В этом мире, в этом городе…

Дед моего отца, тяжко терпевший своё казанское сиротство в лихой и многотрудной бедности, именем своим объясняет простой секрет моей татарской фамилии.

Люди эти, познавшие испытания счастья и несчастья, допустившие к милому миру мои дыхание и зрение, представляются мне прекрасными – не больше и не меньше прекрасными, чем все люди, живущие и грядущие жить на белом свете, вершащие в нём непреклонное добро Труда, Свободы, Любви и Таланта.

1…И я спала все прошлые векасветло и тихо в глубине природы.В сырой земле, черней черновика,души моей лишь намечались всходы.Прекрасна мысль – их поливать водой!Мой стебелёк, желающий прибавки,вытягивать магнитною звездой —поторопитесь, прадеды, прабабки!Читатель милый, поиграй со мной!Мы два столетья вспомним в этих играх.Представь себе: стоит к тебе спиноймой дальний предок, непреклонный Игрек.Лицо его пустынно, как пустырь,не улыбнётся, слова не проронит.Всех сыновей он по миру пустил,и дочери он монастырь пророчит.Я говорю ему:– Старик дурной!Твой лютый гнев чья доброта поправит?Я б разминуться предпочла с тобой,но всё ж ты мне в какой-то мере прадед.В унылой келье дочь губить не смей!Ведь, если ты не сжалишься над нею,как много жизней сгинет вместе с ней,и я тогда родиться не сумею!Он удивлён и говорит:– Чур, чур!Ты кто?Рассейся, слабая туманность! —Я говорю:– Я – нечто.Я – чуть-чуть,грядущей жизни маленькая малость.И нет меня. Но как хочу я быть!Дождусь ли дня, когда мой первый возгласопустошит гортань, чтоб пригубить,о Жизнь, твой острый, бьющий в ноздривоздух?Возражение Игрека:– Не дождёшься, шиш! И в томя клянусь кривым котом,приоткрывшим глаз зловещий,худобой вороны вещей,крылья вскинувшей крестом,жабой, в типе разомлевшей,смертью, тело одолевшей,белизной её белейшейна кладбище роковом.(Примечание автора:Между прочим, я дождусь,в чём торжественно клянусьжизнью вечной, влагой вешней,каждой веточкой расцветшей,зверем, деревом, жукоми высоким животом,той прекрасной, первой встречной,женщины добросердечной,полной тайны бесконечной,и красавицы притом.)– Помолчи. Я – вечный Игрек.Безрассудна речь твоя.Пусть я изверг, пусть я ирод,я-то – есть, а нет – тебя.И не будет! Как не будетс дочерью моей греха.Как усопших не разбудитвосклицанье петуха,Холод мой твой пыл остудит.Не бывать тебе! Ха-ха!2Каков мерзавец! Пусть он держит речь.Нет полномочий у его злодейства,чтоб тесноту природы уберечьот новизны грядущего младенца.Пускай договорит он до конца,простак недобрый, так и не прознавший,что уж слетают с отчего крыльцадва локотка, два крылышка прозрачных.Ах, итальянка, девочка, прапра —прабабушка! Неправедны, да правыпоправшие все правила добра,любви твоей проступки и забавы.Поникни удручённой головой!Поверь лгуну! Не промедляй сомненья!Не он, а я, я – искуситель твой,затем, что алчу я возникновенья.Спаси меня! Не плачь и не тяни!Отдай себя на эту злую милость!Отсутствуя в таинственной тени,небытием моим я утомилась.И там, в моей до-жизни неживой,смертельного я натерпелась страху,пока тебя учил родитель твой:«Не смей! Не знай!» – и по щекам с размаху.На волоске вишу! А вдруг твердаокажется науки той твердыня?И всё. Привет. Не быть мне ни-ко-гда.Но, милая, ты знала, что творила,когда в окно, в темно, в полночный садты канула давно, неосторожно.А он – так глуп, так мил и так усат,что, право, невозможно… невозможно…Благословляю в райском том садуи дерева, и яблоки, и змия,и ту беду, Бог весть в каком году,и грешницу по имени Мария.Да здравствует твой слабый, чистый следи дальновидный подвиг той ошибки!Вернётся через полтораста летк моим губам прилив твоей улыбки.Но Боговым суровым облакамне жалуйся! Вот вырастет твой мальчик —наплачешься. Он вступит в балаган.Он обезьяну купит. Он – шарманщик.Прощай же! Он прощается с тобой,и я прощусь. Прости нас, итальянка!Мне нравится шарманщик молодой,и обезьянка не чужда таланта.Песенка шарманщика:В саду личинкавыжить старается.Санта Лючия,мне это нравится!Горсточка мусора —тяжесть кармана.Здравствуйте, музыкаи обезьяна!Милая Генуянянчила мальчика,думала – гения,вышло – шарманщика!Если нас улицапеть обязала,пой, моя умница,пой, обезьяна!Сколько народу!Мы с тобой – невидаль.Стража, как воду,ловит нас неводом.Добрые люди,в гуще базарной,ах, как вам любымы с обезьяной!Хочется мускуламв дали летящиеринуться с музыкой,спрятанной в ящике.Ах, есть причина,всему причина,Са-а-нта-а Лю-у-чия,Санта-а Лю-чия!3Уж я не знаю, что его влекло:корысть, иль блажь, иль зов любви неблизкой —но некогда в российское село —ура, ура! – шут прибыл италийский.(А кстати, хороша бы я была,когда бы он не прибыл, не прокрался.И солнцем ты, Италия, светла,и морем ты, Италия, прекрасна.Но, будь добра, шарманщику не снись,так властен в нём зов твоего соблазна,так влажен образ твой между ресниц,что он – о, ужас! – в дальний путь собрался.Не отпускай его, земля моя!Будь он неладен, странник одержимый!В конце концов он доведёт меня,что я рожусь вне родины родимой.Ещё мне только не хватало: ждатьсебя так долго в нетях нелюдимых,мужчин и женщин стольких утруждатьрожденьем предков, мне необходимых,и не рождаться столько лет подряд, —рожусь ли? – всё игра орла и решки, —и вот непоправимо, невпопад,в чужой земле, под звуки чуждой речи,вдруг появиться для житья-бытья.Спасибо. Нет. Мне не подходит это.Во-первых, я – тогда уже не я,что очень усложняет суть предмета.Но если б даже, чтобы стать не мной,а кем-то, был мне грустный пропуск выдан —всё ж не хочу свершить в земле иноймой первый вздох и мой последний выдох.Там и останусь, где душе моейсулили жизнь, безжизньем истомилии бросили на произвол тенейв домарксовом, нематерьяльном мире.Но я шучу. Предупредить решусь:отвергнув бремя немощи досадной,во что бы то ни стало я рожусьв своей земле, в апреле, в день десятый.)…Итак, сто двадцать восемь лет назадв России остаётся мой шарманщик.4Одновременно нужен азиат,что нищенствует где-то и шаманит.Он пригодится только через век.Пока ж – пускай он по задворкам ходит.старьё берёт или вершит набег,пускай вообще он делает, что хочет.Он в узкоглазом племени своёмтак узкоглаз, что все давались диву,когда он шёл, черно кося зрачком,большой ноздрёй принюхиваясь к дыму.Он нищ и гол, а всё ж ему хвала!Он сыт ничем, живёт нигде, но рядомего меньшой сынок Ахмадулла,как солнышком, сияет жёлтым задом.Сияй, играй, мой друг Ахмадулла,расти скорей, гляди продолговато.А дальше так пойдут твои дела:твой сын Валей будет отцом Ахата.Ахатовной мне быть наверняка,явиться в мир, как с привязи сорваться,и усечённой полумглой зрачкавсё ж выразить открытый взор славянства.Вольное изложение татарской песни:Мне скакать, мне в степи озираться,разорять караваны во мгле.Незапамятный дух азиатстватяжело колобродит во мне.Мы в костре угольки шуровали.Как врага, я ловил её в плен.Как тесно облекли шароварызолотые мечети колен!Быстроту этих глаз, чуть косивших, я,как птиц, целовал на лету.Семью семь её чёрных косичекобратил я в одну темноту.В поле – пахарь, а в воинстве – воинбудет тот, в ком воскреснет мой прах.Средь живых – прав навеки,кто волен, средь умерших – бессмертен, кто прав.Эге-гей! Эта жизнь неизбывна!Как свежо мне в её ширине!И ликует, и свищет зазывно,и трясёт бородой Шурале.5Меж тем шарманщик странно поражёнлицом рябым, косицею железной:чуть голубой, как сабля из ножон,дворяночкой худой и бесполезной.Бедняжечка, она несла к венцулба узенького детскую прыщавость,которая ей так была к лицуи за которую ей всё прощалось.А далее всё шло само собой:сближались лица, упадали руки,и в сумерках губернии глухойстарели дети, подрастали внуки.Церквушкой бедной перекрещена,упрощена полями да степями,уже по-русски, ударяя в «а»,звучит себе фамилия Стопани.6О, старина, начало той семьи —две барышни, чья маленькая повестьпечальная, осталась там, вдали,где ныне пусто, лишь трава по пояс.То ль итальянца тёмная печаль,то ль этой жизни мертвенная скудостьпридали вечный холодок плечам,что шалью не утешить, не окутать.Как матери влюблённая корыстьнад вашей красотою колдовала!Шарманкой деда вас не укорить,придавлена приданым кладовая.Но ваших уст не украшает смех,и не придать вам радости приданым.Пребудут в мире ваши жизнь и смертьнедобрым и таинственным преданьем.Недуг неимоверный, для чеготы озарил своею вспышкой белойне гения просторное чело,а двух детей рассудок неумелый?В какую малость целишь свой прыжок,словно в Помпею слабую – Везувий?Не слишком ли огромен твой ожогдля лобика Офелии безумной?Учёные жить скупо да с умом,красавицы с огромными глазамисошли с ума, и милосердный домих обряжал и орошал слезами.Справка об их болезни:«Справка выдана в том…»О, как гром в этот домбьёт огнём и метель колесом колесит.Ранит голову грохот огромный.И в тонтам, внизу, голосят голоски клавесин.О сестра, дай мне льда. Уж пробил и пропелчас полуночи. Льдом заострилась вода.Остудить моей памяти чёрный пробел —дай же, дай же мне белого льда.Словно мост мой последний, пылает мой мозг,острый остров сиротства замкнув навсегда.О Наташа, сестра, мне бы лёд так помог!Дай же, дай же мне белого льда.Малый разум мой вырос в огромный мотор,вкруг себя он вращает людей, города.Не распутать мне той карусели моток.Дай же, дай же мне белого льда.В пекле казни горю Иоанною д’Арк,свист зевак, лай собак, а я так молода.Океан Ледовитый, пошли мне свой дар!Дай же, дай же мне белого льда!Справка выдана в том, что чрезмерен был стонв малом горле.Но ныне беда —позабыта.Земля утешает их сонмилосердием белого льда.7Конец столетья. Резкий крен основ.Волненье. Что там? Выстрел. Мешанина.Пронзительный русалочий ознобвдруг потрясает тело мещанина.Предчувствие серьёзной новизнытомит и возбуждает человека.В тревоге пред-войны и пред-весны,в тумане вечереющего века —мерцает лбом тщеславный гимназист,и, ширясь там, меж Волгою и Леной,тот свежий свет так остросеребристи так существенен в судьбе Вселенной.Тем временем Стопани Александрведёт себя опально и престранно.Друзей своих он увлекает в сад,и речь его опасна и пространна.Он говорит:– Прекрасен человек, принявший дар дыхания и зренья.В его коленях спит грядущий беги в разуме живёт инстинкт творенья.Всё для него: ему назначен мёдземных растений, труд ему угоден.Но всё ж он бездыханен, слеп и мёртвдо той поры, пока он не свободен.Пока его хранимый Богом врагломает прямизну его коленейи примеряет шутовской колпакк его морщинам, выдающим гений,пока к его дыханию приниксмертельно-душной духотою горяжелезного мундира воротник,сомкнувшийся вкруг пушкинского горла.Но всё же он познает торжествопред вечным правосудием природы.Уж дерзок он. Стесняет грудь его желаниедвиженья и свободы.Пусть завершится зрелостью деревмладенчество зелёного побега.Пусть нашу волю обостряет гнев,а нашу смерть вознаградит победа.Быть может, этот монолог в садунеточно я передаю стихами,но точно то, что в этом же годубыл арестован Александр Стопани.Комментарии жандарма:– Всем, кто бунты разжигал, —всем студентам(о стыде-тоне подумают),жидам,и певцу, что пел свободу,и глупцу, что быть собоюобязательно желал, —всем отвечу я, жандарм,всем я должное воздам.Всех, кто смелостью повадокпосягает на порядоквысочайших правд, парадов, —вольнодумцев неприятных,а поэтов и подавно, —я их всех тюрьмой порадуюи засов задвину сам.В чём клянусь верностью государю императоруи здоровьем милых дам.О, распущенность природы!Дети в ней – и те пророки,красок яркие мазкивозбуждают все мозги.Ликовала, оживала,напустила в белый светлеопарда и жирафа,Леонардо и Джордано,всё кричит, имеет цвет.Слава богу, власть жандармавсё, что есть, сведёт на нет.(Примечание автора:Между прочим, тот жандармждал награды, хлеб жевал,жил неважно, кончил плохо,не заметила эпоха,как подох он.Никто на похороныкопеечки не дал.)– Знают люди, знают дети:я – бессмертен. Я – жандарм.А тебе на этом светепоявиться я не дам.Как не дам идти дождям,как не дам, чтобы в народепомышляли о свободе,как не дам стоять садамв бело-розовом восходе…8Каков мерзавец! Пусть болтает вздор,повелевают вечность и мгновенность —земле лететь, вершить глубокий вздохи соблюдать свою закономерность.Как надобно, ведёт себя земляуже в пределах нового столетья,и в май маёвок бабушка моянесёт двух глаз огромные соцветья.Что голосок той девочки твердити плечики на что идут войною?Над нею вновь смыкается вердикт:«Виновна ли?» – «Да, тягостно виновна!»По следу брата, веруя ему,она вкусила пыль дорог протяжных,переступала из тюрьмы в тюрьму,привыкла к монотонности присяжных.И скоро уж на мужниных щекахв два солнышка закатится чахотка.Но есть все основания считать:она грустит, а всё же ждёт чего-то.В какую даль теперь её везутнебыстрые подковы Росинанта?Но по тому, как снег берёт на зуб,как любит, чтоб сверкал и расстилался,я узнаю твой облик, россиянка.В глазах черно от белого сиянья!Как холодно! Как лошади несут!Выходит. Вдруг – мороз ей нов и чужд.Сугробов белолобые телятак ладоням льнут. Младенческая чушьсмешит уста. И нежно и чуть-чутьв ней в полщеки проглянет итальянка,и в чистой мгле её лица таятсядвижения неведомых причуд.Всё ждёт. И ей – то страшно, то смешно.И похудела. Смотрит остроносокуда-то ввысь. Лицо усложненовсезнающей улыбкой астронома!В ней сильный пульс играет вкось и вкривь.Ей всё нужней, всё тяжелей работа.Мне кажется, что скоро грянет крикдоселе неизвестного ребёнка.9Грянь и ты, месяц первый, Октябрь,на твоём повороте мгновенномэлектричеством бьёт по локтямострый угол меж веком и веком.Узнаю изначальный твой гул,оглашающий древние своды,по огромной округлости губ,называющих имя Свободы.О, три слога! Рёв сильных ширототворённой гортани!Как в красныхи предельных объёмах шаров —тесно воздуху в трёх этих гласных.Грянь же, грянь, новорожденный криктой Свободы! Навеки и разом —распахни треугольный тупик,образованный каменным рабством.Подари отпущение муктем, что бились о стены и гибли, —там, в Михайловском, замкнутом в круг,там, в просторно-угрюмом Египте.Дай, Свобода, высокий твой верхвидеть, знать в небосводе затихшем,как бредущий в степи человекблизость звёзд ощущает затылком.Приближай свою ласку к земле,совершающей дивную дивность,навсегда предрешившей во мнесвою боль, и любовь, и родимость.10Ну что ж. Уже всё ближе, всё вернейрасчёт, что попаду я в эту повесть,конечно, если появиться в неймне Игрека не помешает происк.Всё непременным чередом идёт,двадцатый век наводит свой порядок,подрагивает, словно самолёт,предслыша небо серебром лопаток.А та, что перламутровым белкомглядит чуть вкось, чуть невпопад и странно,ступившая, как дети на балкон,на край любви, на остриё пространства,та, над которой в горлышко, как в горн,дудит апрель, насытивший скворешник, —нацеленный в меня, прости ей, гром! —она мне мать, и перемен скорейшихей предстоит удача и печаль.А ты, о Жизнь, мой мальчик-непоседа,спеши вперёд и понукай педальоткрывшего крыла велосипеда.Пусть роль свою сыграет азиат —он белокур, как белая ворона,как гончую, его влечёт азартпо следу, вдаль, и точно в те ворота,где ждут его, где воспринять должныдвух острых скул опасность и подарок.Округлое дитя из тишиныпоявится, как слово из помарок.11Я – скоро. Но покуда нет меня.Я – где-то там, в преддверии природы.Вот-вот окликнут, разрешат – и яс готовностью возникну на пороге.Я жду рожденья, я спешу теперь,как посетитель в тягостной приёмной,пробить бюрократическую дверьвсем телом – и предстать в её проёме.Ужо рожусь! Ещё не рождена.Ещё не пала вещая щеколда.Никто не знает, что я – вот она,темно, смешно. Апчхи! В носу щекотно.Вот так играют дети, прячась в шкаф,испытывая радость отдаленья.Сейчас расхохочусь! Нет сил! И ка-аквдруг вывалюсь вам всем на удивленье!Таюсь, тянусь, претерпеваю рост,вломлюсь птенцом горячим, косоротымловить губами воздух, словно гроздь,наполненную спелым кислородом.Сравнится ль бледный холодок актрис,трепещущих, что славы не добьются,с моим волненьем среди тех кулис,в потёмках, за минуту до дебюта!Ещё не знает речи голос мой,ещё не сбылся в лёгких вздох голодный.Мир наблюдает смутной белизной,сурово излучаемой галёркой.(Как я смогу, как я сыграю рольусильем безрассудства молодого?О, перейти, превозмогая боль,от немоты к началу монолога!Как стеклодув, чьи сильные уставзрастили дивный плод стекла простого,играть и знать, что жизнь твоя простаи выдох твой имеет форму слова.Иль как печник, что, краснотою трубзамаранный, сидит верхом на доме,захохотать и ощутить свой трудблаженною усталостью ладони.Так пусть же грянет тот театр,тот бой меж «да» и «нет», небытием и бытом,где человек обязан быть собойи каждым нерождённым и убитым.Своим добром он возместит землевсех сыновей её в ней погребённых.Вершит всевечный свой восход во мглеогромный, голый, золотой Ребёнок.)Уж выход мой! Мурашками, спинойпредчувствую прыжок свой на арену.Уже объявлен год тридцать седьмой.Сейчас, сейчас – дадут звонок к апрелю.Реплика доброжелателя:О, нечто, крошка, пустота,ещё не девочка, не мальчик,ничто, чужого пустякапустой и маленький туманчик!Зачем, неведомый радист,ты шлёшь сигналы пробужденья?Повремени и не родись,не попади в беду рожденья.Нераспрямлённый организм,закрученный кривой пружинкой,о, образумься и очнись!Я – умник, много лет проживший, —я говорю: потом, потомтебе родиться будет лучше.А не родишься – что же, в томвсё ж есть своё благополучье.Помедли двадцать лет хотя б,утешься беззаботной ленью,блаженной слепотой котят,столь равнодушных к утопленью.Что так не терпится тебе,и, как птенец в тюрьме скорлупок,ты спешку точек и тиревсё выбиваешь клювом глупым?Чем плохо там – во тьме пустой,где нет тебе ни слез, ни горя?Куда ты так спешишь? Постой!Родится что-нибудь другое.(Примечание автора:Ах, умник! И другое пустьродится тоже непременно, —всей музыкой озвучен пульс,прям позвоночник, как антенна.Но для чего же мне во вредему прийти и стать собою?Что ж, он займёт весь белый светсвоею малой худобою?Мне отведённый кислород,которого я жду веками,неужто он до дна допьётодин, огромными глотками?Моих друзей он станет зватьсвоими? Всё наглей, всё дальшеони там будут жить, гулятьи про меня не вспомнят даже?А мой родимый, верный труд,в глаза глядящий так тревожно,чужою властью новых рукужели приручить возможно?Ну, нет! В какой во тьме пустой?Сам там сиди. Довольно. Дудки.Наскучив мной, меня в просторвыбрасывают виадуки!И в солнце, среди синевырасцветшее, нацелясь мною,меня спускают с тетивыстрелою с тонкою спиною.Весёлый центробежный вихрьменя из круга вырвать хочет.О Жизнь, в твою орбиту вникменя таинственный комочек!Твой золотой круговороттак призывает к полнокровыо,словно сладчайший огород,красно дразнящий рот морковью.О Жизнь любимая, пускайпотом накажешь всем и смертью,но только выуди, поймай,достань меня своею сетью!Дай выгадать мне белый свет —одну-единственную пользу!)– Припомнишь, дура, мой советкогда-нибудь. Да будет поздно.Зачем ты ломишься во вход,откуда нет освобожденья?Ведь более удачный годты сможешь выбрать для рожденья.Как безопасно, как легко,вне гнева века или ветра —не стать. И не принять лицо,талант и имя человека.12Каков мерзавец? Но, средь всех затей,любой наш год – утешен, обнадёженнеистовым рождением детей,мельканьем ножек, пестротой одёжек.И в их великий и всемирный рёв,захлёбом насыщая древний голод,гортань прорезав чистым остриём,вонзился мой, ожёгший губы голос!Пусть вечно он благодарит тебя,земля, меня исторгшая, родная,в печаль и в радость, и в трубу трубя,и в маленькую дудочку играя.Мне нравится, что Жизнь всегда права,что празднует в ней вечная повадка —топырить корни, ставить дереваи меж ветвей готовить плод подарка.Пребуду в ней до края, до конца,а пред концом – воздам благодареньевсем девочкам, слетающим с крыльца,всем людям, совершающим творенье.13Что ещё вам сказать?Я не знаю.И не знаю: я одобрена вамииль справедливо и бегло охаяна.Но проносятся пусть надо мнойваши лица и ваши слова.

Написала всё это Ахмадулина

Белла Ахатовна.

Год рождения – 1937.

Место рождения – город Москва.

Наиля Ахунова

хайбун

Стрижи и бабочки

Вчера меня разбудили стрижи и бабочки. Стрижи со свистом и щебетом носились за окном, а пара крупных нарядных бабочек залетела в мою комнату. Одна из них присела на одеяло прямо передо мной, а потом перепорхнула на занавеску, бахрому которой перебирал своими длинными пальцами залётный утренний ветерок. А в приоткрытую дверь балкона нетерпеливо заглядывали цветы…

Стрижи стригут воздух.Бабочки облаковуносятся ветром.

Клад

С возрастом начинаешь себя ощущать золотоискателем. В завалах пройденного перебираешь воспоминания, ощущения, впечатления… В поисках тех драгоценных крупиц, тех счастливых мгновений, что составляют настоящую суть и смысл твоей жизни, которые хотелось бы вспоминать напоследок…

Частое сито памяти.Золотые крупицывоспоминаний.

Снеговичок

За ночь выпало много снега. Да и сейчас метель из сил выбивается, навёрстывая упущенное. На детской площадке во дворе всем широко улыбается аккуратный снеговичок, но некому улыбнуться ему в ответ, в это время во дворе пустынно, одни лишь вороны…

Крахмальная манишказимнего утразапятнана кляксами ворон.

Наперегонки с одуванчиками

В маминой комнате висит большая картина, по сути пленэрный этюд: холст, масло. Солнечный день в конце мая или начале июня, зелёный косогор, кое-где заросший деревьями и кустарником, вдалеке угадывается река… Этот пейзаж я подарила родителям много лет назад, на папин юбилей. Он ему напоминал родное арское холмогорье, где берёт начало река Казанка. А мне сейчас – покойных маму и отца. И беззаботные летние каникулы в Арске…

Взбегаю на косогорнаперегонкис одуванчиками.

Вечерняя молитва

Иду старинным татарским кладбищем в Арске. Тихо, лишь под ногами шуршат опавшие листья. Узкая тропинка, влажная после дождя, вьётся мимо старой части кладбища. Но вот и родительские могилы… Над ними, склонившись, вовсю полыхают рябины. По-летнему тепло, последние погожие дни бабьего лета. Заботливый паучок оплёл калитку в три ряда серебристыми нитями. Хризантемы и бархатцы ещё свежи и ярки, но бабочек уже не видно…

Серебряный полумесяцнад кладбищем.Вечерняя молитва.

Лунные блики

«Лунные блики таят неизбывную печаль…» – написал как-то Китахара Хакусю. В бессонную морозную ночь уходящего года Дракона читаю стихи японских поэтов Серебряного века. Луна серебрит изголовье. Улыбаются со старой фотографии молодые папа и мама…

Лунный круг.Как трудно разомкнутьОбъятия…

Снова метель

Один за другим погасли огоньки тюльпанов, подаренных на 8 Марта. А за окном снова и снова кружит метель. Март – четвёртый месяц зимы в наших широтах…

Снова метель.Рисую пастельюцветы и бабочек.

Люблю сказки

Больше всего на свете я люблю сказки. С хорошим концом. С самого раннего детства. Благодаря им я полюбила книги и чтение. Почти все современные мелодрамы – это современные варианты «Золушки» или «Дюймовочки», или «Гадкого утёнка»… Из сказочных персонажей больше всего мне нравились феи и добрые волшебницы. В раннем детстве я мечтала быть похожей на них. И вряд ли была в этом одинока. И сейчас эта мечта, похоже, не совсем исчезла. Но жизнь, увы, часто превращает милых мальчиков и девочек в Бабу-ягу, в Бармалея, в Снежную королеву, в Дуремара, в Карабаса-Барабаса, Лису Алису… Но иногда чудеса всё же случаются, особенно под Новый год. Главное, верить в это, как в детстве…

Под Новый годверят в сказкине только дети.

Айсберг

На углу улиц Бутлерова и Маяковского Казани долго зиял пустыми глазницами-окнами Дом культуры медработников, от них веяло ледяным холодом заброшенности… А раньше здесь двери не закрывались: драмкружок, народная оперная студия, клуб книголюбов, вечера, дискотеки… С этим домом связано десять с лишним лет моей жизни: я работала здесь сначала библиотекарем, а потом заведующей библиотекой – вплоть до её закрытия. Наступили перемены и в самом начале 90-х профсоюзные библиотеки стали закрываться. Некогда большая и сильная межсоюзная библиотечная система развалилась. Перестали существовать старейшие библиотеки в центре Казани: Дома учёных, ДК госторговли, обувной фабрики «Спартак»… А ведь они обслуживали и взрослых, и студентов, и школьников… Один мудрый человек заметил когда-то, что если экономить на культуре и образовании – потом придётся тратиться на тюрьмы.

Капля камень точит.Сколько слёз нужно,чтобы растопить айсберг?

Аллея Жемчуговой

Дома на Аллее Жемчуговой выходят окнами в парк «Кусково». Сквозь зелень, слегка тронутую желтизной, пробивается сентябрьское солнце. На карнизе голуби заглядывают в окно. Они терпеливо ждут, пока хозяин не насыплет им горсть проса. Прилетают ещё, но чужаков дружно прогоняют. Вот по тропинке прошла девушка с далматинцем, который ярко выделяется на общем фоне. Проехала медленно поливалка. Солнце незаметно исчезло и всё как-то потускнело…

Поливальная машина,а следом —дождь…