Когда интонация его речи становилась бесцветной, а из его тела будто бы пропадала сама жизнь, я старался на него не смотреть – наверное, боялся, что увижу в его образе что-то такое, что навсегда поменяет мое представление о нем как о человеке.
– Молитва.
Я почувствовал, что он посмотрел на меня.
– Это имя твоей картины.
– Хорошо.
– Тебе нравится?
– Это не имеет значения.
– Оно ей подходит?
– Это тебе решать.
Я смотрел на эту картину сейчас. Накрытое сверху белым призраком, оно оживляло воспоминание о его лице – непривычном и обеспокоенном, будто что-то могло быть не так. Я вспоминал, как морщины на его лбу становились отчетливее, а красные точки на побритых местах – краснее и воспаленнее. Думая о том, что нам обоим была нужна стена, этой стены я впоследствии испугался. Все же, наверное, в нашей дружбе местами все-таки были слепые зоны. В моменты, когда эти зоны вдруг становились видимыми, но уж точно не преодолимыми, я ощущал внутри нечто подобное белому шуму. Он шел изнутри и распространялся по всему телу как ядовитая смесь, ощущаясь так, как могут ощущаться отлежанные или затекшие руки, ноги и шея. Когда я пытался объяснить это чувство самому себе, я не нашел ничего лучше, как представить свое тело изъеденной жуками старой корягой, которую я каждый день наблюдал из окна. Эти жуки бегали по червоточинам и копошились друг в друге и в дереве, старательно выедая в нем полость. Так в моих ногах, руках и шее копошились всяческие сомнения и недомолвки с собой и окружающим миром.
V Джаз
Я прикурил первую сигарету, наконец поднялся с постели и начал свой привычный обход квартиры. Сперва я избавлял окна от штор и раскладывал вещи по своим местам. Я это очень любил. Наверное, за неимением того, что я не мог прибраться в самом себе. Следом зачем-то касался стен и проходя мимо проигрывателя, обязательно ставил себе какую-нибудь пластинку, как правило, что-то из Чарли Паркера или Джона Колтрейна. Старый-добрый джаз помогал привести мозг в состояние желе и переносить домашние дела с большим энтузиазмом, нежели с тем, который был мне присущ. Джаз всегда был рядом со мной за исключением тех часов или минут, когда Марка оставалась дома или еще не успевала собраться на работу, ползая по квартире в поисках второго чулка или шпильки. Тогда в нашем доме играла попса. Джаз вводил Марку в состояние апатии, а я в свою очередь не мог слушать Питера Аллена или Джима Стэффорда дольше, чем того требовала ситуация. Когда Марка оставалась дома, в девяти случаях из десяти мы сидели в полной тишине. Так нам без особого труда удавалось переварить друг друга.
В этот раз я тоже решил обойтись без музыки – все-таки, мне предстояло кое-что переварить. Зажав сигарету зубами, я привычно прошелся до ее портрета, висящего над камином, и с минутку под ним постоял, вглядываясь в ее черты не так, чтобы долго, но достаточно, чтобы не счесть этот взгляд случайным, или, что называется, вскользь. Ее глаза, отведенные в сторону, были слишком похожи на реальность – она бы никогда не вынесла на себе столь долгого взгляда. На белых бликах в ее глазах лежал неплотный слой пыли. Коснувшись его рукой, как когда-то – непросохшей картины Николаши, я ощутил примерно то же самое чувство, за исключением одного – след от полосочек на моем пальце не останется на этом портрете. Наверное, это было все-таки справедливо. Я перетер пыль между пальцев и заметил, как блики в ее глазах засияли и тогда взгляд стал совсем как живой. Невольно улыбнувшись, я продолжал курить и крутить в голове всевозможные строки, ищущие из меня выход.
Где-то за окном бултыхалось несвежее утро. От него пахло увяданием, прелостью, потом и спермой – судя по всему, так могло пахнуть и в моем парнике. Я на скорую руку побрился, охладив стопы на плитке в ванной комнате, следом сварил себе кофе и обжег им себе икру. Утро. Выбираясь на веранду, я поймал себя на мысли для книги. Я всегда писал ни о чем и обо всем сразу. Когда кто-нибудь узнавал обо мне, а следом тут же и о моем писательском мире, то сразу же спрашивал о чем мои книги. Я никогда не отвечал, пытаясь увернуться от вопроса как мог, к примеру – «слишком болит голова», «я спешу, поговорим об этом в следующий раз» или самое любимое и действенное – «в двух словах не опишешь». Писателю всегда верят просто потому, что он писатель. Если бы ему не верили, никто бы в жизни не стал читать его книжки. В общем и целом, я и сам толком не знал о чем я пишу. Мои книги существовали для меня только в значении слова «исповедь» – так, прикрываясь профессией, я мог часами писать о себе и своих грехах, перекладывая камень со своей спины на чью-то другую – того, кто прочтет. Я рос эгоистом. Я считал, что всем нужно расти эгоистами. Если каждый будет думать о ближнем, о ком-нибудь точно забудут подумать.
В общем-то, крепко усевшись на стул – забавно, что оно и моя задница сочетались примерно так же, как сочетались бы пазлы или детали часов, короче говоря, тютельку в тютельку – я сразу подумал о том, что пара людей была как пара чулок. Они не были колготками и в сущности были предметами самостоятельными и отдаленными друг от друга – а иногда даже на большие расстояния, чем это было можно себе представить. Они беспрестанно друг от друга сбегали, играя в прятки с рукой, которая так и норовит соединить их на своих двух ногах. Каждый раз они выбирали – быть им вместе или раздельно. Они могли лежать всегда подле друг друга, а могли выиграть друг у друга в прятки и никогда не найтись. Рука – лишь видимость отсутствия выбора. При ходьбе ноги все равно не встречаются, если только человеку не захочется сесть и их нарочно скрестить. Факт – чулки Марки терялись и находились лишь по собственной воле. Все в человеке – по собственной воле, даже отсутствие воли как таковой.
Решительно взявшись за карандаш, я вытянул длинную линию, разграничивающую предыдущие записи. Покосившись на соседский дом, я остановил карандаш на бумаге, оставив на ней жирную точку. Сквозь головы голубой и розовой гортензии вынырнула кучерявая башка стариковской внучки. Она катила ржавенький велосипедик к кусочку асфальта, идущего от их калитки до выезда на основную дорогу. Дед всегда смотрел на нее из окна. Я знал – он запрещал ей заезжать дальше перекрестка и девчонка часами наматывала круги по этому крохотному отрезку асфальта, длиной не более чем в десять жалких метров. И сев на свой велосипед, она разгонялась и жутко широко раскрывала рот, напевая себе под нос какие-то попсовые песни. Двое страховочных колес бились о кривой асфальт с громким железным лязгом и всегда сбивали меня с нужных мыслей. Смотря на нее, я всегда думал о себе – примерно так же я сам кручусь на одном и том же месте. Неосознанно я закружил карандашом по бумаге и получил жирную кляксу, похожую на клочок волос с расчески.
Не написав ни строки, я сделал глоток кофе и прижал к лицу головку гортензии. Та девчонка продолжала кататься и мотать головой из стороны в сторону. Как я уже писал где-то выше, я не любил детей. Может быть от того, что в глубине души я сам бы хотел быть ребенком. Я бы хотел кататься на велосипеде и не думать о том, о чем думают все взрослые люди. Во всяком случае, наверное, я и не был взрослым мужчиной. Наверное, я был взрослым больным ребенком. Но на велосипеде я прокатиться не мог и перестать думать о всякой чуши тоже. Что-то внутри меня ставило это под запрет, хоть я и не мог понять почему. В конце-то концов, что мне мешало купить ящик конфет и сжевать их за пару минут? Что мне мешало сконструировать шалаш из стульев, подушек и простыни, а потом залезть внутрь и читать с фонариком книги? Что мне мешало страдать ерундой и только потом думать о счетах и прочем, что сопровождалось нежеланием? Наверное, всему было свое время. Мое время незаметно от меня уходило, беря в охапку шалаши, конфеты и стулья, а следом – формочки и лопатки для куличей и песочных замков.
Я еле поднялся с кресла и закурил сигарету, предварительно покачав головой – для второй сигареты было еще не время. Коридор манил танцующей занавеской, прохладой и запахом кофе. Несмотря на внешнюю зелень, внутри дома всегда был налет голубого и серого. Если я долго там находился, незаметно для себя начинал тосковать. Навстречу мне выбежала Маркина псинка. Ее порода «русская борзая» отличалась громоздким, но худощавым телосложением и заметно непропорциональной маленькой головой. Ноги у них были фантастически длинные, словно цирковые ходули. Шерсть густая и взбитая, как лежалый свитер или скатанный клочок шерсти из детского набора для валяния. Нос вытянут конусом далеко вперед. Глаза маленькие, как будто блошиные тушки, и всегда какие-то виноватые. Внешне Плюш чем-то наводил меня на ассоциацию с шатром или шкафом. Марка его обожала. Я же относился к нему ровно и скорей с равнодушием, но всегда кормил и не обижал.
Я потрепал собаку за ухом и направился в кухню. Плюш хвостом увязался следом, ритмично стуча по паркету когтями. Я насыпал полную миску сухого корма и наполнил вторую миску водой из графина. Ни разу на меня не оглянувшись, собака набросилась на еду. От этого мне из раза в раз становилось грустно. Человек был нужен животному только тогда, когда у того было пустое пузо. В общем-то, между людьми была похожая взаимозависимость – человек был нужен человеку только тогда, когда у одного из них, а то и у обоих, было разбитое сердце. Я продолжал курить и обхаживать квартиру, пока Плюш громко работал челюстями на кухне. Проходя мимо телефона, я остановился и подошел ближе. Телефонная книжка была открыта на пустом развороте, в правом углу которого были мелко записаны цифры. Взяв телефон, я приложил его к уху, откашлялся и затянулся. Дым от сигареты пошел вверх, сделав пространство вокруг меня еще более серым и размытым, как если бы я смотрел на него сквозь старые поцарапанные очки. Набрав номер, я прислушался. Собака больше не издавала ни звука – похоже, улеглась на ковре в прихожей. В остальном, за исключением прерывистых гудков, было слышно лишь гудение холодильника, периодический звук слива бачка и урчание моего живота. Этим утром я так и не позавтракал. Пока я думал о том, что было бы неплохо сварить себе два яйца, на том конце провода кто-то задышал в трубку.
– Да.
– Здравствуйте.
– Добрый день
Голос собеседника был чуть суховат, чем нужно, но это было не так страшно – все же, голос не хлеб. При мысли о хлебе мой желудок напрягся и простонал. Я прижался лбом к холодной стене и губами поймал сигарету. На том конце кто-то вздохнул и я тут же зажмурился. Переговоры по телефону давались мне нелегко.
– Вы по какому поводу?
– Я сосед. Если помните, вы связывались с моей женой на днях.
– Вчера?
– Ну да… То есть, вчера.
Молчание прерывали лишь посторонние шорохи, доносящиеся из трубки. Я смял в руке сигарету и положил рядом с телефонным справочником. Пока длилось молчание, я уже успел пожалеть о том, что затеял.
– Так что, вы готовы присматривать за моим отцом?
– Когда это нужно будет делать?
– Понимаете, дело вот в чем… Мой отец болен, как вы… Простите, как ваше имя?
– Александр.
– Как вы, Александр, уже могли заметить. Раз вы соседи.
Признаться честно, я ничего не замечал. Может быть, лишь по той причине, что мой взгляд всегда был направлен вовнутрь, а не вовне.
– Случай необычный. Не волнуйтесь, много времени вы там проводить не будете.
– Необычный?
– Так вот, я бы хотел, чтобы вы следили за его состоянием.
Я молчал, ожидая от него продолжения.
– И чтобы вы говорили с ним.
– И только?
– И еще. Чтобы вы сообщали мне обо всем, о чем он вам расскажет. Иногда я буду звонить вам. Этот телефон действующий, если я верно вас понял?
Я покосился на себя в отражении лакированной тумбочки и увидел, что мои брови снова были напряжены. Я проделал над собой усилие, чтобы снова расслабить их.
– А в чем, собственно говоря, дело? Вы интересуетесь его здоровьем или все-таки чем-то иным?
– Чем-то иным?
Собеседник откашлялся, после чего вдруг встрепенулся и продолжил уже быстро и сбивчиво, словно пытался запутать сам себя.
– А впрочем, это вас все равно не касается. Так или иначе, я нуждаюсь именно в незаинтересованном человеке. А вы мне таким показались. За все время, что вы живете в своем доме, вы ни разу не проявили человеческого интереса к соседу и его внучке, так? Так. Ваша задача – приходить в любое удобное для вас время, сидеть со стариком и слушать его. За девочкой следить не требуется. Она следит за собой лучше, чем многие взрослые люди. Более мне от вас ничего не нужно. Денег буду давать столько, сколько потребуется. У меня хороший доход.
– Почему вы сами не можете этого сделать?
Мужчина на проводе замолчал. Вместе с ним замолчали все посторонние звуки. И в том числе, мой голодный желудок, сжавшийся до размеров зернышка.
– Почему вы сами не можете следить за отцом?
– У меня много работы, да и вы сами понимаете… Живу с семьей в городе, денег на бензин много уходит.
