, вернуться и ещё раз эту ведьму расспросить? Может, она признается, что Полушу сгубила?
– А может, на Полушу в лесу медведь напал? – предположил конюх Ерошка, также подошедший встретить своего барина и Петю. – Может, взять собачек да пройти по лесу той дорогой, которой Полуша к ведьме шла?
– Резонно, – согласился Ржевский и снова повернулся к Тасеньке. – Таисия Ивановна, если вы не возражаете, то сейчас мы вернёмся ко мне в усадьбу, заберём вашу бабушку и поедем к Бобричам, но на обед я не останусь. Ерошка дело говорит. Надо бы лес прочесать.
Тасенька заметно погрустнела.
– Конечно, – сказала она. – Обязательно сообщите мне об итоге поисков. И если они ничего не дадут, не опускайте руки. Мы с вами вместе что-нибудь придумаем. Ещё не все версии проверены, и если версия с медведем отпадёт, мы возьмёмся за другие.
Кучер Тасенькиной коляски, уже давно скучавший, встрепенулся и начал осматривать упряжь, готовясь тронуться в путь. Ерошка любезно решил сделать то же самое в отношении Петиной кобылы, запряжённой в таратайку, потому что своего кучера у младшего Бобрича не было. Алевтина, её муж и дети принялись сгонять кур и гусей в загон, чтобы, когда экипажи тронутся, ни одна из птиц случайно не оказалась раздавлена и не выбежала на улицу, а Ржевский, не желая толкаться со всеми во дворе, вышел за ворота.
* * *
Кажется, богиня Фортуна, насмотревшись на страдания поручика в гостях у ведьмы, решила сделать ему подарок. Ведь именно в то время, когда он стоял на улице, к колодцу возле церкви подъехала дама в двухколёсном экипаже без кучера.
Дама будто нарочно путешествовала одна, как если бы хотела сказать возможным поклонникам «знакомьтесь со мной без помех», а экипаж, запряжённый гнедым жеребцом, всеми своими изящными линиями и формами говорил о том, что хозяйка должна быть под стать. Дамы в шесть пудов[2 - Пуд – около 16 кг.] весом на таких лёгких экипажах не ездят.
Поручик невольно, просто по многолетней привычке, начал вглядываться, но поначалу разглядел мало – лишь то, что у дамы белая, что называется «алебастровая», кожа, а волосы черны как смоль.
Меж тем дама выпорхнула из экипажа и, сворачивая в руках хлыст, крикнула проходящему мимо мужику:
– Эй, холоп! Достань мне воды.
Говорила она с заметным польским акцентом, и Ржевскому это показалось волшебно-манящим. Поручик ринулся вперёд, потеснил мужика, уже взявшегося за рукоять колодезного ворота, и произнёс:
– Мадам, позвольте мне.
Знахарка-ведьма, узнав о таком поступке Ржевского, сказала бы: «Лечиться тебе надо!» Как можно, разыскивая женщину, которой дорожишь, думать о том, чтобы ухаживать за другой? Но Ржевский именно про это и думал, а когда взглянул на незнакомку, то забыл обо всём на свете кроме неё. Она оказалась удивительно хороша.
Это была красота портрета, когда художник, взяв за основу образ живой женщины, пишет фантазию, заменяя некоторые изъяны живого лица идеальными чертами. Смотришь на такой портрет и говоришь себе: «Эх, богиня! Но быть такого не может». И вот перед Ржевским предстала живая картина, которая сверкнула чёрными озорными глазами, едва заметно двинула правой бровью и сказала с очаровательным польским акцентом:
– Что ж. Позволяю.
Ржевский достал из колодца полное ведро воды, а красотка меж тем, не снимая замшевых перчаток, полезла в сумочку-мешочек, болтавшуюся у неё на руке, и достала серебряный стакан.
Зачерпнув воды из ведра, дама стала пить, а поручик открыто любовался ею, и тут подтвердилось недавнее предположение, что незнакомка, несмотря на свои идеальные черты богини, вовсе не неприступна.
– Что вы так смотрите? – кокетливо спросила она, и акцент будто усилился.
– Восхищаюсь могуществом Творца, мадам, – ответил Ржевский. – Кажется, я никогда не видел более совершенного творения, чем то, которое мне посчастливилось увидеть в вашем лице.
– Только в лице? – спросила дама.
Ржевский оглядел всю её фигуру. Поистине богиня! Ростом не маленькая, но и не высокая, а что называется «в самый раз». Грудь и бёдра пышны ровно в той степени, чтобы не показалось мало, но и не тяжелы.
– Не только, мадам! – с жаром воскликнул поручик. – Фигура ваша также совершенна! И хотя она скрыта покровами, но я уверен, что даже в самых потаённых уголках всё идеально. Могу ли я надеяться, что когда-нибудь увижу вас во всём великолепии?
– А вы действуете решительно! – дама улыбнулась.
Зубы у неё были ровные и белые, словно морской жемчуг. Лишь два верхних, именуемые клыками, были остренькими, хоть и не длиннее прочих. Ржевскому это о чём-то напомнило, но думать было некогда.
