Домашний рай

– А ну-ка, стоять, – вахтерша положила на столик книгу с потеками от пролитого то ли чая, то ли кофе, и Нахимов прочел название. «Анжелика». Судя по потрепанности, роман прошел не через одну пару рук.

– Про любовь? – поинтересовался Александр.

– Ка-нешно, – с нарочитым акцентом ответила бабушка, – а про что еще читать-то? Да стой ты смирно, сейчас немного больно будет.

Она осторожно потянула чуть окрасившийся бинт и удовлетворенно сказала:

– Больше шума, чем крови. Ты видать, когда он тебя стукнул, подался вперед, вот удар по касательной и прошел. Ничего, до свадьбы заживет. Бинт я уберу и еще вот что сделаю.

Не успел Нахимов опомниться, как его усадили на стул, остригли ножницами возле раны, опять обработали йодом и наложили темно-зеленый, пахнущий лекарством, пластырь.

– Ох, Вера Петровна, ну и видок у меня, наверное, сзади, – пробормотал Нахимов.

– Зато никакие микробы не попадут, – втолковывала ему бывшая медсестра. – Я за свою жизнь знаешь, сколько таких ран видела, не чета твоей. На войне бы вообще на это наплевали, подумаешь, ссадина. Да сейчас не военное время-то. Когда кругом тишина и спокойствие, раны долго заживают. Еще и природу замордовали. У меня Нюрка, племянница внучатая, живет прямо в сосновом бору, так, представляешь, Сашок, любой порез или ранка мгновенно исцеляются, как будто заговорил кто. Вот что воздух целебный творит. Эх, Семена надо было туда отправить…Ты куда с утра пораньше собрался-то?

– Пойду тетрадку искать.

– Далась тебе тетрадка эта!

– Для очистки совести, Вера Ивановна, а вдруг найдется?

– Ну ладно, беги давай. Дверь открыта.

Она убрала стул, на котором восседал Нахимов, спрятала в ящичек ножницы и опять принялась за приключения бедовой Анжелики, маркизы ангелов.

Нахимов вышел из корпуса и с наслаждением, всей грудью, вдохнул воздух. Несмотря на ранний час, бодрствовали не только соловьи, раскатывающие трели в лесу, юркие, как ртуть, воробьи, по-хозяйски обшаривающие все закоулки в поисках съестного да белобокие сороки, нахально отсвечивающие черно-фиолетовыми крыльями. В сторону Москвы прогрохотала электричка, то появляясь, то скрываясь, в набирающей силу листве деревьев.

На спортивной площадке играли в футбол студенты, похоже, еще не ложившиеся вовсе спать и высыпавшие гурьбой на утреннюю разминку. Присмотревшись, Нахимов узнал в них студентов ФФКЭ, «квантов». Двухметрового гиганта Бочкарева, прославленного исполнителя песен собственного сочинения трудно было не узнать. Он выглядел, как всегда, Гулливером среди остальных игроков. Смешно поднимая ноги, Бочкарев пытался преградить дорогу, но все-таки его стихией наверняка являлся воздушный баскетбол, а не по-пластунски ползущий, вкрадчивый землекоп футбол.

Нахимов, оглядываясь на возбужденно кричащих футболистов, такой же легкой рысцой выбежал на Первомайскую, и здесь его ожидал сюрприз в виде совершающего пробежку почтенного, уже изрядно полысевшего, с заметным брюшком, профессора общей физики Алексея Вениаминовича Баронова.

Баронов среди студентов слыл классным преподавателем, а, значит, и был таким, потому что народ, как говорится, не обманешь. Он прекрасно знал свой предмет, и, к восторгу слушателей, принадлежал именно к тому сорту лекторов, которым вовсе не безразлично, понимают ли его науку студенты или безвольно и механически внимают степенным разглагольствованиям. Профессор буквально пытался вбуравить суть физики в девственные, как ему всегда казалось, головы присутствующих в аудитории слушателей. Но сейчас во время пробежки им обуревали вопросы не физики и методики ее преподавания, а касающиеся личной жизни.

«Самое главное – понизить давление. Сто шестьдесят на сто – это некоторый повод для беспокойства, – думал вслух Баронов, ритмично размахивая маленькими ручками, ибо и сам он был небольшого росточка. – Несомненно, что занятия спортом – панацея от всех болезней. Повысилось давление – принял получасовую таблетку бега, и все в порядке. Да и для мужского дела крайне полезно».

А мужское дело для Алексея Вениаминовича Баронова было, как никогда, важно. Он жил в пятиэтажном доме в Долгопрудном, недалеко от института. А всего пару месяцев назад своим домом считал огромную четырехкомнатную квартиру на Ленинском проспекте, которую еще совсем недавно делил со своей первой, и, как казалось, единственной половиной Полиной Гавриловной. Но не тут-то было. Физико-математический ум шестидесятилетнего профессора не удовольствовался четким делением единицы на два, что давало округлое рациональное число. И он пустился во все тяжкие, соорудив извечный треугольник, где в одной из вершин находилась отринутая им Полина Гавриловна. Та приняла измену мужа хладнокровно, но отрезала все пути к отступлению. Воззвав к его лучшим человеческим качествам, отписала и квартиру, и дачу, и новенькую «Волгу» себе. Баронов, плывший последние полгода на волнах счастья и молодецкого разврата, махнув рукой, согласился. Прелести юной аспирантки Марины Петренко, писавшей под его руководством диссертацию на тему сверхтекучих жидкостей, затмевали все понесенные им материальные потери.

С удвоенной силой принялся профессор за занятия физкультурой, с интересом читал статьи Амосова да искал интервью разных долгожителей, подобных знаменитому художнику Борису Ефимову, разменявшему девятый десяток и явно не собирающемуся останавливаться на недоступном для большинства людей рубеже.

Баронов знал, что давление поднимается по разным причинам и вел войну против него по всем фронтам. Следуя заветам кардиологов и долгожителей, бегал и ездил на велосипеде, разгоняя кровь по жилам, добиваясь того, чтобы сердце стучало быстро и доносило до внутренних органов необходимые вещества. С утра же он занимался тем, что разжижал кровь. Для этого, наплевав на прописанные строгим доктором Владимиром Петровичем Ветровым лекарства, действовал по старинному рецепту: размельчал острейшей бритвой дольку чеснока и, не разжевывая, кидал в рот, быстро запивая стаканом воды. Баронов с удовольствием бы разжевал и самую плоть чесночка, поскольку любил пряный, дерзкий, ни с чем не сравнимый вкус ядреного овоща. Но имелось одно очень большое «но». Специфичный запах в нашем обществе, начиная от какой-нибудь субтильной первокурсницы, сидящей на первой парте лекционного зала, кончая его любимой Мариной, подвергается непонятному и даже вредному остракизму. Что ж, Алексей Вениаминович умеет бороться с препятствиями и находить различные варианты…

Нахимов проводил взглядом сладострастно похрюкивающего от полноты ощущений профессора в новеньком спортивном костюме и дорогих, крайне удобных для передвижения, импортных чешских кроссовках. Он вспомнил, что именно такой же костюмчик видел вчера на Синицыне. Тогда ему не пришло в голову, откуда у бедного студента деньги на пятидесятирублевую, в размер стипендии, обновку. Деньги за стройотряд давно проедены и прокучены, от родителей Синицын помощи вроде не получает. Однако долго на эту тему Александр решил не раздумывать и принялся обшаривать место вчерашней схватки. При утреннем свете все выглядело чрезвычайно буколически, особенно красиво смотрелись березки с молоденькими клейкими, только распустившимися листочками. Из студгородка потихоньку тянулись на электричку студенты. Куда это они в такую рань? Нахимов прошел взад-вперед по тротуару, подобно сержанту Макарову порыскал по сторонам, вызывая удивление у проходящих физтехов. Ничего. Нахимов нахмурился. В нем еще теплилась надежда на удачу, но теперь с ней придется распроститься. Еще один звоночек, да не звоночек, а целый колокол! Надо быть крайне осторожным.

К обеду ему предстояло поехать на базу Семена «Гранит» на станции метро «Сокол» и с помощью руководителя Весника решить организационные вопросы, связанные со смертью Семена. Он толком не знал, что нужно будет сделать. Возможно, забрать трудовую книжку, поскольку Весник работал там на полставки, а, может, и другие бумаги или документы. Кроме того, Александру просто хотелось пообщаться с человеком, близко знавшим друга, поскольку большую часть своего времени Семен проводил на «базе».

До обеда время оставалось, поэтому он решил еще раз поговорить со Славиком Замазкиным, поспрашивать о таинственном Синицыне с его Серыми, а также по случаю узнать, откуда у всегда скромно одевающегося «экстрасенса» дорогой по студенческим меркам костюмчик…

***

Однако в комнате Славика он не застал. Сегодня был, вообще-то, день самостоятельной работы, предназначенный для работы студентов в читалках или общежитиях. Никаких семинаров или лекций. Но Нахимов помнил о неординарном случае, произошедшем на последней лекции профессора Линькова по математическому анализу.

Дело заключалось в том, что тогда лектор допустил ошибку и, развивая тему, пошел по ложному пути. Только в конце лекции Линьков спохватился, и чувство педантичной аккуратности и въедливости заставило пойти его на непредсказуемое. Экстравагантный профессор велел вырвать страницы лекции из тетрадей и уничтожить, разорвав на мелкие кусочки. Лектор лично пошел по рядам и опустошал тетради студентов, подобно пернатому ястребу, расправляющемуся с бессильно лежащей курицей. В результате он объявил, что в понедельник проведет внеплановую лекцию. Случай экстраординарный! Можно представить, что Линьков всю ночь не спал, ужасаясь тому, что кто-нибудь из коллег обнаружит его досадный промах и обсмеет, как последнего приготовишку.

В лабораторном корпусе было малолюдно. На радость Нахимова в Большой Химической аудитории он сразу же увидел Славика Замазкина. Тот сидел за последней партой и прятался от всевидящих грозных очей лектора, поскольку тот любил еще и поднять студента, хоть с первых рядов, хоть с Камчатки, и заставить отвечать на каверзный вопрос. Правда, сам лектор в настоящий момент также пребывал в щекотливой ситуации, но Славик все равно чувствовал себя неуверенно. Матан такое дело, что пропустишь пару лекций и вот уже плывешь толстопузым карасем вверх брюхом. Ну а что? Если маститый профессор ошибается, то что взять с несчастных студентов? На всякий случай он выставил вперед перебинтованную правую ладонь, дабы придирчивый Линьков не напустился на него, заметив игнорацию студентом его многострадальной лекции.

Нахимов, пригнувшись, зашел, стараясь не привлечь внимание Линькова, и сел рядом со Славиком. На него неодобрительно посмотрел головастый очкарик Потапов, тщательно записывающий каждое слово профессора. Но Нахимов не обращал на него внимания, справедливо полагая, что вопросы жизни и смерти важнее абсолютной и условной сходимости рядов. Внизу, на третьем ряду, он заметил Вику, тоже конспектирующую лекцию. Ее чуткий слух уловил какое-то шевеление на «Камчатке», и она, обернувшись, взглянула на него. Он помахал ей рукой, и тут же пригнул голову, застигнутый гипнотическим взором бравого профессора Линькова. Но, к счастью, тот не сделал замечания.

Профессор завершил доказательство длинной, на несколько досок, теоремы, таящей в себе, как оказалось, смертоносные подводные камни.

В аудитории по причине дня самостоятельной работы и надвигающихся майских праздников народу было еще меньше, чем обычно. Многие, как Юра Табарев, решили ими воспользоваться и сделать праздники подлиннее. Поэтому явление Славика Замазкина на лекцию показалось Нахимову таким же сверхординарным событием.

– Славик, у тебя же справка, ты что сюда приперся? – спросил Нахимов, внимательно следя за перемещениями по лекционному залу профессора. Тот, громко стуча мелом по доске, выписывал новую тему «Равномерная сходимость функциональных последовательностей и рядов».

Замазкин ответил не сразу, притворился, что записывает слова лектора в черную тетрадь, хотя никак бы не смог этого сделать в виду временной недееспособности, затем нехотя произнес:

– Матан как-никак, надо ходить, помелькать перед глазами Линькова. А то у нас есть кадры, которые лекторов только на экзамене в первый раз видят. Ты-то что сам, ни тетради, ни ручки?

Напоминание о тетради кольнуло Нахимова. Конечно, Славик не имел в виду той, заветной тетради Семена, но он попал прямо в точку, словно в больное место остро заточенным ножом. Одногруппник, не сводивший до этого глаз с Линькова, в первый раз внимательно взглянул на Нахимова и оторопел.

– Что с башкой случилось?

– Долгоп ударил, – Нахимов помедлил, – а может, и не долгоп. Долго рассказывать, Славик. Слушай, вчера я зашел к Синицыну, он мне такую пургу начал нести про Серых. Ты не в курсе?

Замазкин следил за ходом мыслей профессора, поэтому ответил не сразу. Дождался, когда тот сделает паузу и начнет стирать тряпкой с доски.

– Все-таки путано объясняет, – в сердцах бросил Славик. – Книгу придется читать. Тебе везет. Весник, поди, еще год назад весь матан разжевал тебе, а мне такую просеку надо рубить, если б ты только знал!

– Мне Семен говорил, всегда задавай вопрос «почему» и пока на него не ответишь, дальше не продвигайся. Матан хорош тем, что в нем все логично. Полюби его, и он ответит тебе взаимностью, Славик.

Тот же явно считал такую любовь противоестественной и только хмыкнул. Затем оглядел внимательно рану на затылке Нахимова, хотел потрогать пластырь, но в последний момент отдернул руку.

– Серые, говоришь? Понимаешь, когда Синицын про них говорит, верить начинаю, как живые перед глазами стоят. А вот сейчас сижу, матан слушаю, думаю, какие, на фиг, инопланетяне? Кому мы нужны, кроме нас самих? А вот Синицына послушаешь, так выходит, будто он вместе с ними чаи каждый день распивает…

– Ладно, Славик, последний вопрос.

– Давай, – Славик сменил тактику и теперь уже уставился на Линькова, буравя того своим взглядом, словно стараясь, чтоб тот запомнил его лицо, если вдруг попадется на экзамене.

– Откуда у Синицына новый спортивный костюм?

Славик задумался.

– Клянусь, Сашок, не знаю, я сам, когда увидел, прифигел, он же прибедняется, вечерами по комнатам чай пить ходит, график у него даже есть, чтобы шиздюлей не дали за слишком частые визиты. Надо спросить у него.

– А, может, он специально прибедняется так? – спросил Нахимов.

Славик пожал плечами.

Потапов опять сделал недовольное лицо, да и лектора начало что-то смущать в обыкновенно тихой атмосфере аудитории, но Нахимов и сам уже собирался уходить.

Он пошел к выходу, поднимаясь вверх по ступенькам, обернулся и увидел Вику, глядящую на него с первого ряда. Нахимов улыбнулся ей и вышел.

Серые. Да, тут во всякую мистику и инопланетян поверишь, когда такие странности окружают. А у нас не то воспитание. В нашей науке даже какую-нибудь теорему Чебышева о простых числах трактуют как яркое доказательство правильности учения диалектического материализма о связи случайности и необходимости…

У нас нет места мистике и инопланетянам. Нахимов торопливо спустился вниз и покинул Лабораторный корпус. На площадке, отведенной для автомобилей, стояли машины. Многие преподаватели, впрочем, предпочитали передвигаться на электричке, а дальше на метро. Те же, которые жили в Долгопрудном, и вовсе приходили пешком, разве только если не жили на другом конце города.

Возле новенького, кажется, еще даже в масле, спортивного велосипеда, стоящего возле дерева, он заметил профессора Баронова. Раньше, как помнил Нахимов, тот ездил на роскошной белоснежной «Волге». В основном об этом судачили преподаватели в свободное от лекций и семинаров время, но беззлобно, мол, у великих свои причуды, поскольку никто не мог отрицать заслуг почтенного ученого в области физики. Даже если бы он заявился босиком и в футболке, в порванных трениках, и то, любой доцент снял бы с головы невидимую кепку и грянул ею оземь, потому что корпел в молодости Баронов, вставал в четыре часа утра, ловя то драгоценное время, когда напрямую разговариваешь с богами науки.

А сейчас, в уже солидном возрасте, он может спокойненько пожинать плоды усердия, прилежания и терпения. Что, впрочем, профессор явно не собирался делать. Любовь любовью, а наука наукой. Все-таки, именно наука была единственной страстью Баронова, о ней, наверное, он думал даже в самые сладостные секунды соития с юной аспиранткой.

Внезапно профессор повернулся к дверям лабораторного корпуса и уставил взгляд черных, глубоко посаженных глаз на Нахимова. Тот замер, как кролик перед удавом. Между тем Баронов вовсе не походил на удава, поскольку рост имел невеликий, а телосложение слегка раздутое. Голову его украшал огромный лоб, к запотевшей поверхности которого прилипли редкие прядки изрядно поседевших волос. Нос также был крупный, а вот тонкие губы выдавали щепетильность и педантичность их обладателя. Мужественность интеллигентному облику придавал неожиданно квадратный волевой подбородок, объясняющий успехи профессора на нелегком поприще науки.

Площадка перед Лабораторным корпусом, как всегда в это время, оказалась заставлена немногочисленными преподавательскими «Жигулями» да «Москвичами», но людей было мало, только вдоль Главного корпуса шел преподаватель с толстым портфелем в руке. Нахимов узнал сына Никольского, автора знаменитого учебника по математическому анализу. По словам студентов, очень хорошим человеком вырос, что значит правильное воспитание! И больше никого. Лишь в колокольном, синем небе парили птицы, высматривая что-то в притихшем городе.

– Молодой человек, подойдите-ка сюда, – властно произнес Баронов, и Нахимов покорно поплелся к нему.

Профессор смерил его ястребиным взглядом сверху до низу, задержался на крестообразном паучке пластыря, украшавшего голову студента.

– Вы ведь с первого курса?

– С первого.

– Как вас зовут?

– Александр Нахимов.

– На лицо вас помню, зачет принимал у вашей группы, а вот фамилию забыл. Почему же не на лекции? – Похоже, о промахе Линькова слышал даже далекий от мелких склок Баронов. – Не вас ли видел я сегодня рано утром на Первомайской? Или обознался?  – чеканным голосом лектора допрашивал Баронов.

– Меня, – выдохнул, словно пойманный с поличным, Нахимов.

– И…? – профессор замолчал, ожидая дальнейших объяснений, и в его глазах Александр не прочитал никакой враждебности или угрозы, а наоборот, сурового доктора наук, действительно, всерьез заинтересовало, почему студент вместо того, чтобы пребывать на важной для его будущей жизни лекции шляется, как парижский Гаврош, бездельничая, по улицам.

– Я сейчас не могу быть на лекции, у меня неотложные дела.

Баронов нарочито широко открыл рот и выпучил глаза, словно демонстрируя свое безмерное удивление, что у студента могут быть более неотложные дела, чем присутствие на лекции.

– Молодой человек, сейчас вас должны интересовать только лекции и семинары. Посмотрите на эти простые здания, они ничем не отличаются от тысячи других, – такие же кирпичи, окна, кое-где обвалившаяся штукатурка. Не это делает физтех физтехом, а те люди, которые сюда приходят и делятся с вами знаниями. Понимаете, учебный процесс построен по принципу пирамиды, если не заложите основание, то до вершины рискуете и вовсе не добраться, а съехать со скользких граней легче легкого. У воина-самурая главное оружие – меч, он всегда держит его наточенным, а у ученого оружие – мозги, они тоже должны быть всегда острыми и готовыми к бою, нельзя атрофировать то, чем вас наградила природа.

Нахимову стало неудобно, что такой многоуважаемый человек тратит на него свое драгоценное время и решил оправдаться.

– Понимаете, у меня есть дела, связанные со смертью товарища.

– Мои соболезнования, а что с ним случилось, сколько ему было лет? – Баронов тут же смягчил тон, в его голосе прозвучало явное сочувствие.

– Да вы, конечно, знаете про этот случай, это у нас на физтехе произошло.

– Постойте, вы про Семена Весника говорите? Так он был, выходит, вашим товарищем?

– Да, мы из одного города, давно друг друга знали.

Баронов нахмурился, наморщил лоб, в задумчивости поводил рукой по светло-коричневому кожаному сиденью велосипеда, затем сказал:

– Расскажите-ка поподробней. Видите ли, смерть Семена мне тоже показалась очень странной. Я немного знаком с его работами, поскольку сфера его интересов в некоторой степени затрагивала физику низких температур, и твердо был уверен, что в недалеком будущем имя Весника прогремело бы на весь мир. И вот такая досадная, нелепая и необъяснимая смерть. За этим, действительно, что-то кроется.

Нахимов рассказал все профессору Баронову, и об обстоятельствах гибели, и о том, кто был с Семеном в момент смерти, и о пропавшей тетради, и о нападении, даже о Синицыне с его Серыми счел нужным рассказать, хотя до последней секунды колебался, боясь, что его рассказ об инопланетянах встретят с изрядной долей насмешки.

Однако Баронов слушал внимательно и ни разу не усмехнулся.

В это время из огромных дверей Лабораторного корпуса, представляющего собой пятиэтажное здание, сверху напоминающее букву «Е», торопясь, высыпали студенты. Закончилась лекция, и они отправились, кто налево, в сторону главного корпуса, кто направо, к Институтскому переулку. Светло-желтое сталинских времен здание за многие годы претерпело изменения. Студенты спускались по широкой, в пять ступенек, лестнице. Среди них он различил Славика, бережно отставившего перебинтованную руку, старосту их группы черноусого парня Богдана Молокова, извлекающего из помятой пачки «Столичных» сигарету. Следом шла и Виктория в черной юбке и белой блузке под бежевой легкой курточкой.

Они издали заметили Нахимова и стоящего рядом с ним, опершись на велосипед, Баронова, но подойти не решились. Все первокурсники побаивались грозного профессора и предпочли не будить лиха.

Староста Богдан Молоков, очень толковый парень, выпускник восемнадцатой школы-интерната МГУ, несмотря на недюжинные способности, попал под жернова Баронова, сдавая в первом семестре задание по физике. Алексей Вениаминович по своей демократической и отзывчивой натуре согласился подменить приболевшего доцента Каверина, который весь семестр вел у их группы курс общей физики. Надо сказать, что Баронов любил таким образом инспектировать знания новоприбывших студентов. Он даже эмпирически вывел формулу способностей и интеллектуального потенциала учащихся по годам. Из его опыта следовало, что, например, восьмые группы (на физтехе номера групп начинались с последней цифры года поступления, вторая – соответствовала номеру факультета. Например, 853 означала третью группу факультета физической и квантовой электроники, а год поступления – 1978) были суперсильными, следующие девятые – чуть послабее, а нулевые – еще слабей. Затем цикл начинался снова, но с общей тенденцией ослабления потенциала. Причин постепенной деградации способностей и знаний студентов было множество, но главной Баронов считал общую потерю в стране интереса к науке. Какие-то новые вещи и ориентиры привлекали молодежь все больше и больше.

Молокова подвело его высокомерие. Он прекрасно знал весь материал механики, сам решил все задачи из так называемого «задавальника», поэтому настроен был агрессивно и нахально. Пришедшего вместо заболевшего преподавателя скромного невысокого человека он не знал, поэтому сразу же начал демонстрировать свое блестящее знание предмета. Это ужасно не понравилось Баронову, считавшего, что истинного ученого в первую очередь должна отличать скромность. Не желая делать поправку на молодость Молокова, он решил его хорошенько проучить. Дал ему для начала пару стандартных задач, которыми и планировал тестировать знания группы. Богдан небрежно расправился с ними все с тем же гордым и независимым видом. Баронов дал задачку посложнее. Молоков задумался, но решил и ее. Что ж, с хитрым видом Алексей Вениаминович написал на листке студента коротенькое, но, как оказалось, коварное условие задачи. И Молоков завис до конца вечера.

Тем временем остальные студенты с переменным успехом сдали задание. Дольше всех потратил времени Славик Замазкин, у которого ход решения одной из задач остался на черновике.

– Где решение? – поинтересовался Баронов.

– Да вот же, в черновике.

– Как сказал бы уважаемый профессор Тер-Крикоров, вы еще не Пушкин, чтобы я рылся в ваших черновиках.

Но, наконец, и Славик сдал задание. А Молоков пыхтел и пыхтел, то так подбираясь к задаче, то этак.

Теперь уже снисходительно на него поглядывал сам Баронов.

– Никак?

Молоков нехотя сдался.

Баронов со скучающим видом набросал у него на листке пару строк.

– Дальше понятно?

У Богдана отвисла челюсть.

– А разве так можно? Никогда таких трюков раньше не видел.

– Это не трюк, молодой человек, это физика.

Молоков выглядел ошарашенным и пристыженным.

– Ладно, ставлю вам задание. И по-человечески прошу, не будьте фертом. Голова у вас светлая, сечете, по-студенчески говоря.

В аудитории их было лишь двое. На доске остались, как индивидуальные личные памятники, законы Кенига и Кеплера, преобразования Лоренца и эффект Доплера.

– Чем раньше вы поймете, что физику никогда полностью познать нельзя, тем лучше. Это касается любой другой науки. Так уж вселенная устроена.