ДОБРОРАДОВ. Ну, ты уже взрослая, ты поймёшь: настолько, что ближе уже не бывает.
ИЛЛАРИЯ. Понятно… Вообще-то я так и думала. Бабушка так тепло о вас говорила – явно же не случайно.
ДОБРОРАДОВ. Она замечательная! И ты очень на неё похожа.
ИЛЛАРИЯ. На неё в молодости?
ДОБРОРАДОВ. Я её в молодости не знал. Мы знакомы с ней всего-то лет двадцать, если не меньше.
ИЛЛАРИЯ. Вы сблизились в таком возрасте?! А что, так бывает?
ДОБРОРАДОВ. Как видишь. А возраст-то тут не причём. Всё дело в здоровье и полноте ощущения жизни. Если человек хвор и жизнь ему не мила, то он и в твоём возрасте ничего уж не хочет.
ИЛЛАРИЯ. Пока я таких не встречала.
ДОБРОРАДОВ. Какие твои годы! Ещё всякого навидаешься.
ИЛЛАРИЯ. А что, правда Ирина предлагала нарожать вам детей?
ДОБРОРАДОВ. Было дело… Но, во-первых, какие дети, если нет любви, потом у меня они уже есть, даже есть и внучок. И, наконец – о каких детях может идти речь в мои-то года. Я ведь их вырастить не успею – а это, девочка, главное в жизни – успеть вырастить своих детей. Я помню, мой отец, он был парализован и девять лет лежал – у него вся левая сторона отнялась, когда мне было только восемь, учился во втором классе. Так вот он всё матери да и всем говорил: дожить бы, когда наш Сидор станет студентом.
ИЛЛАРИЯ. И… что?
ДОБРОРАДОВ. Он дожил! И умер в конце моего первого семестра, перед самой зимней сессией. Но я ведь родился, когда ему было под 60, а мне-то сейчас уж под семьдесят. Нет, бог с тобой, какие дети… Ты что на меня так смотришь?
ИЛЛАРИЯ. Да подумала вдруг, что и я бы смогла. Ирина-то вряд ли – она вертихвостка, а я бы уж точно. Вы такой человек… И дети есть у вас, и внуки, а вы такой при этом одинокий.
ДОБРОРАДОВ. Это сознательно! Я по натуре волк-одиночка – твоя бабушка знает. У меня в самом деле нет ничего, вернее – не было до недавнего времени, до одного чудесного события, когда мою книгу вдруг издали в Америке, она стала бестселлером. Только после этого я смог купить эту квартиру, а прежде у меня не было ни дома своего, ни семьи, ни имущества, ни сбережений. Только я сам со своей крохотной пенсией. Казалось бы, вот убожество, да? А я счастлив! Я прожил замечательную жизнь.
ИЛЛАРИЯ. Счастливы? Почему?
ДОБРОРАДОВ. Потому что всю жизнь занимался только и только тем, что мне нравилось. Это трудно понять…
Доброрадов запинается, подыскивая слово.
ИЛЛАРИЯ. Вы наверно хотели сказать – обывателю?
ДОБРОРАДОВ. Нет, так нельзя сказать, а то выйдет будто я какой-то сам себе небожитель, а подо мной копошатся ничтожные букашки. Это трудно понять людям вообще – и возвышенным, и приземлённым, одним словом, всем, кто не такой, как я и немногие, подобные мне. Мы не лучше других и не хуже, мы просто – другие.
ИЛЛАРИЯ. Я бы одна не смогла. И такая жизнь не по мне.
ДОБРОРАДОВ. И прекрасно! Каждому должно прожить свою жизнь – как он её понимает и сумеет построить. Строй свою – по своему разумению, собственному проекту, твоим личным расчётам и намёткам. Что получится – неведомо, но что бы ни получилось, прожив жизнь, тебя не будет, как и меня теперь, никогда снедать горечь: вот, мол, послушалась кого-то, жила по его плану – ну и дура, а теперь ничего не исправишь. И хоть крюк ищи, как Марина Цветаева. В моей жизни тоже уже ничего не исправишь – но все ошибки, просчёты, нелепости, даже дурости – только мои. И потому я покоен.
ИЛЛАРИЯ. Если б знать наперёд…
ДОБРОРАДОВ. Невозможно. Мы почти все знаем о человечестве, кое-что – о людях и ничегошеньки – о себе.
ИЛЛАРИЯ. А ведь верно! Ох как же это верно, Сидор Изотович… Ничего, совсем-совсем ничего.
Иллария надолго задумывается, а Доброрадов откровенно любуется её одухотворённым, обласканным мыслью лицом, всей её литой статью. Наконец она перехватывает его взгляд, который он не успел, а может и не хотел отвести.
ИЛЛАРИЯ (смущённо). Что вы так смотрите? Вы так смотрели… А почему у вас слёзы?
ДОБРОРАДОВ. Это всегда у меня происходит, когда вижу прекрасное – начинают течь слёзы. Сами собой. В Рембрандтовском зале Эрмитажа, например, в 14-м зале Русского – между «Девятым валом» и «Последним днём Помпеи», да всякий раз, когда нечто надчеловеческое являет нам неземную красоту.
ИЛЛАРИЯ. Но я же земная…
ДОБРОРАДОВ. Ты? Нет.
ИЛЛАРИЯ. Не говорите так.
ДОБРОРАДОВ. Да я ведь ничего и не сказал.
ИЛЛАРИЯ. Нет, вы сказали.
ДОБРОРАДОВ. Ну, подумаешь слёзы. Какая цена стариковским слезам?
ИЛЛАРИЯ. Вы другое сказали.
ДОБРОРАДОВ. Не знаю. Не помню. Да не путай же ты меня, несносная девчонка! Давай-ка лучше пить кофе – расстанься ж наконец со своей дурацкой тряпкой!
ИЛЛАРИЯ. Какую сами дали…
ДОБРОРАДОВ. Садись сюда (помогает ей усесться в кресло-качалку). Сейчас я кофе принесу и плюшки – и будем коротать вечерок, если у тебя нет на него других планов.
ИЛЛАРИЯ. Не было, но теперь есть.
ДОБРОРАДОВ. И нельзя отменить?
ИЛЛАРИЯ. Нельзя и не хочется.
ДОБРОРАДОВ. Ну что ж… Если так, покоримся судьбе. (Решительно) Иду варить кофе!
Он уходит, а Иллария начинает мечтательно качаться в качалке, и та, задевая спинкой торшер, опять делает свет в комнате зыбким.
Картина 2-я.
Та же комната в квартире Доброрадова. Теперь в качалке он сам, и уже он создаёт своим покачиванием зыбкое освещение.
В кресле – Алёна.
АЛЁНА. А нельзя перестать трясти торшер – свет из-за этого словно колет во все места?
ДОБРОРАДОВ. Прости. (Перестаёт качаться) Я машинально.
АЛЁНА. Нервничаешь?
ДОБРОРАДОВ. Я-то нет. А вот ты что такая колючая?
