а я всё бегу и бегу за составом,
а я всё проститься с тобой не могу.
Ты – там, за окошком, в тепле и покое,
куда не доносятся скрежет и шум,
а я… Я не знаю, что это такое,
зачем я бегу и рукою машу.
Каким запрещается это законом
с собой меня взять, как какую-то кладь?
И я всё бегу, всё бегу за вагоном,
боясь, обретая, тебя потерять.
И нет уже сил, и стесняет дыханье,
и поезд скрывается в сером снегу.
Но как мне поверить, что это – прощанье,
когда я расстаться с тобой не могу?!
* * *
Убогий дом, фасад его обшарпан,
но он надёжно от других скрывал
и приглушал, как будто тёплым шарфом,
слова любви – счастливые слова.
Они звучали в лестничном пролёте
мелодией единственною той,
какую слышат в неземном полёте
над временем, пространством и мечтой.
Но время шло, как будто счётчик щёлкал,
я бег его челночный не унял.
Снесли, наверно, старую «хрущёвку»:
ничто не вечно, даже и Луна.
Она, увы, ни в чём не виновата.
Она томится с нами без суда.
Настанет день: от жёсткого захвата
она освободится навсегда…
Но ты Луну тогда опередила.
Слова любви – пустой, наверно, звук.
Ты скрылась, как вечернее светило,
среди нависших облаков разлук.
Ну что ж, прощай. Всё обошлось без крови.
Хвала тебе. Мирская исполать,
и всё понятно, всё понятно, кроме
того, что мне вовеки не понять.
* * *
Распалась наша уния —
как рыба, был я снул,
но жалко эту юную,
безумную весну.
Когда леса и пажити
окрасил хлорофилл,
когда тебя без памяти
неистово любил.
Сильнее дома отчего,
не ведая стыда,
