Посилаю тобi, брате Тарасе, удруге Вовчка. Як прочитаеш, то далебi помолодшаеш. А все-таки до мене зараз пиши твое щире про його слово.
«Неофiти» пошлемо по словесi твоему, аби тiльки той Шрейдерс завiтав до нас у друкарню. Перешлемо й тобi екземпляр, щоб ти бачив, що воно таке – добра редакцiя. Так i всяке твое писання треба процiдить на решето, щоб не осталось шкаралющi або що; а розхриставшись, далебi не годиться виходить мiж люде. Сього ж бiльш тобi нiхто не зробить, хоть до ста баб iди. У мене есть переписанi «Кобзар» i «Гайдамаки». Коли б хто провiв iх через главне правленiе цензурне, тодi б уже цензор добавку яку хочеш без правленiя прочитав би, да й видать би гарненько книжку: «Думи, пiснi i поеми Шевченка». Друковати ж нiгде не квапся, опрiч мене, бо в мене й оксii всi зробленi, i наборщики привичнi, i коректор земляк. Друкуемо й тепер «Повiстi Квiтки», то вже всяке наломилось, як, що й до чого. А Гуса нема в Тарновського: я сього пана добре знаю, i нiгде-таки нема й не чутно по Вкраiнi: се певна!
Грошей тобi наскидали цiлкових iз 200 на дорогу, як прочули, що ти iхатимеш iз неволi, i сi грошi у одного панича лежали, да треба розпитати, де вони тепер. Ізнов же давали у графа Т[олстого] домашнiй спектакль якийся, – i там назбирали грошей доволi, да й держать, боячись, щоб ти не проциндрив, i все пiджидаючи тебе в столицю, щоб тодi було тобi за що руки зачепити. Коли б iще самi не попроциндрювали, бо й таке на свiтi бувае. Шкода, що я не дуже мiж людьми вештаюсь, то гаразд нiчого й не знаю. А ти пиши Лазаревському, що отак i так, i щоб вiн хоть у графа Т[олстого] забрав грошi, а тi, що в панича, не пропадуть, i я iх знайду, де вони тепер, бо панич повiявсь у Нiмещину, то комусь, певно, оддав на руки. А наздавали тих грошенят iз Украiни, радiючи славному невольниковi i не боячись уже за се халепи.
Засмутив ти мене, брате, сказавши, що хочеш одружитись. Не гарну ти пору вибрав; не вибивсь ти з своеi нужди, не вийшов на простий шлях. Треба б тобi з сим дiлом пiдождать. Інше б ти навпослi його розмiзковав. А в мене була така думка, щоб тебе за гряницю спровадити, i щоб ти ширше по свiту поглянув. Ся думка була в мене i в 1847 годi, коли ти не забув, – так тодi Микола не дав доброго дiла вчинити, а тепер, мабуть, якась Маруся, чи Одарка, чи Ганна стане на твоiй дорозi. А небагато б тобi й треба, щоб дойти свого розуму i вчинитись великим поетом на всi вiчнi роки! Коли б на тебе напустить батька Пугача, то, далебi, що вiн би тебе отверезив, не випивши й пiвконовки оковитоi!
Про московськi ж повiстi скажу, що зневажиш ти iми себе перед свiтом, да й бiльш нiчого. Щоб писать тобi по-московськи, треба жити мiж московськими писателями i багато дечого набраться. Поглянь на Квiтку: вiн себе в таке багно втеребив московщиною, що й послi смертi його ми нiяк його не витягнем i не поставим так високо, як вiн достоiн по украiнським повiстям. Москалi тичуть нам у вiчi Халявським, Столбиковими i всякою гидотою, на котору самi ж його, необачного, пiдбили. Так i тобi, друже, брате! Якби в мене грошi, я б у тебе купив iх усi разом да й спалив. Читав я твою «Княгиню» i «Матроса». Може, ти менi вiри не пiймеш, може, скажеш, що я московщини не люблю, тим i ганю. Так от же тобi: нi одна редакцiя журнальна не схотiла iх друковати. Тут не одного таланту треба. Але ж у тебе був талант, як ти мальовав картину «Катерину». Над поемою «Катериною» i досi плачуть, а на картину «Катерину» кивають головою. Так кивають земляки, прочитуючи й твоi московськi повiстi, а москалi одкидають геть; а вiршi твоi рiднi i москалi шанують, а земляки наче псалтир промовляють. Так-то брате! До всякого дiла особая кебета й особая наука. Що за добро було б, якби нас Господь докупи звiв, да якби ми пожили по-сусiдськи хоть один рiк, да й Костомару до себе приманили. Порозумнiйшали б усi трое! Що ж, коли йдемо рiзно трьома шляхами! Ось i я не всижу на одному мiсцi, i мене тягне то сюди, то туди. Оце надумавсь навiдаться хоть на часину до нiмцiв, як вони там живуть i як розуму доходять. Ти ж пиши до мене, не вважаючи, що од’iжджаю, бо менi всяку потрiбну рiч перекидатимуть, i всяке дiло без мене буде тут робитись так, наче я й не одлучавсь iз дому: що друковатиметься, що готовитиметься до друку; а я, вернувшись, пiддам сили, де треба, порядок дам, да i знов махну набиратись чужого розуму, бо вже пора й нам порозумнiйшать. Прощай же, мiй голубе сизий! Пиши до мене коли хоч i просто за гряницю – отак: Belge, Bruxelles, poste restante. A Monsieur Panteleimon Kouliche. А я тобi одповiдатиму на всяке твое слово – не то що! Прощай! Панi моя нездужае в Борзнi, так оце махну за нею, а потiм простоватимем через Варшаву, i прямiсiнько в Брюссель. Так треба по нашим дiлам. Там проживемо до весни, а далi побачимо, що чинити.
Твiй П. Кулiш.
Інодi, може, тобi припаде нужда, i пiд такий поганий час готов ти будеш або запродать, або не знать як надруковать своi вiршi. То лучче от як нехай буде: пиши до мене, що пробi грошей треба – i пиши таки сюди, а не в Брюссель, хоть мене тут i нема. Листи получатиме тут мiй секретар, вiн же й хазяiн, i коректор, i iздатель Каменецький з Киева. То вiн, прочитавши всякий лист, так зробить, як i я, i грошенят тобi про нужду вишле; а навпослi, як дасть Бог твоi вiршi огласити, брязнемо на щотах i зробимось квити. Чого тобi треба од Каменецького, чи книжку яку, чи справку, то все пиши до мене в Петерб[ург], а вiн за мене все тобi зробить ще краще од мене.
258. Т. Г. Шевченка до М. С. Щепкiна
3 лютого 1858. Нижнiй Новгород
Февраля 3, 1858 г.
Спасибi тобi, мiй друже единий, за письмо твое i 200 р. грiшми. Все це добро получив я од нашого доброго друга Н. Бр[илкi]на, которий тебе щиро цiлуе i посилае тобi з Олейниковим кожушок. Зноси на добре здоров’я.
Не знаю, коли ми з тобою побачимось. Бо не знаю, чи швидко Овсянников вернеться додому: я тепер у його хазяiную, то менi конечно треба його дожидаться. А якщо вiн там довго забариться, то я не втерплю: передам його господу Бр[илкi]ну, а сам чкурну в Нiкольське, а за день перед тим гарненько напишу тобi.
Обнiмае i цiлуе тебе тричi твоя i моя любая Тетяся. Вона, порадившись з своiм батьком, посилае тобi свiй репертуар i условия такого содержания: 1500 р. в год без бенефиса, а з бенефiсом 1200 р. i на переiзд до Харкова 200 р. А поiде воно в Харков з батьком або з матiр’ю. А тим часом – воно согласиться на твое условие, яке ти скажеш.
Во имя святого Бога и святого искусства, поможи iй, друже мiй великий, вирваться iз сього гнилого Нижнього. Менi тут аж жаль дивиться на неi. По поводу ii бенефiса написав я невеличку статейку в газету, котору посилаю тобi: прочитай та прикинь свое до неi яке мудре слово, та оддай перепечатать в «Московских ведомостях». Для нашоi любоi Тетясi се було б незгiрше.
27 генваря поховали славного старого Улибишева, i не найдеться нiкого в Нижньому некролог йому написать! Ще раз гнилий Нижнiй Новгород.
Поцiлуй за мене благородного Сергея Тимофеевича Аксакова i молодика Максимовича. Р[епнi]ну як побачиш, то й ii привiтай. А тебе цiлуе М. А. Д[орохо]ва з своею чужою дитиною. Цiлуе Голы[н]ская i тричi цiлуе Пiунова, а я i лiк теряю.
До свидания, мое серце, мiй друже единий.
Щирий твiй Т. Шевченко.
Чи робить там що Катков з моею повiстю? Я вже другу часть кiнчаю.
Чи прислав Кулiш тобi моi «Неофiти»?
Чом ти менi не написав адреса Сергея Тимофеевича?
259. В. М. Погожева до Т. Г. Шевченка
5 лютого 1858. Владимир
Владимир, 5 февр[аля] [18]58 г.
Позволь, пожалуйста, любезнейший друг Тарас Григорьевич, обращаться с тобою запросто, без китайских церемоний, – называя ты, а не вы, что, впрочем, и неграмматично.
В Москве я пробыл неделю, но по болезни не мог выезжать и уже решил я записку твою отправить к М. С. Щепкину с сыном моим. Но достопочтенный и заслуженный старец-артист сам приехал ко мне и порадовал меня и всю мою семью добрым вниманием его, лестным знакомством и чрезвычайно приятным чтением одной новой басни и твоей «Пустки». – Кажется, так называл. Старик, с теплотою вечно юной души и несостарившегося сердца его, с особенным умилением прочел эту «Пустку». Он прослезился, и мы все прослезились. В то время были у нас и гости. Особенно дочь моя Вера была в восторге от Щепкина и чтения «Пустки». В то же время был у нас итальянец Феста, учитель пения в Московских девичьих институтах, который пробовал голос знакомой нам девицы. И М. С. Щепкин благословил эту девицу на артистическое поприще.
М[ихайло] С[еменович] спрашивает, когда ты именно можешь к нему приехать в Подмосковную? – А потому и прошу тебя, любезнейший друг Тарас Григорьевич, известить меня письмом в г. Владимир (Василию Николаевичу Погожеву, в квартире инжен[ера]-поручика Александрова), а я сообщу Щепкину, – дабы к тому времени приготовили, т. е. отопить дом. Но, может быть, я и сам приеду в Нижний, хотя хворость и удерживает сидеть в теплой хате.
Статью о милой Пиуновой я отправил в редакцию «Московс[ких] университ[етских] ведомостей» чрез Евг[ения] Фед[оровича] Корша. Не знаю, будет ли напечатано? Впоследствии я напишу подробнее.
Милостивой государыне Аделаиде Алексеевне, ее превосходительной и во всех отношениях превосходной маменьке Наталье Карловне, а также и Николаю Александровичу Брылкину прошу передать мое душевное почтение. Скажите Наталье Карловне, что я по причине болезни не мог быть в Москве у г-жи Плохово.
За тем – до свиданья, не говорю прощай, потому что кого люблю, с тем расстаюсь – до свидания.
Душевно уважающий Тараса Шевченко
Василий Погожев.
г. Владим[ир],
5 февр[аля]
[18]58.
260. М. С. Щепкiна до Т. Г. Шевченка
6 лютого 1858. Москва
От 6-го февра[ля] 1858 году.
Вчерашнего числа чрез г-на Олейниного получил твое письмо, на которое и спешу отвечать; и, по праву дружбы, буду говорить просто: ваша милость вся такая поэтическая, огненная натура, как и была; ты, по доброте своего пылкого сердца жела[ешь] Пиуновой более жизненного простора, говоришь, что ее нужно вырвать из этого болота. Но вспомни, что в этом болоте существует г-жа Дорохова, Голынская и семейство Брылкиных, что они все дали слово принимать в ней участие и помогать к развитию ее таланта, а это не безделица, а с практикой окрепнут ее маленькие средства, и, при содействии этих добрых людей, из нее выйдет много хорошего, и, вероятно, голоса этих добрых женщин убедят г-на Варенцова к улучшению ее жизненных средств. В Харькове ее роли теперь занимает жена комического актера Васильева, который для них необходим, а и она получает 850 р. жалованья и бенефис, а ты хочешь, что Пиуновой надо дать 1500. И кому же? Существу, которого совершенно не знает дирекция. Ты полагаешь, что она доверяет моей рекомендации. Но ведь моя рекомендация не подвинула же г-на Варенцова. Никакая дирекция за глаза не сделает контракта заочно, разве сама пошлет доверенного человека для выбора труппы; ехать же по письменному соглашению неудобно. Представь, что если по приезде в Харьков она сделает дебют и дирекция, или из рассчетов, или по близорукости, не найдет того, что мы находим, тогда она просто скажет, что не может дать ей того жалованья, а не угодно ли ей остаться на таком жаловании, которое они ей предложат, – то каково будет ее положение? Конечно, твоей восторженной поэзии и не приходит это в голову, а в действительности это очень, очень может быть. Ради Бога, извести поскорее о сем, как мне поступить? – Но и тогда я могу написать только, что Пиунову, о которой ты к нам писал, я знаю, что она с талантом, с грацией, приложу ее репертуар и спрошу, желают ли они ее иметь и что могут предложить; а самому мне потребовать означенную сумму будет смешно; да оне может быть скажут, что им не нужна. Обсудите это хорошенько.
Твой М. Щепкин.
Дописано на полях – на першiй сторiнцi:
Если бы знал, как мне старику тяжело писать.
На другiй сторiнцi:
Был у меня твой товарищ по Новопетровской крепости Феликс Фиалковский и спрашивал о тебе, и как жалел, узнав, что ты в Нижнем и он чрез него ехал.
На третiй сторiнцi:
Если будешь ехать в Москву, то напиши не за день, дня за три, нужно дня два протопить комнаты. Еще прощай.
На третiй сторiнцi вгорi:
Брошюрку завтра понесу Коршу, а что будет, – не знаю.
На четвертiй сторiнцi:
Адрес Аксакова: на Тверском бульваре в доме Юсуповой близ дома оберполицмейстера.
