– Вот вам, братцы, красненькая… вспомяните раба божия Парамонта, – промовив купець, подаючи до рук десятирубльову бумажку.
– Спасибо, купец. Не забудем. Парамонта, говоришь?
– Парамонта, братцы! Парамонта!
– Ну, прощай. Счастливого пути!
– Пращайте, братцы. А далече идете?
– Да на села.
– На побывку?
– На побывку.
– Помоги вам Бог!
– Спасибо. Прощай, батюшка!
Розiйшлися. Купець поiхав у город; москалi пiшли далi шляхом. Максим дивувався. «Узяв би ти в нашiй сторонi! – думав вiн. – Мабуть би, чорта спiк…»
– А добрий, братця, купець, – обернувся вiн з словом до товаришiв.
– Что, брат!.. Купец, брат, – свой челаек. Он сам знает нужду солдатскую, – всегда пособит… Вот – барин, брат! О, то вострый, шельма! У таво просьбой не возьмешь: дух разве вишиби… ну, тогда так!
Отак, розмовляючи мiж собою, йшли заробiтчани бором. Уже до пiвночi добиралося, як вони входили в село, та прямо до шинку. Там ще свiтилося. Чутно було: п’яними голосами тоненько бородачi виводили «Лучинушку».
Заробiтчани ввiйшли в шинок, поскидали з плечей клунки, посiдали вряд на лавi.
– А дай-ка, хозяин, три касушки служиламу брату… Ево косточки разагреть, – промовив Іванов до шинкаря.
– А пошто я дам?
– Как пошто?
– А по то: деньги есть?
– На што те деньги? Разве ты с миру не надрал? Небось – никаво в кабаке не было!..
– Ну, дак што?… были… спасиба, заходют добрые люди!
– А то: ани вот и внесли свою копеечку на солдатскую долю, – обiзвався Євпраксеев.
– Как бы не так! Держи карман!
– Да уж верна!
– Да, верна… Только вот теперь народ что-то забаловался: водки мало пьет.
– Ну, не ври!
– Как же? Стану те врать…
– Ну-ну! давай… полна те!
– Да што ты?… Давай деньги, вот те и сказ!.. у меня, вишь, водка не своя – купленая.
– А мне-то что за дело, что купленая?… Ты с миру надерёшь… А солдату где взять? Ты знаешь: солдат – казённый челаек!..
– Филиппыч! а, Филиппыч! – кричить на шинкаря один з п’яних кацапiв, – дай уж им… право-дело, дай! Люблю солдата… Солдат, брат, казенный челаек… Не ровен час, завтра все пайдём… Вон, сказывают, турка-шельма царя-батюшки не слушает… Дай!
– А ты, что ли, мне заплатишь?
– Будет – заплачу… Дай!
– Как же? С тебя твоих не выдерешь, а ты ещо и за других!..
– Да што ты, не веришь на слово доброму челаеку? барада ты казлиная! – крикнув Євпраксеев i сунувся до бороди.
– Да ты барады не трожь! – одказав, одпихаючи його руку, шинкар. – Сам бы насил, да, небось – сбрили…
– Стал бы я твоим казлиным атродьем сваё благородное лицо марать?!
– Да ты-то што такое?
– Разве не видишь? мироед ты эдакой! Разве не видишь, кто я?
– Да видно, што солдат. Ну, а што?
– Как ну?… Ты знаешь, что такое солдат? Солдат за тебя, дурака, грудь сваю под неприятельские пули подставляет… кровь сваю проливает… Вот што солдат!
Такi слова розжалобили всю п’яну беседу.
– Терёха? а, Терёха! А правду ведь солдат говорит… У-ух! какую правду… Солдат – это, брат, – беда! Солдат… это, брат, казённый челаек, слуга царский… Это не то, что мы с тобой! Он, брат, сваю грудь под неприятельские пули подставляет, кровь за нас проливает!
Терьоха, як видно, лизнув уже й геть-то, бо посоловiлими очима мутно тiльки дивився на свого товариша, хитаючи з боку на бiк головою, а слова не здужав вимовити.
Другi кацапи й собi пiдняли голос за москалiв: давай шинкаря лаяти, ганьбувати; страхали, що бiльше в його нi чарки горiлки не вип’ють. Шинкар стояв за стойкою, мов не до його рiч, – тiльки почервонiв та знай оддимався та гладив рукою свою широку та густу бороду.
– Да што, братцы, на ево сматреть? – крикнув Євпраксеев до п’яниць. – Тащи, кали так, целое ведро! – Та й кинувся за перегородку до бочки.
– Толька тронь – убью! – заричав, зцiпивши зуби, шинкар i вхопив здоровенний обрубок у руки, замахнувся… П’яницi пiдскочили, вихопили з рук обрубок.
– Дак ты ещо на жизнь маю посягаешь, барада ты казлиная?! – закричав Євпраксеев, уплутавши п’ятiрню в шинкареву бороду…
Шинкар у крик.
– Вали, братцы, ево! вали! Вот я ему задам солдатских тесаков, чтобы он знал, мираед эдакой, как вас, братцы, абдирать да с солдатом абходиться! Вали!
