А потом, когда второй подбежал с ломом, лом этот у него забрал бережно, и всем троим, включая самого Вышату, ломом этим руки обмотал, чтоб зря не махали, а сам лом, уже вокруг рук обмотанный, завязал на узел.
Илья опять пристроил бревнышко на плечо.
– Зря вы. – Укоризненно сказал он, – Я ж говорю: с батей разбирайтеся. Я тут совсем не причём: что велел родитель, то и делаю. Ну, а теперь прощевайте. Пора мне.
И пошёл в кузню.
Потом звали кузнеца Ивана.
Потом Иван лом развязывал, и всё, что ему сказать у Вышаты накопилось, пока он, Вышата, стоял, ломом на узел завязанный со слугами в обнимку, слушал.
Потом маненько подвезло, потому как вдруг в Карачарово-село супружница Вышаты, Ефросинья Трифоновна, со стороны большого тракту на резвой тройке неожиданно въехала.
Видно, кто-то из при муженьке приставленных соглядатаев, успел докладнуть про гульбу, зело лютую, купца достославного, муженька еённого.
Тут Вышате не до кузнецова сына стало: самому, понимаешь, живым бы остаться…
А Иван – Иван в кузню пошёл, вожжи взял, да и отходил Ильюху по тем самым местам, через кои всяк провинившийся сын от родителя получает уроки воспитания.
Иван порол сына молча.
Слова ни к чему там, где и так всё ясно.
Илья порку принял тоже бессловесно.
Взаимное молчание наказывающего и наказуемого, – к сожалению, ныне полностью утраченная высшая форма древнейшей результативной семейной педагогики.
Наказывающий молчит, потому что уважает наказываемого, а всё, что должно было сказать в виде объяснения причин и целей порки, уже сказано до начала процесса.
А наказуемый молчанием своим чётко обозначает и правоту родителя, и уразумение своё преподанного посредством порки урока жизни.
– Вышата всегда прав, даже когда он неправ вовсе. – Сказал кузнец Иван, вожжи готовя. – Посему, сыне, наука моя тебе будет такой: за правоту твою тебя наказую ныне, ибо нельзя достигать правоты тем макаром, каким достиг её ты. Уразумел?
– Да, батюшка. – Отвечал Илья, сымая портки.
Но обида, как и было сказано, осталась.
С этою обидой Илья шёл по селу к реке: обиду свою думать, в тишине, у воды, под журчанье струй тихо текущих, когда неожиданно был окликнут степенным мужиком городского вида.
Причём, окликнут по имени отчеству.
– Ты, Илья Иванович, обиду свою понять хочешь. Так я тебе про неё расскажу. Пойдём: у реки оно, и вправду, сподручнее беседы мудрые вести.
– День вам добрый. – Илья на мужика оглянулся, здороваясь.
– И тебе того же.
– А откуда меня знаете?
– Так ведь, наблюдаю я за тобою, Илья Иваныч, давненько. Дело к тебе у меня наиважнейшее. Но – не для чужих ушей оно. Идём к реке, право слово, там побеседуем.
Илья и пошёл.
Уж больно мужик-то встреченный ему интересным показался: лоб высок, глаза мудры, и во всей повадке что-то такое особенное, доверие вызывающее сразу.
Название своё село Карачарово, согласно преданию, получило в те давние дни, когда первые орды татарские вышли к реке Оке, поживиться добычею в окрестных селеньях.
Да не тут—то было: засекли селяне супостатов.
Вот с тех пор и стали татары место это звать «Карачар», что по-ихнему означает «Пост» или «Дозор».
Да и то верно: стоит Карачарово на холме высоком, и омывается холм тот рекою Окой так хитро, что нету места лучше для догляда за краем неба, откуда в любой момент могут прийти вражьи степные разъезды, или какие другие разбойники-басурманы.
– Звать-величать меня Нечай Голован. Отчества при имени не признаю, ибо родителей своих не помню, во младенчестве подобран был посередь большой дороги и воспитан Волхвом Сивирятей. Слыхал про такого?
– Слыхал.
– В обучении у Сивиряти состоял я двадцать годов, и прозвище своё получил от него же, чем горжусь зело, ибо мудрейший изо всех известных мне людей прозвище это мне даровал от всего сердца. Но речь с тобою вести я хотел про обиду твою. Так хочешь ли ты, Илья сын Иванов, узнать, что же обида твоя на отца твоего Ивана Тимофеевича, кузнеца знатного, означает?
– Хочу. – Твёрдо отвечал Илья.
– Ну, что ж.
Голован помолчал немного, глядя на луга бескрайние за Окой рекой, а потом сказал, тихо и просто.
– Ты, Илья Иванович, потому обижен, что кончилось твоё детство.
– Как это? – Илья опешил даже, ибо ждал, честно скажем, совсем-совсем другого.
– А так. Взрослый ты отныне. Пришло другое время, и, соответственно, другим становится отношение к тому, что привычно. Об этом ещё древние римские мудрецы на своём латинянском наречии правильное изречение придумали: «Volens nolens». Что, если перевести на наш язык, будет звучать случаю твоему соразмерно: хочешь не хочешь, волей – неволей, а жить теперь тебе, Илья Иванович, предстоит иначе.
– Иначе. – Илья повторил последнее слово Голована, словно взвешивая его на весах ума, души и сердца своего.
Выходило, что прав человек мудрый: весомым выходило слово, и для ума, и для сердца, и для души.
Так что, единственно, о чём спросил Илья Голована далее, было вполне предсказуемо.
– Иначе – это как? Что делать надобно?
Илья твёрдо смотрел Нечаю прямо в глаза.
– Я, дядя Нечай, дурней, которые, повзрослев, детями остаются, видал. Вон, у нас такой, Фролка Каланча: до седин дожил, а всех занятий – на печи сидит, в носу пальцем ковыряет, да песни горланит похабные. Нет, я так не хочу. Взрослый, значит, к делу взрослому приставлен быть обязан непременно.
– Правильно мыслишь. – Голован улыбнулся ободрительно. – Про родителей не беспокойся: сегодня же отцу твоему, Ивану Тимофеевичу, и маменьке, Ефросинье Яковлевне, весточку доставят от Волхва Сивиряти, где прописано будет по всем правилам о том, как взят ты в ученики по чину воинскому, ибо талант в тебе Сивирятя к ентому делу обнаружил немалый.
– Благодарствую.
– Рано благодаришь.
