Домашний рай

Глава 6

Изучая метод Гамильтона-Якоби-Беллмана, трудно

удержаться от сожаления, что придумал его не ты.

Из лекции на физтехе

Через пару часов на утренней электричке, время от времени прикасаясь к пластырю, проверяя, не сполз ли, ехал Нахимов в Москву со станции Новодачная. И по дороге на станцию и, уже находясь в переполненном, пахнущем одеколоном «Шипр» вагоне, где в отличие от вчерашней поездки, все места оказались заняты, и пассажиры стояли в проходах, встречая знакомых, здоровался, уклоняясь от подробных разъяснений, что стряслось с головой.

Путь его лежал на станцию метро «Сокол», на предприятие «Гранит», «базу» Семена, где он работал наравне с другими сотрудниками и проходил преддипломную практику. Научным руководителем его был Максим Андреевич Колосов, знаменитый в узких кругах, потому что работал в секретном ящике, да и публиковался часто под псевдонимом. Колосов был удивительно разносторонним ученым. Имелись у него труды и в области дифракции волновых полей, и по моделированию физических процессов. Интересы Максима Андреевича затрагивали и смежные области, касающиеся теории информации, математического моделирования и тому подобных вещей. Короче говоря, чем только не занимался талантливый ученый, заставляя формулы и алгоритмы служить делу охраны социалистической родины. Доводилось Нахимову слышать разговоры об отставании советской техники от зарубежной. Совсем уж злые языки говорили и так: «У нас сделали секретные ящики, чтоб американцы не видели, как мы копируем их приборы».

Однако Нахимов знал, что это не так, видя сколько светлых голов работает и на физтехе, и в других столичных предприятиях и организациях. Москва всегда славилась своими кадрами. Может быть, большим упущением являлось то, что такая концентрация умов и сил имелась исключительно в крупных городах: Ленинград, Новосибирск, Красноярск да столицы союзных республик. Все лучшее шло на военные нужды, а вот простому населению доставались крохи с барского стола оборонки, оттого и складывалось впечатление об отставании советской науки и техники. Нахимов помнил, как на лекции по политэкономии зашла об этом речь, и старый профессор воскликнул: «Если бы нашим машиностроением занимались такие ребята, как физтехи, тогда весь мир ездил бы на советских автомобилях, а не на немецких и японских!»

После Окружной стало посвободней, и Нахимов устроился возле окна, по ходу движения, напротив худощавого профессора с оранжевым объемным портфелем на коленях. Профессор, не обращая ни на кого внимания, испещрял формулами лист бумаги, помещенный на темно-синюю твердую папку. Преимущество студентов перед преподавателями в том, что первые знают, как правило, их всех по именам, а последние – нет. Доктор физико-математических наук, профессор Иванков сидящего перед ним юношу совершенно не знал, поскольку лекции и семинары по его предмету, системному анализу, проходили только на четвертом курсе, и не на ФРТК, а на ФУПМ.

Несколько лет назад Павел Юрьевич Иванков являлся деканом факультета управления и прикладной математики. Однако после скандального интервью 1979 года в газете «За науку», органа ректората, парткома, профкома и комитета ВЛКСМ Московского ордена Трудового Красного Знамени физико-технического института, был очень быстро удален с этого поста. Павел Юрьевич имел среди студентов неоднозначную репутацию из-за своих радикальных и совершенно неконформистских взглядов, всегда говорил то, что думал и ни перед кем шапку не ломал. Все отдавали должное его незаурядному таланту и всесторонней эрудиции. На лекциях он иногда отвлекался от основной темы и пускался в исторические, социологические и культурные изыски, чем поражал слушающих его студентов. Многие речи казались крамольными и непривычными, взгляд и на экономику, и на политику был дерзким и несколько даже революционным. Но в достопамятном интервью он не сказал даже сотой доли того, что думал и говорил в приватных беседах, но все равно подвергся остракизму.

Тут Иванков внезапно поднял голову и посмотрел на Нахимова. Красивые синие, и, что поразило Александра больше всего, удивительно добрые глаза, смотрели на него задумчиво. Нет, Павел Юрьевич, видимо, просто задумался и отвлекся, ища вдохновения в атмосфере вагона электрички, наверное, одной из самых интеллектуальных из всех электричек, бороздящих просторы Советского Союза. Иванков снова углубился в записи, продолжив быстро писать крупным угловатым почерком.

Номер «За науку» стоимостью в одну копейку разлетелся мгновенно. Рассказывали, что особо жаждущие готовы были отдать за раритет чуть ли не двадцать пять рублей, такой вызвало ажиотаж интервью. Весник объяснил Нахимову, что руководство института испугал критический настрой высказанного профессором, потому что критика никоим образом не приветствовалась, упрекали за вынос сора из избы. Иванков сокрушенно поведал корреспонденту газеты, пятикурснику, так как номер делали студенты и аспиранты, что энтузиазм времен Капицы и Ландау потерялся, и то, что теперь называется наукой, все более и более превращается в род инженерной деятельности. А ведь наука по определению – это познание ради познания, без прагматического смысла и применения, осуществляемое на конкретном материале. Также ученый указал на случайность подбора преподавательских кадров. Раньше, в былые времена, профессор долго и тщательно растил учеников, выбирая из десятка одного-двух. А теперь вынуждены брать случайных людей, неспособных ни к научной, ни к педагогической практике.

Апофеозом же критически заостренной направленности интервью оказалось то, что Иванков как бы посетовал на недостаточность средств для проживания среднестатистическому ученому, вынужденному для того чтобы иметь возможность «выжить», заниматься хоздоговорными работами. Они, конечно, идут на пользу советскому производству, однако ради них приходится жертвовать наукой как таковой…

Вряд ли Иванков ожидал, что его интервью будет иметь такой оглушительный резонанс. Однако это случилось. Теперь он просто служил профессором на кафедре системного анализа, одновременно работая в Вычислительном Центре АН СССР.

Так что Нахимов во все время поездки поглядывал на свободолюбивого и гордого профессора, ни перед кем не кривящего душой.

Электропоезд фыркнул, подъезжая к Савеловскому вокзалу. Павел Юрьевич энергично собрал листки бумаги, уложил их в пузатый портфель и двинулся к выходу. Чуть помедлив, вслед за ним двинулся и Александр.

Профессор сделал несколько шагов по перрону и затерялся в толпе москвичей…

***

Станция метро «Сокол», куда ехал Нахимов, располагалась на той же зеленой ветке, что и «Каховская», где жили физтехи, только на другом, северном, конце Москвы.

В метро он сел напротив девушки, читающей двадцатый том Золя, «Четвероевангелие». И вдруг, бросив взгляд налево, увидел бывшего студента второго курса Гошу Шеломова. Нахимов был знаком с ним шапочно, знал только, что тот пьянствовал, бегал за девушками и, как результат, оказался отчислен и ушел в армию. Нахимов тут же встал и подошел к нему. Шеломов тоже узнал первокурсника. Вид его переменился, он похудел, осунулся, только римский нос так же горделиво выступал на продолговатом умном лице.

– Какими судьбами, Гоша? – живо поинтересовался Нахимов, никак не ожидавший встретить его именно здесь.

– Да я на побывку, вот к корешу еду на метро «Войковская».

– Как армия?

Шеломов задумался.

– Армия, спору нет, хорошая школа, но лучше ее проходить заочно. Что-то она во мне изменила. В той же оболочке сделался другой человек. Я считаю: каждый должен пройти армию, но все же я не решился бы снова, точнее, не хотел бы снова ее пройти. Я там по технической части, антенны настраивал, новую систему в войсках связи внедряли, поэтому каждый день – экскурсии, майоры с полканами приезжают. Я в Люберцах служу, в Подмосковье. Троим нам за ударный труд дали побывку, мы не хотели оставаться, но майор оставил ночевать, а мы же почти отпускные. Утром медленно встаем: бриться, зубки чистить, старший прапорщик рядом, но ничего не говорит. А потом вызывает командир роты: вас буду готовить на губу! – За что? – Вы были на общем утреннем построении? – Нет. – Вот и пойдете на десять суток. – Так нас же на побывку! – Ничего не знаю! Отправили нас в историческое место на Котельнической набережной. Меня в камеру семнадцать определили, а в тринадцатой, говорят, сидел Гагарин (еще до полета), в двадцать первой – Крупская. К вечеру первого дня думал, не выдержу, до того показалось погано. Нам еще трое суток добавил местный, когда мы слишком медленно вынимали из карманов вещи.

Прикинь, Сашок, в камере – семнадцать человек! Нары без ничего. В центре стол (вот с мой рюкзак). Окошечко микроразмеров с толстыми прутьями, пол деревянный, стены – камень. Надзиратели издеваются по своей же инициативе, служба-то надоедает, и их к тому же поощряет непосредственный начальник. У него простая логика: попал на губу – виноват. Строит по стойке «смирно» и бьет, сваливает иногда с ног физически слабых, а то заставляет строиться «смирно», вися на балке. Или на столе приказывает строиться всем семнадцати. Днем работа с девяти до шести. Однажды повезли на проспект Вернадского, я там договорился с конвойным, позвонил Витьку, он же возле метро «Фрунзенская» живет. Тот подогнал денег на курево, я попросил позвонить домой, сказать, что на выезде. Назад с проспекта ехали – смешно было. Шофёр – дебил, спутал метро «Пролетарская» с Пролетарским районом, два часа кружил. Полчаса над шофером смеялся, полчаса над собой, потом не до смеха стало. Я в армии пить бросил. Можно сказать, переломный момент. Тогда и лычки младшего сержанта снял. Сейчас такое настроение, можно назвать близким к счастью. Вот если б мне дали два месяца так пожить, и, если б это не отразилось на дальнейшем, я б сказал – счастье. Но, когда слишком долго хорошо, – значит, надо беды ждать. Это я знаю. Расслабляться нельзя. В армии бывает целая полоса удач, где должны были наказать, не наказывают, вожжи отпустишь – и сразу беда.

– Ты стал верить в судьбу?

– Нет. Я ни во что не стал верить. Я верю только в то, что через полтора года я должен быть дома. Самое трудное, говорят – последние дни. Иногда слышишь: дали пять лет. Кажется мало, а ведь в армии даже два года кажутся кошмаром. Все это ужасный сон. Ведь и армия тюрьма, в том смысле, что не свободен, собой не распоряжаешься. Такие вот дела, Сашка.

– Мне выходить, – сказал Нахимов, они приближались к станции «Сокол».

– А я на следующей, – флегматично произнес Гоша, и, по-доброму улыбнувшись неожиданному встретившемуся товарищу, попрощался, пожав руку.

Рассказанное Гошей шокировало Нахимова. До своих семнадцати лет он никогда не сталкивался с таким откровенным насилием государства. Ни в семье, ни в школе, ни тем более на физтехе. А вот здесь попавший в лапы озверевших сержантов бедный Шеломов сполна испытал на себе прелести военного быта и гауптвахты. Уж на нем-то розовых очков точно не было. Может, это единичный случай? Он представил, как усмехнулся бы тонко Шеломов при этих словах, и в его умных зеленых глазах появилась бы легкая грусть от такого непонимания жестоких реалий. Островков цивилизации в обществе воистину оставалось все меньше и меньше. На одном полюсе – такой институт, как физтех, в котором тоже, если верить Иванкову, далеко не все гладко, а на другом – жестокие казармы, тюрьмы, где мучают и калечат людей.

Думая о разговоре с Шеломовым, он двигался по Ленинградскому проспекту в сторону центрально-конструкторского бюро «Гранит».

У него появилось странное ощущение, что за ним следят. После случая возле станции Новодачная, где его ударили по голове, он не мог не прислушиваться к своим ощущениям страха и беспокойства. Какая-то невидимая тень витала над ним. Такого раньше никогда не было. Несколько раз он оборачивался, но ничего подозрительного за спиной не было. Совсем юная женщина в светлом плаще толкала перед собой коляску, в магазин «Дары океана» спешили измученные столичной суетой москвичи, в подземный переход метрополитена живой змейкой стекала людская толпа, словом, все, как всегда, все, как обычно. Но что-то начинало давить.

У выхода из метро «Сокол» Нахимов вынул из кошелька двухкопеечную монетку и позвонил на домашний телефон Максима Андреевича Колосова. Тот проживал недалеко от «Гранита». Многие москвичи идут на многоходовые комбинации обменов квартир, чтоб оказаться поближе к месту работы. Зато очень удобно. Не надо тратить уйму времени, пиля с одного конца огромного мегаполиса на другой. Договорились встретиться в кафе недалеко от метро. Максим Андреевич пояснил, что сейчас холостякует: жена уехала в длительную командировку. В кафе и поговорим, мол.

В ожидании Колосова Александр присел на скамейке возле парка и наблюдал за людьми. Пожилой мужчина в красных спортивных трусах и оранжевой футболке с черными полосами быстро прокатил на велосипеде. Прохожие медленно прогуливались, пользуясь благодатной весенней погодой. По-хозяйски ведущие себя упитанные голуби затевали брачные игры на зеленом треугольнике газона. К скамейке, где сидел Нахимов, еще не старая бабушка в легком плаще и зеленых босоножках подкатила шикарную большую коляску с подвешенной к изголовью гирляндой погремушек. Она извлекла плачущего младенца и осмотрела. Оказывается, тот описал ползунки. «Так вот зачем ты просился на руки! Что ты наделал, глупышок?!» – добродушно ворчала бабушка, ласково глядя в глаза недовольного малыша и меняя ему ползунки.

В редкой толпе проходящих москвичей Нахимов сразу узнал Колосова. Высокий мужчина в добротном темно-синем костюме, белой рубашке с гармонично подобранным галстуком, лакированных туфлях шел уверенно и неторопливо. Начавшие седеть волосы уложены в красивую прическу, на породистом крупном носу элегантные очки в серой оправе, волевой тяжелый подбородок указывал на лидерские качества его обладателя.

Нахимов поднялся со скамейки, и они поздоровались.

– Вообще-то у нас есть столовая, и не одна, даже несколько, на предприятии, но иногда я захожу сюда, просто для разнообразия, – на ходу пояснял Колосов. – Здесь, знаете ли, не так много народу, а готовят сносно.

Максим Андреевич учтиво придержал дверь перед Александром. Тот со смущением прошел вперед.

В это время, как и предполагал Колосов, в уютном кафе было не многолюдно. Возможно, москвичи предпочитали обедать дома, не имея особенной тяги к общественному питанию. Но вечерами, как правило, все рестораны, кафе обычно заполнялись. Нахимов вспомнил маленькую забегаловку на площади Ногина, возле памятника героям Плевны. Там всегда готовили изумительные пельмени. В очень демократичной обстановке рабочий люд мог заказать графинчик водки под пельмени во всевозможном исполнении: пельмени с бульоном, пельмени со сметаной, пельмени с уксусом.

В этом кафе пельменей не было, но ассортимент тоже баловал разнообразием. Оба взяли потемневшие от времени алюминиевые подносы и встали в общую очередь. С кухни раздавался стук поварешек о кастрюли, в ноздри бил запах горячего, только что сваренного борща.

Максим Андреевич борщ в качестве первого и взял, попросив добавить ложку густой сметаны, на второе – бефстроганов с аппетитно выглядящим картофельным пюре, ласково придавленным ложечкой и тоненькой веточкой зеленого укропа и еще стакан теплого компота, с плавающими на дне ранетками и свернувшимися от варки сухофруктами. Положившись на опыт Колосова, то же самое взял и Нахимов, но вместо бефстроганова попросил положить румяную, с хрустящей корочкой, котлету.

Выбрали свободное место у окна, сели, поглядывая на идущих по проспекту горожан. Максим Андреевич снял очки, привычным движением протер мягкой бархоткой стекла и аккуратно сложил в синий футляр.

– Понимаете, я относился к Семену как к сыну. Блестящий юноша, он очень многое обещал, не было задачи, которой он не мог решить, что в институте, что на базе. Колосов ведь из тех студентов, что все задания решают сами.

Нахимов кивнул в знак того, что понимает, о чем идет речь. На физтехе существует система заданий, которые все должны обязательно решать. Сборники задач ласково называют задавальниками. Особенно трудно приходится на первых двух курсах, когда наваливаются и математический анализ, и физика, и аналитическая геометрия, и теоретическая механика… В довесок к тому химия, история КПСС и дамоклов меч английского языка, по поводу чего сами физтехи шутят: «Маленькие долги по английскому могут обернуться одним большим долгом перед родиной…» Немногие могут решить все задачи сами, и уж если такое происходит, то, несомненно, студент обладает большим потенциалом. Весник решал.

– Как-то на математическом анализе лектор принес задачу и сказал студентам: «Эту задачу вряд ли кто решит. Ну просто вам подумать. Она стоит кандидатской». И что вы думаете? Семен решил. Посидел ночь и все-таки решил, хотя специализировался отнюдь не по математике. В нем азарт вспыхивал…

Нахимов много раз слышал эту историю и от студентов, и от преподавателей, всегда рассказываемую с пиететом и огромным уважением к Веснику. Но слова Колосова ему были особенно приятны, потому что тот слыл непререкаемым авторитетом в среде ученых.

Максим Андреевич приставил ложку к краю тарелки и задумался. На его высоком бледном лбу показалась капелька пота.

– Борщ горячий сильно, – усмехнулся он.

Нахимов выждал, не добавит ли его собеседник еще чего-нибудь, но тот замолчал, принявшись с аппетитом за бефстроганов с сочным картофельным пюре.

– Максим Андреевич, а вы верите, что смерть Семена произошла от естественных причин? – спросил он, отхлебнув из граненого стакана вкусный компот, прихватив языком терпкую ранетку.

Колосов удивленно поднял брови.

– Помилуйте, Саша, а что еще могло произойти? На дворе все-таки мирное время, никто на нас не нападает. Все тихо и спокойно. Мне и в голову не могло прийти что-нибудь подозрительное. У вас есть какая-то информация?

В голосе Максима Андреевича звучало благодушие и некая гипнотическая уверенность. Нахимов невольно оглянулся по сторонам. Действительно, атмосфера кафе не предполагала ужасов убийств и кровавых сцен. Москвичи мирно обедали, переговариваясь о своем насущном, жизненном. Никто не бегал и не размахивал остро заточенными топорами. Между тем студент шестого курса физико-технического института, флагмана советской науки, в ясный день свалился замертво прямо на пороге профилактория без всяких на это причин.

Колосов тоже отхлебнул из стакана, вытащил из кармана клетчатый платок и аккуратно промокнул рот.

– Вы знаете, на физтехе чего только не бывает, я ведь и сам в свое время закончил факультет радиотехники и кибернетики. Знаете же, как нас называют?

– Конечно. Паяльники, – хмыкнул Нахимов.