Буча. Синдром Корсакова (сборник)

Выстрел привычно ударил по ушным перепонкам. Поднял Иван голову. Батов сзади ему по макушке.

– Дурная привычка у тебя, солдат. В ответку словишь. Выстрелил – умри, чтоб ни шороха от тебя, ни звука. У кореша своего учись, – глянул в бинокль. – Свалил, сукин сын! Стрелок.

А Иван о своем:«Десять к одному. Жорка! Десять».

– Чуешь ветер, чуешь. Давай, сынок, зачетку. Хороший выстрел.

Батов расписался, протянул корочку обратно Ивану.

– Только снайпер из тебя не получится. Ты уж не обижайся, сынок, у меня глаз на такие дела наметан. Стрелок – да, но не снайпер.

Никому не рассказывал Иван свою историю, Савве даже словом не обмолвился.

Однажды пришло ему письмо.

Писал отец, что кассету забрали в прокуратуру, сам он собрался ехать в Ростов в главную медлабораторию. Адрес ему дали в военкомате. Там, дескать, могут они найти Жорку. В той лаборатории собирают всех неопознанных. Нужно будет делать экспертизу. Мать плачет каждый день. Хоть бы найти им Жоркино тело – что осталось от него, да положить на бугор к деду с бабкой по-христиански, чтоб матери было, где поплакать, да пожалеть младшего.

К декабрю и пришло Ивану это письмо.

Через две недели уходила команда снайперов туда, где теперь грохотало и взрывалось – где снова горела земля, камни и люди, откуда шли сводки фронтовых новостей, в самое пекло войны. У танка – памятника старенькой тридцатьчетверке – в парке, где липы, да тополя голые, курил Иван в одиночестве и перечитывал последнее письмо из дома.

– Ну что, стрелок, готовишься? Что пишут?

Иван вздрогнул от неожиданности. Не заметил, как к нему подошел Батов. Полковник был в шинели парадного образца – весь строгий, подтянутый.

Иван поправил шапку, козырнул.

– Здравия желаю, товарищ полковник.

– И тебе не хворать, солдат, – всегда бодрый и уверенный в себе Батов будто постарел на газах. – Все, солдат, отслужился я. На пенсию.

– Вас? – не удержался Иван. – А кто ж заместо?

– Есть спецы. О другом хотел спросить тебя. Я еще тогда об этом подумал, когда напарник твой уснул в лесу. Ведь ты не за деньгами едешь, не за славой и не от себя бежишь. Воевал раньше. Знаешь, какое это дерьмо, а едешь… Знамов, ведь ты – да?

– Так точно, Знамов, товарищ…

– Да ладно, сынок, я уж наполовину гражданский. Скажи мне, зачем рвешься туда – долги едешь собирать? Я верно понял?

Может, подкупила Ивана та простота, с которой заговорил с ним старый полковник, может, подумал, что не увидятся они с ним никогда больше. Но рассказал Иван все, что с ним было, произошло и на той войне, и дома, как смотрел он ту проклятую кассету.

Наверное, приходилось Батову слышать такое, наверное, сам он не раз видел смерть близких и дорогих людей.

– Ты вот что, солдат, – тихим голосом, но твердо сказал Батов, – иди и сделай то, что задумал, только постарайся остаться человеком. Да, я понимаю, это почти невозможно!.. Но постарайся, сынок.

На Грозный с севера шла тяжелая техника.

Боевики потрепали части Внутренних войск, милицию и ополченцев: в первых числах января штурм города, превращенного в крепость, был приостановлен, так как, по мнению командования, «потери объединенной группировки неоправданно возросли».

После вынужденного затишья 17 января 2000 года по Грозному выпустили первую тысячу тонн снарядов; штурмовые армейские группы, прикрытые с флангов огнем артиллерии и снайперскими парами, вновь начали наступление на позиции боевиков.

В Старых Промыслах на Катаяме, грозненском «Шанхае», что с картой, что на месте по ориентирам, заплутать плевое дело. Стемнело быстро. Зимние вечера за хребтом коротки, ночи долги и тревожны.

– Савва, я говорил, – шепчет Иван, – вечно тебя, чурбана, послушаю, «туда, туда!».

Звонкий собачий брех, заставил Ивана пригнуться еще ниже; он распластался вдоль забора, бесконечно тянущегося в конец улицы. Ночью не только кошки, но и заборы серы. Во дворах тихо, безжизненно. Иногда затявкает псина, брошенная хозяевами, кинется с той стороны, хрипом зайдется. Савва одну пристрелил из пистолета. Хлопок – визг на всю округу. Иван за кучу песка так и рухнул. Савва доволен. Иван ему – чурка узкоглазая! Смеется калмык. Хладнокровный, одно слово.

– И есть ты дубина.

– Э, брат, ти злой как собак! – коверкает Савва русское произношение.

Савва через «ночник» оглядывается вокруг себя. С Саввой воевать спокойно, потому что задница твоя будет прикрыта, если Савва взялся ее прикрывать. Так и сейчас: на левом фланге Савва, на правом Иван. Оглядываются, тысячу раз оглядываются: один неверный шаг – и все – смерть – мина или пуля.

– Глянь-ка, чего там. – Иван указывает рукой туда, где в рыжих всполохах вырисовался силуэт бэтера, выдохнул облегченно. – Наши!

Закопченный лейтенант Ивану понравился сразу, хотя, конечно, он не девка, чтобы нравиться. Летеха пехотный и есть: на щеках щетина окопная, шапка-таблетка несуразная на голове, кирзачи в колено. Но бравый летеха – растоптался на войне, наверное, еще с Дагестана топает, и все на переднем крае, передке.

У кострища человек десять солдат такие же закопченные. Намерзлись – тянут черные пальцы к пламени, того и гляди, опалит: задубела кожа – дымком не согреешь – так и суют прямо в огонь.

– Мы вас еще днем ждали. Ротный сказал, что снайперов нам придадут.

Лейтенант говорит, словно торопится куда, рукой трет шею. Бинт у него вокруг шеи. Шея длинная, подбородок над ней торчком вперед.

– А… это? – заметил лейтенант Иванов взгляд. – Сегодня «вованы» наступали. Не-е, «вованы» не вояки, менты и есть. Жаль пацанов. Шли на тот дом, – он махнул неопределенно, – прикинь, за бэтером в колонну по двое. От снайпера прятались. А по ним из миномета ка-ак ебнули. Две мины – двенадцать трупов. Ранены-ых! Мы вытаскивали. Меня и ебнуло осколком.

Он снова потер шею.

У костра потеснились.

Иван присел на снарядный ящик, упер приклад в ботинок, тот самый «натовский». Ствол на плечо. Потянуло с боков знакомой солдатинкой: прокисшими портянками, давно не мытыми телами, горелым порохом. У войны свой запах, специфический.

– Чего по ночи? А если б пароль сменили? У нас часто бывает.

– Заплутали, – сдержанно ответил Иван, скосился на Савву.

Савва папироску достал. Запахло коноплей. Едко – как с осенних жженых листьев. Бушлаты у костра заворочались, глаза загорелись жадно.

– А то б шмальнули, угробили вас. Мои деваху местную притащили. Плечо – синяк, и дырка в руке. Она, типа, ее ранило шальной пулей. Беженка, типа! Прикинь, – лейтенант вдруг подобрался весь. – Но я глумиться не дал, сам застрелил.

Заволновалась «солдатинка». Послышалось хриплое, брошенное с обидой:

– Интеллигент.

Громко дрова трещат – сосна. Стулья, столы из дворов по округе натащили и жгут. Но услышал Иван, и лейтенант услышал.

– Сохатый, поп… там.

Сохатым звали здоровенного солдата с наполовину оторванными сержантскими лычками на грязнущем бушлате. Бушлат его был черен и днем и ночью. Сохатый посмотрел на команадира, но без злобы: «Тоска же. Хоть какое-то разнообразие. Че не дал поглумиться? Тем более сука сама же виновата была. Снайперш по жесткому валят». Смешно Ивану – черная закоптелая сержантская рожа и белки глаз как два фонаря в темноте.

Савва братанов срочников не обижает – передал косяк по кругу. Первому Сохатому. Тот затянулся, надул щеки – отдает папироску дальше.

Лейтенант фляжку достал.

– Сохатый гранатометчик. Нормальный пацан, но языкастый. Мои водки ящик надыбали. Жрать хотите?.. Ротный забрал себе, а я вот отлил немного. Тебя как? Меня Перевезенцев Роман, – и протянул руку.

– Знамов, сержант, – чтобы не было конфузов, сразу обозначил свое звание Иван. Лейтенант, хоть и интеллигент, но простоват был.

– А-а, понятно. Контрактники? У меня тоже двое «контрабасов» во взводе были.

– Тот узкоглазый Савва-калмык. Мы с ним на первой под Аргуном.

Не для форсу и хвастовства сказал Иван про первую войну – мельком лишь упомянул. Завтра им придется вместе с этим лейтенантом и его «сроками» идти в бой. Лейтенанту так будет спокойнее – стреляные, значит, надежные.

Лейтенант понял Иванов расклад.

Закурили.

Пухает в городе, но лениво. Вдруг, будто гороха рассыпали, защелкало, все громче и громче. Взрыв, второй. Понеслось.

– У Дома печати где-то, – предположил Перевезенцев. – Нам на завтра приказано продвинуться левее от бензоколонки, в глубь квартала. Сегодня до обеда тыкались, тыкались, а у них позиции.

Спали у костра. Вповалку. Ящиков снарядных вокруг набросано в беспорядке. Длинные как гробы – те от ракет. В костер все идет.

Задремали и Иван с Саввой.

Договорились с лейтенантом Перевезенцевым, что даст он им сапера; тот проведет их через свои мины. Хорошего даст сапера. Идти решили по самым ранним сумеркам.

Утром на войне, как перед долгой дорогой – присесть нужно. Не чтоб хорошо встретили, а чтоб пуля мимо пролетела, чтоб свои не обстреляли, чтоб… Да много на войне всяких «чтоб». Заворошились идти. Савва и не спит уже. Иван ботинки перешнуровал, попрыгал – не звенит нигде, не стукает. Перевезенцев у костра: фонариком водит по солдатским лицам, матерится неинтеллигентно. Один поднялся, закашлялся.

– Где Ксендзов? – спрашивает лейтенант.

Солдат сквозь кашель:

– У себя в гробу Ксендзов, – и обратно завалился.

Тут лейтенант выдал такого отборного мата, что Иван подумал: интеллигентность лейтенанту Перевезенцеву не идет, а вот так по-боцмански, хоть святых выноси, даже очень к лицу закопченному пехотному летехе.

Лейтенант стал хвататься за ящики – которые длинные от ракет. Хлопал крышками, будил спящих вокруг. Наконец, открыв очередной, нашел то, что искал. Иван заглянул через лейтенантское плечо. В ящике, обхватив руками автомат и прижав грязные ладони к груди, лежал солдат. Иван сначала подумал, что это «двухсотый», так блаженно покоилось его тело в затасканном сальном бушлате. Тело издавало булькающие звуки, не шевелилось. Перевезенцев пнул ногой по ящику. Безрезультатно.

– Ну-ка.

Вдвоем с лейтенантом, – Иван икал от смеха, – подхватили ящик и, поднатужившись, перевернули.

Крепок солдатский сон. Спит мальчишка безусый, – не разбудить его ни матом, ни автоматной трескотней, канонады ему, как баю-бай. Переспишь с войной в обнимку ночь-другую, и ничего страшней тишины не будет в твоей жизни. Ветра, ветра – бешеного, рвущего перепонки, горячего ветра. И будь что будет!

Сколько было таких вот ночей у Ивана – не сосчитать. «Ну, здравствуй, война. Наскучалась по свежему мясу, шалава?»

– Я тебе сколько раз говорил, Ксендзов, чтоб ты не ныкался, мать…

Стряхнуло лейтенантским рыком сентиментальные мысли. Солдатик, кулем вывалившись из ящика, чуть не вкатился в костер. Вскочил как ошпаренный.

– Ну что с ним делать? – Лейтенант шею тронул. – Зараза. Вот ваш сапер, – вдруг говорит он Ивану. – Иди, Ксендзов, рожу потри снегом.

Перевезенцев задумался, посветлел лицом. Куда вся суровость делась? С какой-то обидой в голосе, отчаянием больше, стал рассказывать:

– Прошлый раз мы ночью меняли позиции, а этот уснул в своем гробу. Так что ты думаешь – его местные нашли. Спасибо не боевики. Дед один в папахе. Пришел и говорит: там ваш в ящике. Мы понять не можем, в каком ящике. Когда разобрались, аксакалу тушняка насовали. А этого ротный пообещал заживо похоронить. Реальный был бы «двухсотый». Прикинь. Шевели копытами, Ксендз.

Обтерся Ксендзов снегом, шапку на лоб надвинул. Набычившись, стоит за лейтенантом.

Смешной был солдатик Ксендзов – мелкий, незаметный. Таких война жалеет. Война в первую очередь здоровяков прибирает – кто покрупней, в кого попасть легче. На самом деле, как повезет: одного сразу приголубит пулей в лоб. Другого покалечит. А третий как заговоренный, – может, молятся за третьего крепче других? Не ведомо то.

На ксендзовском «гробу» и уселись. Лейтенант выложил на планшетке карту, фонариком водит.

– Вот здесь мы. Тут «духи». Вашу позицию Ксендз покажет. Он там прошнырялся, как у себя в огороде. Я без него не хожу. Секреток понаставил. Черт, а не сапер.

Сопит Ксендзов рядом.

Где-то снова заахало тяжело. По ушам давануло.

– С Карпинки саушки. Там и госпиталь. Близко от передка. Пятнадцать минут всего – и на стол. Так бы половину раненых не вытащили. Ротный всю водку хирургам отдал. По врачихам «духи» из миномета долбили. Прикинь. А че, я думаю, правильно, что отдал, сколько пацанов с того света.

Грохнуло в городе, взорвалось утро фугасным эхом. Перевезенцев не обращает внимания на частые взрывы, снова тычет пальцем в карту.

– Ксендзов знает. Там не больше ста метров до «духовских» позиций, можно совсем плотно подобраться. Квартал мы начнем чистить, вы услышите. Тарарама будет!.. После артподготовки и пойдем.

Когда с ночи низкое небо просветлело до серого и бесформенные тени поползли по городским развалинам, начался бой.

Первый дом, который стоял на пути атакующих, зиял черными провалами окон и рваными дырами от прямых артиллерийских попаданий. В доме во многих местах дымилось и горело. Когда пехота, мелкими группами по двое, трое, хоронясь за броней бэтеров и бээмпэшек, двинулась вперед, боевики, выбравшись из подвалов, рассредоточились по нижним этажам и открыли по наступающим сильный огонь.

Иван с Саввой оборудовали позиции в пятиэтажке, стоящей параллельно с направлением атаки роты.

Маленький солдатик Ксендзов оказался болтливым не в меру. Бубнит и бубнит над ухом. Савва обосновался на крыше. Ивану одному пришлось терпеть доставучего сапера.

– Когда через хребет шли, ух красиво. Кавказцев видел, мама не горюй, настоящих. Собак, кобелей. Горбатые. Мужик там, пастух, овец своих собирал в кучу. Нам подарил одну.

«Ага, подарил, – ухмыльнулся Иван. – Замарадерили черти!»

И вслух:

– Слышь, заноза, отвали. Сиди и чтоб не шевелился. Оп-пачки. Пошли. – Иван прильнул к прицелу. – Так вы не с Дагестана идете?

– Не-а, с за хребта Терскава.

– Тоже путево. Все, Ксендз, нишкни. Паси выходы. Сзади подберутся, хана всем.

Ксендзов, сообразив, что шутки кончились, прихватив автомат, скатился вниз на один пролет, пошебуршал там немного и притих.

Первым выполз на пустырь между домами танк.

Иван еще с первой войны с уважением относился к танкистам. Реальные смертники: сидят в консервной банке, и никуда из нее не деться. По тебе из гранатометов, мины под гусеницы. А ты первым! А за тобой голая пехота. Куда ж пехота без танка, куда танк без пехоты? За танком бэтер выруливает, «бэха» по левому флангу.

У Ивана рация на груди в разгрузке. Слушает Иван войну:

– «Коробочка»… кхр-р… дай «карандаш» право… третий проем.

– Бу-бух-х! – через пару минут в ответ с пустыря.

– Еще дай… левее ориентира…

– Сохатый, дай «шмеля»… крайнее… ш-ш-ш… на первом этаже.

– Тах-тах-тах, та-та-тах-х…

– «Таблетка», бля… штш-ш… Бутузу. У меня «трехсотый»… двое… Епта, ползи быстрее!

– «Коробочка», по тебе выстрел… Мимо. Сдай назад. За угол, за угол…

– Сокол, Сокол первый.

– Началось, – прошептал Иван, надавил кнопку. – На связи Сокол первый.

– Гранатометчик. Ориентир два на фасаде один. Левее в третьем окне.

Иван нашел нужное окно в фасаде дома. Чернела дыра, пусто внутри. Ниже в оконных провалах копошатся автоматчики, но то не его работа, то огнеметчиков с фронта: запустят «шмеля» – всех выкурят. Мелькнуло в окне. Иван как пружина весь подобрался, но тут же по привычке, наработанной у Батова, задышал ровно, пальцем тонко коснулся курка.

– Вижу, работаю.

Все произошло в считаные секунды.

Гранатометчик, расслабившись от безнаказанности, близко придвинулся к окну. Иван поймал его в окуляр прицела как раз в тот момент, когда тот, вскинув гранатомет на плечо, целил по рычащему, пятившемуся назад танку. Иван разглядел черные усы, короткую бороду и красный рот, открытый как в крике. Гранатометчик замешкался всего на мгновение, поднял голову. Иван навел острие галочки на горло с синим выпирающим кадыком. Оскалился хищно и плавно нажал на курок.

Случается так в летний зной…

Когда духота кроет тело липкой влагой, когда уже нечем дышать, думаешь только об одном: скорей бы, скорей бы грянул ливень! Дождь прольется на землю, и свежий ветер, сорвавшись с небес, оттуда, где могучие восходящие потоки поют свои нескончаемые песни, принесет долгожданную прохладу. Стихнет ветер. Стиснутое свинцовой грозой небо вдруг расколется надвое рыжей молнией. И грянет гром! Рухнет с ветвей испуганная птица, распластается по ветру; а которые слабы крылом, стукнутся о камень и сгинут в мутных дождевых потоках.

Иван видел – отчетливо увидел, как враг, пораженный его пулей, вскинув руки, повалился назад в черноту проема. Иван вспомнил Батова «в обратку словишь», но выждал свою секунду и увидел, как разорвало горячим свинцом синий кадык. Считает Иван.

– Первый.

И снова хрипела рация голосами войны. И не было Ивану времени торжествовать; он отпрянул от окна, пригнувшись, выбрался из пыльной комнаты.

– Сокол один, Соколу второму.

«Савва проснулся», – мельком подумал Иван, переваливаясь через груды развороченного взрывами бетона и кирпича. – На приеме Сокол.

– Работаю по крыше, тут засел один, да…

Оглушительно стрелял на пустыре танк, ожесточенно тяфкали пушками «бэхи», заливался крупнокалиберным лаем пулемет бэтера. Продвигалась пехота. Вот уже подобрались к крайнему подъезду, ворвались внутрь. Может, бойцы Перевезенцева, а может, и не его – из другого взвода. Иван машинально искал глазами лейтенанта, но все не находил.

Засек Иван автоматчика-боевика, снес ему голову – прямо в лоб. Считает Иван:

– Второй.

За спиной послышался шорох. Иван замер – нащупал пистолет у пояса. Сзади раздался знакомый голос:

– Ща подвалы станут рвать мои с саперного.

Иван оттер со лба выступивший обильно пот.

– Ну, ты ду-ура! Завалил бы тебя. Тебе чего сказали делать, какого лазаешь за спиной? Присядь от окна, душара.

Ксендзов привалился к стене в тень, надвинул на лоб каску, обиженно пробубнил:

– Мне на дембель весной.

Штурм дома подходил к концу. Иван глянул на часы и удивился. Три часа боя прошли как одна минута. Наступала развязка. Танк и огнеметы загнали ожесточенно сопротивлявшихся боевиков в подвалы. Дом блокировали. Там, внутри, откуда валил дым, рвалось наружу пламя, слышались еще выстрелы. Бой переместился на пролеты и этажи здания. Но скоро и там затихло.

Иван связался с Саввой.

– Сокол. Сокол второй, первому. Ты где, чурка? Спускайся.

– Тшкрх-х… Сокол… злой как собак, – не обижается Савва. Савва хладнокровный. – Иду, лезу, да.

Бой закончился. У брони суета. Грузят раненых. «Тяжелых» укладывают внутрь бэтера, тех, кто сами двигаться могут, подсаживают на броню. Бэтер взревел и, не разбирая дороги, через пустырь понесся к шоссе.

Ксендзов потянул Ивана за рукав.

– Гляньте, вон мои. Ща подвал рванут. О, потащили.

К дому, пригнувшись, побежали двое солдат. Один волочил длинную палку с примотанным на конце зарядом. Запалив шнур и всунув заряд в подвальное оконце, саперы сразу же махнули обратно. Ксендзов комментировал над ухом:

– На минималку поставили. Ща, смотрите.

Он не успел договорить, дом тряхануло от мощного взрыва.

Б-б-бух-х!..

Отдало по перепонкам. Из оконца повалил белый дым.

Сантименты на войне – дрянь дело. И ненависть ни к чему – она глаза застилает. То и имел в виду Батов, когда говорил Ивану, что не получится из него снайпер. Снайпер хладнокровен. Савва – снайпер. Иван – мытарь неприкаянный. Но у судьбы свои расчеты. Судьбе сопротивляться – народ смешить. Иван вроде по ветру, но все норовил свернуть, упереться, против идти. Получалось – шаг вперед, два назад. Лед в груди с девяносто пятого, а он все о бане: «Раскинуться на горячей полке и задохнуться от березового духа». Шиш тебе, солдат! Глянь-ка, народ кругом, «солдатинка», плещется в крови в своей и чужой. Брось, солдат, сантименты! Сантименты, когда кровь кругом, дрянь и есть.

Валит дым из подвалов. Подождали немного. Ротный своим – подвалы зачищать.

Группа собралась – и к первому подъезду. Ныряют внутрь по одному. Савва потащил Ивана – пойдем глянем, разживемся трофеями. В это время из соседнего подъезда вывели троих. Черные. Шеи заросшие густой щетиной. Шапки вязаные натянуты до подбородков. Руки прихвачены сзади.

Быстро все, быстро.

Майор что-то сказал своим, как будто отмахнулся: само собой разумеется, чего спрашивать, воздух сотрясать.

Солдаты тех троих повели. Скрылись за броней. Очереди короткие стреканули.

Темно в подвале, дымно, дышится с трудом.

Впереди голоса:

– Переверни. Твою мать, это же наши.

– Перевезенцева взвода «контрабасы». Черт их потащил…

– Вовик, краснодарский пацанчик. «Оскал» у него выколот был на плече. Ну, точно, он. Три дня как сгинули.

– Хорош базарить! – раздался знакомый Ивану простуженный голос. – Чего смотрите? Называется, бухнули. Вытаскивайте, что ли. Ксендз, ты чего тут шаришься? Вали отсюда.

Иван прижался к подвальной перегородке.

Лучи крест в крест. Шаги, топот.

Подсвечивая фонарями, солдаты проволокли два полураздетых безголовых тела. Он вспомнил Перевезенцева, – когда тот заикнулся, но не стал говорить про контрактников.

– Слышь, Савва. Видать заскучали пацаны, нарвались по пьяни. Слышал чего бакланили? Духи поглумились.

– Мы тоже поглумимся. Там раненые.

– Наши? – не понял Иван.

– Духи, духи, брат, пленные, – хохотнул Савва.

Они перебирались через месиво камней и человеческих останков: размозженные фугасами тела, автоматные стволы, бушлаты.

Хрустит под ногами.

Впереди кто-то закашлялся.

– Кхы, кха. Сколько их?

– Десять. Двое дохляки.

– Документы пошарь. Кхух.

«Перевезенцев, – узнал Иван. – Осип совсем летеха».

– О-о-ом-м… алля… мах… алла… – из угла не то стон, не то молитва доносится.

Иван видит теперь спину Перевезенцева. Солдаты снуют по подвалу: фонариками шнырь, шнырь.

– Арабы. – Ксендзова слышится голос. – Ксива не наша. Билет на самолет давнишний, – читает по слогам: – Абдулмали… какой-то. О, еп… да он негр! Нормально. Слышь, негр, ты откуда? Мы с Африкой дружим. Попутал?

Заржали.

Перевезенцев снова закашлялся.

На полу вповалку лежало десять тел. Мертвых не стали долго ворошить, только карманы вывернули. С одного стянули ботинки.

Ухмыльнулся Иван.

Фонарик вырвал из темноты молодое искривленное болью, страданиями лицо. Раненый застонал. Его пнули с двух сторон. Он вскрикнул, но подняться сам не смог – потерял много крови, почернели бинты на руках. Тогда двое солдат подхватили его, вздернули наверх. Так держали перед лейтенантом.

– А-а-а-а! – взвыл раненый. – Кафиры, собаки! Алла… акба… Рез-аать будим!

– Ну ладно, ладно, чего ты орешь. Че орешшь, говорю?!

Куда вся интеллигентность лейтенантская делась. Вот она, война – сука!

– Откуда форма? С нашего снял? – спрашивает Перевезенцев.

Иван заметил, что на боевике солдатский бушлат, пятнистая «хэбэшка», даже сапоги армейского образца – кирзачи. Вдруг закричал молодой истерично – куда весь акцент делся.

– Да-а, я ваших резал! Как свиней, они визжали, скулили-и-и! А-а-а-а.

Солдаты с двух боков прижали говоруна за раненые руки.

– Товарищ лейтенант. – Иван тронул Перевезенцева за плечо. – Да он обдолбанный. Тут шприцы кругом.

Засипел Перевезенцев:

– Нечего говорить. Валите всех, – и потянул на себя затвор автомата.

Вот она судьба! Верши ее, человек. Ломай установленные ветром правила. Восемь душ, душ вражьих. Положи их, Иван, и гуляй, паря – сделал дело! Два плюс восемь. Сделай, как задумал – за брата Жорку: десятерых – десять к одному. Велика ставка – иль мала? Может, мало за страдания, может, весь мир нужно покромсать, распустить на лоскуты? Виноватых искать?.. Да все кругом виноваты – весь это долбаный-раздолбанный мир! Скажи пацанам: дайте-ка, я один. Мне очень, очень надо, всего один раз и надо. Опустят солдаты стволы. Давай, братан, чего ж не понять, дело житейское. Эх, судьба, судьбина… Да не так хотел Иван. Сантименты?.. Будь они прокляты, эти душевные страдания. Не снайпер ты, Знамов. Так, морока от тебя одна.

Савва вдруг подал голос:

– Э, лейтенант, не надо стрелять. Зачем боеприпасы тратить, да? Злой боевик, как собак.

Замерли все, кто был в подвале. Только стоны из угла, – пленные зашевелились, услышав шоркающий звук вынимаемой из ножен стали. Затянул ксендзовский негр свою молитву.

Возопите, люди, – возопите святым на небесах! Может, услышат они и скажут Богу, чтоб простил он нас – неразумных.

Говорят, смерть от ножа – страшная смерть. Мучительная. По-научному, по-медицински вовсе нет. По-научному быстро и как в тумане: провел острием ножа по горлу, по жилке, по артерии – освободится кровь, вырвется наружу. И стихнут все звуки. Уснет обескровленный мозг. Тело еще дрожит, сердце стучит в груди, ноги сучат по осклизлой земле. Но уже не страшно: спит мозг – туман в глазах. Кто знает? Кто проверял на себе, тот знает. Но те уж не расскажут, как на самом деле. Людям видеть страшно развороченную шею, сломанный кадык. Голова!.. Страшна человеку отсеченная человеческая голова. Так не должно быть на нашем свете.