Доха тёплая. А куплена в меховом магазине братьев Агафуровых. О них – память: Агафуровские дачи. Приют для ненормальных. Не дай бог утратить ум! Кружевной платок не такой и кружевной, а дырявый. Наталья Дионисовна, Натали, Эндэ (выдумка «третьего внука»), полна энергии. Может, сон к её смерти, но вряд ли догонит бегущую так прытко.
В некогда богатом магазине (Моисеев и компания) – гул, ропот. Толпа, для неопытных – монолитная. Но Эндэ ориентируется. Вот хвост. Оглядела до головы, до прилавка: очередь в три закрута.
– Кто последний?
– Я, – дама с дешёвым воротником.
– Вы – крайняя?
– Да, я – последняя, – грамотный ответ Эндэ неграмотной бабке.
Теперь – к витрине. Мякоти нет. Но никто не уходит.
– Подрубят?
Одна кивает угрюмо, мол, «подрубят, но не для тебя». Первые держат оборону. И тут — лёгкий вздох народа. Мясник с тачкой доверху. Продавец в окровавленном халате выкладывает товар в витрину. Много и на щи, и на котлеты… Первые отпихивают: «Она не стояла!» Вывод: ценный товар добудет на третьей подрубке.
– Наталья Денисовна! – окрик в толпе. Папа был Дионисом.
Пантелеймоновна (трудно выговорить!)
– Добрый день, Лена!
– Я заняла на эту тётеньку (так Лена титулует Эндэ).
– Вы не говорили, кто с вами! – какая-то плебейка, а платок на ней новый.
Правое ухо ледяное. Пантелеймоновне надо к сыну на улицу Нагорную. Удивительно, – не переименуют. Библия: «Нагорная страна, град Иудин». По «Закону божьему» у Натали «удовлетворительно», и то благодаря доброте преподавателя, батюшке Лузинской церкви.
Она на втором закруте, когда соседка с Нагорной. Рот прыгает:
– …Люди убиты! И ребёнок! Мальчик!
Её сын (имя Пантелеймон, как у деда) даёт направление в ловле убийц.
И Энде на Нагорную!
Толпа. Какая-то мадам тараторит:
– С ними мы не общались. Культурные, таких, да убить…
– За богатство… – В меховой воротник.
– Какое богатство! – у другого открытое для холода и для людей лицо. – Родители на мотоцикле, парню торгуют мою колымагу. Были ли бы богатыми, «Волгу» бы… – Он будто жалеет, что убитым не хватало денег на дорогое авто.
И тут вновь снег… Деревья белые. Рябина, клён, берёза… Машина милиционеров у калитки. На одном окне фанера: убийцы вламывались?
…Обратно.
Идёт медленно площадью имени одна тысяча девятьсот пятого года. Правильно таким годом именовать главную площадь города? Но не тем назовут! Её родной Вознесенский проспект – улица имени Фарбера, вернее двух братьев. Обворовав контору рудника, которым в давние годы владел её прадед, убегают с деньгами в неведомом никому направлении…
Пруд – белая равнина. Тропинка от берега до берега. Видна церковь, где её крестили, где отпевали мама, где венчались они с Пьером, и где теперь колокола нет, молится о родных, о ныне убиенных, хотя в бога она не верит. Да, её сон к гибели этих евреев (национальность кто-то назвал в толпе)! Огромная лунка! Не Мишель ли?
Дома с Петром и правнуком обедают. Щи – объедение. Картофельные котлеты пышные, а соус! Умеет готовить работница Дома Моды, где выходит на подиум для демонстрации моделей. Пётр укладывает ребёнка на дневной отдых. И, наконец, она говорит ему о трагедии в городе. Пётр белеет так, будто упадёт в обморок. Непонятная реакция.
Она дремлет: плед тёплый.
Гарнир к котлетам – картофель, который ребята хранят в дровянике.
Варя с работы, и – в кухню. Кости, отделив от мякоти, – на варку бульона.
Мишель голодный, но идёт к Артуру. Метроном ему, якобы, для обмена на деталь. Артур будет делать у них сток! Но об этом как-то мимоходом, а ведь революция в их быту. Младший внук с младых ногтей выдумщик.
Во время ужина по радио камерный концерт.
Эндэ светски отмечает:
– Екатеринбург был до Октябрьской революции музыкальным городом.
– Он и теперь музыкальный, – парирует Жанна.
Далее только радио.
Опять на кухне. Варя крутит мясорубку… Эндэ проталкивает мясо. Мякоть на голубцы, которые великолепно готовит модель.
Чаепитие: варенье, баранки, рахат-лукум, купленный Варей в кондитерской напротив энкавэдэ. Перед сном – мытьё. Варя – ребёнка. Убаюкав его, сама. Потом Н.Д., за ней – Жанна, а потом внуки, они и выливают из вёдер. Бак наполняют для подогрева воды. Пётр молодец! Отладил быт с учётом умения каждого.
Наконец, у тёплого бока голландки в вольтеровском кресле. Беруши. И никаких звуков. В давние времена у первых авто громкие гудки, ныне не так.
В местной печати много знакомых имён.
«Торговый дом: “Второвы и сыновья”»; «Строгановы, золотые прииски»; «Афонина, валенные сапоги»… «Гастрономические магазины Топорищева. Белозёрские снетки, корюшка, копчушка, зернистая и кетовая икра. Все виды свежей рыбы. Волжская осетрина». «Базарные цены на одиннадцатое сентября 1913 года, среда. Мука пшеничная, пуд – рубль девяносто пять. Мясо, фунт – пятнадцать копеек. Масло сливочное – сорок пять; сметана, крынка – сорок; молоко, одна четвёртая ведра – двадцать пять копеек. Яйца, сотня – два двадцать. Огурцы сотня – рубль девяносто пять». «Мужские сорочки белые и цветные. Генрих Перети».
Хорошо было до Октябрьской революции! Много еды и вещей! Как представительница богатых, иногда забывает о том, как жилось беднякам, которые эту еду не ели и эти вещи не покупали.
31 января, пятница
Кромкин
Вид на внутренний двор тюрьмы, на «внутрянку» (так говорят те, кого выводят туда гулять). Ряды проволоки, бойницы окошек. «Будь я музыкантом, дорогие мама и папа, не имел бы кабинет с видом на тюрьму».
– Привет, Степан. Давай информацию…
«Горшковы. Пенсионеры. Дочь кондитер, её супруг недавно в армии два года… Никакого криминала. И никто им на глаза не попался. К тебе едут, но никаких новых фактов, уверяю тебя».
– Ты ко мне когда?
«Вот-вот буду…»
