На картине был изображен обнаженный человек в снегу. Раскинув по нему свое тело, он выглядел так, будто готовился к распятию. Его блаженное лицо, поза и неуловимый характер самой картины отсылали к чему-то, что можно лишь ощущать, но ни в коем разе не постигнуть умственно. Как мне казалось, и как я это всегда называл, на картине лежала печать чего-то нечеловеческого и беспредельного. Я питал неописуемую страсть к таким вещам. Это было похоже на то, что ты касаешься и знакомишься с тем, что для тебя или любого другого человека было запретно. Именно в смысле духовной границы дозволенного. В конце концов, что же все-таки было дозволено, и кто эти границы для всех рисовал? В тот день рождения я осознал для себя кое-какую важную вещь. Смотря на Николашу, а потом на его картину, я понял, что мои границы уже были очерчены. В тот день он оказал мне большую услугу. Своей же рукой он обозначил мои внутренние пределы, запечатленные и закрепленные напротив нашего домашнего телефона. Холст Николаши стал для меня чем-то сродни приговору. Я догадался об этом тут же, стоило мне получить от него этот подарок. Он же, напротив, ничего об этом не знал.
Спустя пару лет, когда мы с ним оказались на том же матрасе, лампочки над нашими головами раскачивались в том же ритме. Настроение в наших сердцах и сама ситуация была эквивалентна тому дню, выпавшему на мой день рождения. В тот самый день мне самому захотелось задать ему вопрос, что появлялся в моей голове каждый раз, стоило мне взглянуть на полотно.
– Почему ты больше не пишешь такие картины?
Николаша рассеянно курил и в упор смотрел на картину. Он всегда смотрел на нее, как мне казалось, скрипя сердцем и душой. В его взгляде появлялось что-то зловещее и пронизывающее. То, чего мне никогда не доводилось в нем рассмотреть. Возможно, это были признаки проявляющейся болезни, которые он прятал от себя самого.
– Не могу.
– Почему?
– Не получается.
– Исписался?
– Я думаю, у меня был только один шанс создать что-то такое.
– Думаешь, ты не способен на большее?
– Этой картиной я сказал все, что мог. Мне больше не о чем писать.
– Ты теперь как… художник одной картины?
– Называй как хочешь.
– Ответь мне только на один вопрос.
Я помню, когда он повернулся ко мне, матрас под его задницей издал странный звук, похожий на звук намыленной мочалки, которую кто-то сжимает и разжимает в руке.
– Почему ты не продал ее? Еще и мне подарил… Ты бы мог срубить кучу денег. Не каждый же день пишут такие картины.
– Мне хочется, чтобы она была как можно дальше от меня.
– Но почему? Зачем ты ее писал, если тебе она так не нравится?
– Она просилась из меня выйти.
– Почему ты подарил ее мне, если так хотел ее больше никогда не увидеть?
– Не знаю. Подумал, что у тебя в квартире ей будет самое место.
– На этих голых оштукатуренных стенах?
– Да.
– Странный ты человек. Очень странный.
– Какой есть.
Его картина висела так какое-то время, пока у Марки не начались ночные кошмары. Тогда было принято решение на какое-то время накрыть картину старой простыней. Но простыню мы так и не сняли, а Николаше с Маркой так становилось только спокойнее. Полотно я мог рассматривать даже с этим белым привидением сверху. Странно, но моя память вслепую воссоздавала каждую написанную деталь, будто никакой простыни и в помине не существовало.
– Помнишь, ты просил дать ей имя?
– Помню.
– И что, ты подумал над моей просьбой?
– Подумал.
Он курил и ждал, пока я скажу хотя бы слово. Воздух становился легким. Я думал о Марке и о белом призраке в лице простыни.
– Почему ты сам не мог дать ей название?
– Она родилась отдельно от меня. Как я могу дать имя чему, чего я не понимаю?
– Ты думаешь, я понимаю?
– Понимаешь. Для этого она у тебя и висит.
– Для понимания?
– Ну вроде того.
– И ты хотел, чтобы я это что-то тебе пересказал, так?
– Так.
Он молча курил в потолок. В моменты, когда мы говорили о его картине, я ощущал, будто на месте моего собеседника появлялся кто-то другой. Этого Николашу, или стало быть, какую-то часть его существа, я не знал. Возможно, он сам не хотел, чтобы о ней кто-то узнал, а может, эта перемена происходила в нем как бы без его ведома.
– Так что там, с именем?
– Почему ты говоришь имя, а не название?
– А что?
– Не знаю, режет слух.
– Почему у человека именно имя, а не название, ты когда-нибудь думал?
– Хочешь сказать, что приравниваешь картину и человека?
Он закрыл глаза в жесте согласия и затянулся.
– Почему человек заслуживает имени, а картина только названия? Картина, какой бы неидеальной она ни была – это в любом случае искусство. Человек не имеет к искусству ровно никакого отношения, кроме того, что он прикладывает к нему руку. Ты можешь спросить меня, зачем человеку искусство? Только затем, чтобы восполнять свой комплекс неполноценности. Человек искусственно воссоздает то, чего нет в нем и его жизни.
– Но он же творит искусство. Из чего следует, что он сам является искусством.
– Не всегда так. Все же я предпочитаю придерживаться мнения, что во всем, что касается искусства, человек выступает как посредник. Не похоже, чтобы такой несовершенный субъект выступал как создатель совершенного творения. Как я сказал, он не создает, а лишь прикладывает к нему руку. Поэтому, я хочу узнать у тебя имя моей картины. Ты мне его скажешь?
