Люди сороковых годов
В «Воздушных замках» роль Альнаскарова Плавин отдал семикласснику, а Виктора-слугу взялся сам играть: он решительно считал себя разнообразнейшим комическим актером! Довольно большое затруднение вышло – достать желающего на роль вдовы. Маленький Шишмарев играл уже в «Воздушных замках» горничную, а из прочих гимназистов решительно никто не хотел брать на себя женских ролей. Надобно было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего в казенной палате, мальчишку очень бойкого, неглупого, но в корень развращенного, так что и женщин-то играть он брался не по любви к театру, а скорей из какого-то нахальства, чтобы иметь, возможность побесстыдничать и сделать несколько неблагопристойных движений. Когда Плавин стал его приглашать, он сначала ломался, отговаривался, надсмехался, но наконец согласился. Как учредители, так и другие актеры, репетициями много не занимались, потому что, откровенно говоря, главным делом было не исполнение пьесы, а декорации, их перемены, освещение сзади их свечами, поднятие и опускание занавеса. В день представления Ванька, по приказанию господ, должен был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но всем этим действиям он придавал такой вид, что как будто бы делал это по собственному соображению. Симонов тоже почти что с утра явился чисто выбритый, причесанный и, по обычаю, с нафабренными усами. С ним также пришла и жена его, – и уж не в сарафане, а в новом холстинковом капоте, в шелковом платочке, повязанном маленькою головкою, – и выглядывала еще очень недурною из себя. Она должна была в каменном коридоре, теперь ярко освещенном, разливать для актеров чай. Предусмотрительный Плавин купил на театральные деньги четверку чаю, несколько фунтов сахару и, кроме того, с какою-то ему уж одному известною целью, бутылку рому и бутылку водки.
Ранее всех явился франт-семиклассник. Он приехал на собственных лошадях, с своим человеком, несшим за ним картон с костюмами, в числе которых для Альнаскарова был сделан настоящий двубортный морской мундир, с якорным шитьем и с одной эполетой даже. Когда молодой человек этот стал переодеваться, то на нем оказалось превосходнейшее белье (он очень был любим одной своею пожилой теткой); потом, когда он оделся в костюм, набелился и нарумянился, подвел себе жженою пробкою усики, то из него вышел совершеннейший красавчик. Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было – Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч». Что вберет в себя, то и выпустит! Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла, так что из дырочки в переднем занавесе видны стали только как бы сплошь одна с другой примкнутые головы человеческие. Наконец, вошел довольно высокий мужчина, с выразительным лицом и с гладко обстриженными волосами, в синем вицмундирном фраке. Между сидевшими в публике гимназистами сейчас же появилось маленькое смятение и некоторый конфуз. Это вошел их самый строгий учитель математики, Николай Силыч Дрозденко, большой любитель и знаток театрального дела. Плавин, всегда немного притрухивавший Дрозденки, счел небесполезным для себя пригласить его на устроенный им театр, чтобы таким образом приласкаться к нему несколько.
При появлении Николая Силыча Гаврило Насосыч сейчас было встал и предложил ему свое кресло: они были большие приятели между собой по выпивке.
– Ничего, сыдыте, я вот и тут постою! – отвечал Николай Силыч с несколько малороссийским акцентом и встал у притолки.
Сыграв «Воздушные замки», актеры побежали переодеваться. Плавин, спешивший из Виктора преобразиться в Грицко, не забыл, однако, послать одного неиграющего гимназиста:
– Подите и пригласите сюда Николая Силыча чаю напиться.
Николай Силыч на это приглашение изъявил большое удовольствие.
– Добре, – сказал он и пошел.
Его провели через передний подзор, отогнув тот немного, потом, мимо сцены, в таинственную дверь вниз по лестнице в коридор и в уборную.
– Вот они где, лицедеи-то! – сказал он и прямо принял из рук Ваньки уже заранее приготовленную ему трубку с длиннейшим чубуком и отчаянно затянулся из нее. – И пройде сие ядове во все жилы живота моего, – сказал он, выпуская из себя дым.
– Не прикажете ли, Николай Силыч, пуншу? – сказал Плавин, натягивая на себя сафьяновые сапоги.
– И то могу! – сказал Николай Силыч.
Жена Симонова подала ему чай с ромом.
Николай Силыч изготовил себе что следует.
– А ты зачем так уж очень плечи-то вверх поднимал? – обратился он к Альнаскарову, переодевавшемуся в Климовского. – Ты бы уж лучше нос больше кверху драл, все бы больше фантазера в себе являл!
– Да это что же?.. Все равно! – отвечал jeune-premier, совершенно не поняв того, что сказал ему Николай Силыч: он был малый красивый, но глуповатый.
– А я, Николай Силыч, хорошо играл? – спросил Плавин довольно смело.
– Ты?.. Нет, нехорошо, даже очень! Ты какого лакея-то играл?.. Нашего Ваньку или Мишку?.. Ты ведь французишку изображал: так – так и играй, а уж не разваливайся по-мишкинскому!.. Коли французскую дребедень взял, по-французски и дребезжи.
– Какая же французская? Русские имена и русское место действия! – возразил Плавин.
– Ну да, держи карман – русские! А выходит, парижские блохи у нас в Новгороде завелись. К разным французским обноскам и опоркам наклеят русские ярлычки да и пускают в ход, благо рынок спрашивает… Подите-ка лучше, позовите сюда Насосыча; мы ему тоже дадим немножко лакнуть.
Человека два гимназистов побежали за Гаврилом Насосычем и доставили его.
– Какими таинственными ходами провели меня! – говорил он с улыбкою и как бы заранее уже предчувствуя ожидающее его блаженство.
– Грешник, мучимый в аду! – обратился к нему Николай Силыч. – Ты давно уже жаждешь и молишь: «Да обмочит кто хотя перст единый в вине и даст мини пососати!» На, пей и лакай! – прибавил он, изготовляя и пододвигая к приятелю крепчайший стакан пунша.
– Это не дурно! – отвечал тот, потирая от удовольствия руки и представляя вид, что как будто бы он очень прозяб.
– А что, скажи, – спросил его Николай Силыч, – если бы ты жил на тропиках, пил бы али нет?
– Да там зачем же? – отозвался было Насосыч.
– Врешь, пил бы!
– Пил бы! – сознался, лукаво подмигнув, Насосыч.
Все эти остроты наставника гимназисты сопровождали громким смехом.
– Хороший ром, хороший! – продолжал Насосыч, отхлебывая почти полстакана пуншу.
– Да разве ты когда-нибудь ром не хвалил? Бывало ли это с рождения твоего? – приставал к нему Николай Силыч.
– Да за что же и не хвалить-то его? – отвечал Насосыч и залился самым добродушным смехом. Он даже разговаривал о спиртных напитках с каким-то особенным душевным настроением.
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
– О чем вы? – спросил его Павел, более всего озабоченный тем, что приятель его совершенно не одет.
– Да все Разумов, вон, говорит! – отвечал сквозь всхлипыванья Шишмарев.
– Я говорю, что он женщина, – подхватил Разумов, – так обижается этим!.. Стоит только ему груди из теста приклеить, нынешний же год выйдет замуж…
– Перестаньте! – воскликнул Шишмарев, почти в отчаянии и закрывая себе от стыда лицо руками. Он, видимо, был очень чистый мальчик и не мог даже слышать равнодушно ничего подобного.
– Что за глупости вы говорите! – сказал Павел Разумову.
– Какие глупости!.. – возразил тот. – У нас сторож Гаврилыч свататься к нему хочет, нос у него в табаке, губа отвисла, женится на нем – будет целовать его!
Бедненький Шишмарев только уж всплеснул руками.
– Замолчите и подите вон! – воскликнул вдруг Павел, побледнев и задрожав всем телом.
Он в эту минуту очень напомнил отца своего, когда тот выходил из себя.
– Скажите, пожалуйста! – воскликнул, в свою очередь, Разумов, еще более разваливаясь на диване и уставляя против Павла свои ноги. – Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! – прибавил он что-то такое.
– Уйдите вон! – повторил опять Павел и, несмотря на уставленные против него ноги, схватил Разумова за голое горло и потащил его.
– Перестаньте, вы меня задушите! – хрипел тот.
– Уйдите! – произнес еще раз Павел и потом, как бы вспомнив что-то такое, оставил Разумова и вышел к прочим своим товарищам.
– Господа! – сказал он дрожащим голосом. – Там Разумов дразнит Шишмарева – тот играть не может. Я хотел было его задушить, но я должен сегодня играть.
Проговорив это, Павел возвратился в коридор, где увидевшая его жена Симонова даже ахнула.
– Батюшка, что такое с вами? – сказала она и поспешила ему подать стакан воды.
Павел выпил залпом целый стакан ее.
– Однако надобно этого Разумова вытурить, – заговорил все слышавший и над всем бодрствующий Плавин.
– А вот это я сделаю, – сказал Николай Силыч, вставая и идя в уборную.
Все гимназисты с любопытством последовали за ним. Они знали много случаев, как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками: ни сострадания, ни снисхождения у него уж в этом случае не было.
– Что ты тут делаешь? – обратился он прямо к Разумову.
– Я ничего не делаю, – отвечал тот, продолжая лежать, развалясь.
– Встать! – крикнул Николай Силыч. – Смеет еще лежать такой свиньей!
Разумов сейчас же вскочил. Он еще по гимназии помнил, как Николай Силыч ставил его в сентябре на колени до райских птиц, то есть каждый класс математики он должен был стоять на коленях до самой весны, когда птицы прилетят.
– Да я ничего, Николай Силыч, помилуйте! – проговорил он.
– Позовите мне, – там вон я солдата какого-то видел! – обратился Николай Силыч к гимназистам.
Несколько человек из них бросились и позвали Симонова.
– Поди, возьми этого барина за шивороток и выведи! – сказал ему Николай Силыч, показывая на Разумова.
Симонов, видя, что это приказывает учитель, сейчас же буквально исполнил эти слова и взял Разумова за ворот еще не снятого им женского платья.
– Да я и сам уйду, позвольте только переодеться, – бормотал совершенно растерявшийся Разумов.
– Веди так!.. В бабьем платье и веди!.. А его скарб после за ним выкинешь! – повторил Николай Силыч.
Симонов повел Разумова.
Все гимназисты громко захохотали.
– Мерзкий мальчишка, мерзкий!.. И развратный и воришка! – повторял об нем и Гаврило Насосыч.
Зрителей во все это время утешал, наигрывая на скрипке печальнейшие арии, актер Видостан, составлявший своею особою весь оркестр. Он на этот раз был несколько почище умыт и даже в белом галстуке, но по-прежнему в дырявых сапогах. Наконец Николай Силыч и Гаврило Насосыч вышли из-за передних подзоров и заняли свои места. Симонов поднял занавес. Шишмарев, как и надо было ожидать, пропел прелестно! Павел тоже играл старательнейшим образом, так что у него в груди даже дрожало – с таким чувством он выходил, говорил и пел.
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
– Кто сей умный человек, изготовивший все сие? – говорил Николай Силыч, подводя своего друга прямо к подносу. – Умный человек сей есть Плавин, а играл, брат, все-таки и Грицка – скверно! – прибавил он, обращаясь к нему.
На этот раз Плавин вспыхнул даже от гнева.
– Чем же скверно? – спросил он глубоко обиженным голосом.
– А тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, – продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, – тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все шло!
– Я играл Грицка, как играют его и на театре настоящем! – возразил Плавин.
– То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! – прибавил Николай Силыч Павлу. – В тебе есть лицедейская жилка – дай я тебя поцелую в макушку! – И он поцеловал действительно Павла в голову.
Почтенный наставник был уже заметно выпивши.
– Отлично играли, отлично! – повторял за другом и Гаврило Насосыч, продолжавший рюмку за рюмкой пить водку.
– А ты, принц Оранский – франт канальский! – обратился Николай Силыч к семиклассному гимназисту. – Вези меня на лошадях твоих домой.
– С великим удовольствием! – отвечал тот.
– И возьмем мы с собой горлинку нашу!.. Поди сюда, шишка! – сказал Николай Силыч Шишмареву.
Тот подошел к нему; он и его поцеловал в голову.
– Отлично пели, отлично! – не замедлил похвалить его также и Гаврило Насосыч.
– Ты так пой всю жизнь, а ты так играй! – обратился Николай Силыч сначала к Шишмареву, а потом к Павлу. – А ты, – прибавил он Плавину, – ступай, брат, по гримерской части – она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, – где сути-то нет, а есть только, как это у вас по логике Кизеветтера[28] – форма, что ли? Но ты, сын Марса и Венеры, – продекламировал он к семикласснику, – свершай твой путь с помощью добрых старушек. А что, тетенька любит тебя очень?
Молодой человек сконфузился.
– Любит! – проговорил он глухим голосом.
– Ну, ничего! Поедемте!
Шишмарев и семиклассник последовали за Николаем Силычем. Что касается до Гаврила Насосыча, то жена его, давно уже севшая в сани, несколько раз присылала за ним, и его едва-едва успели оторвать от любимой им водки.
Когда все наконец разъехались, молодые друзья наши возвратились в свою спальню, по-прежнему усталые и загрязненные, но далеко не с прежним спокойным и приятным чувством. Плавин был даже мрачен.
– Вы не верьте Николаю Силычу, вы отлично играли! – вздумал было утешать его Павел.
– Очень мне нужно верить ему или не верить, – отвечал Плавин, – досадно только, что он напился как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! – прибавил он и повернулся к стене; но не за то ему было досадно на Николая Силыча!
XI
Учитель
Все мы живем не годами, а днями! Постигает нас какое-нибудь событие, – волнует, потрясает, направляет известным образом всю нашу последующую жизнь. В предыдущих главах моих я довольно подробно упомянул о заезде к Есперу Иванычу и об сыгранном театре именно потому, что это имело сильное нравственное влияние на моего маленького героя. Плавин с ним уж больше не жил. Громадное самолюбие этого юноши до того было уязвлено неудачею на театре, что он был почти не в состоянии видеть Павла, как соперника своего на драматическом поприще; зато сей последний, нельзя сказать, чтобы не стал в себе воображать будущего великого актера. Оставшись жить один, он нередко по вечерам призывал к себе Ваньку и чету Симоновых и, надев халат и подпоясавшись кушаком, декламировал перед ними из «Димитрия Донского»:[29]
Российские князья, бояре, воеводы,Пришедшие на Дон отыскивать свободы!Или восклицал из катенинского Корнеля, прямо уже обращаясь к Симонову:
Иди ко мне, столб царства моего!Вообще детские игры он совершенно покинул и повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало то, что на том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их к нему в комнату.
– Чтобы генеральша чего как… – произнес тот обыкновенное свое возражение.
– Но ведь я не шалить ими и не портить их буду, а еще поправлю их, – толковал ему Павел.
– Это так, какие уж от вас шалости, – говорил Симонов и потом, немного подумав, прибавил: – Берите, ничего!
И сам даже с Ванькой стащил фортепьяны вниз.
Павел сейчас же их на свои скудные средства поправил и настроил. В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал. В гимназии Вихров тоже преуспевал немало: поступив в пятый класс, он должен был начать учиться математике у Николая Силыча. Переход этот для всех гимназистов был тяжким испытанием. Дрозденко обыкновенно недели две щупал новичков и затем, отделив овец от козлищ, с первыми занимался, а последних или держал на коленях, или совсем выгонял из класса. Павел выдержал этот искус блистательно.
– Пан Прудиус, к доске! – сказал Николай Силыч довольно мрачным голосом на первом же уроке.
Павел вышел.
– Пиши!
Павел написал.
– В чем тут дело?
Павел сказал, в чем тут дело.
Николай Силыч, в знак согласия, мотнул головой.
– Что ж из оного выходит? – продолжал он допрашивать.
Павел подумал и сказал. Николай Силыч, с окончательно просветлевшим лицом, мотнул ему еще раз головой и велел садиться, и вслед за тем сам уже не стал толковать ученикам геометрии и вызывал для этого Вихрова.
– Ну, пан Прудиус, иди к доске, – говорил он совсем ласковым голосом.
Павел выходил.
Николай Силыч задавал ему какую-нибудь новую теорему.
– Объясняй и доходи своим умом, – продолжал он, а сам слегка наводил на путь, которым следовало идти.
Павел угадывал и объяснял теорему.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им было угодно, – признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это было и не по пути).
– Ну, так что же – заходи как-нибудь; пойдем вместе! – сказал ему Николай Силыч.
– С великой готовностью, – отвечал Павел и на той же неделе вытребовал из деревни свое ружье и патронташ.
Затем они каждый почти праздник стали отправляться: Николай Силыч – в болотных сапогах, в чекмене и в черкесской шапке, нарочно для охоты купленной, а Павел – в своей безобразной гимназической шинели, подпоясанной кушаком, и в Ванькиных сапогах. Места, куда они ходили, были подгородные, следовательно, с совершенно почти выстрелянною дичью; а потому кровавых жертв охотники с собой приносили немного, но зато разговоров между ними происходило большое количество.
Юный герой мой сначала и не понимал хорошенько, зачем это Николай Силыч все больше в одну сторону склонял разговор.
– А что, ты слыхал, – говорил тот, как бы совершенно случайно и как бы более осматривая окрестность, – почем ныне хлеб покупают?
– Нет, Николай Силыч, у нас ведь хлеб некупленный – из деревни мне привозят, – отвечал Павел.
Лицо Дрозденки осклабилось в насмешливую улыбку и как бы свернулось несколько набок.
– Да, я и забыл, что ты паныч! Крестьянской слезой питаешься! – проговорил он.
Павел невольно потупился.
– По рублю на базаре теперь продают за пуд, – продолжал Николай Силыч, – пять машин хотели было пристать к городу; по двадцати копеек за пуд обещали продавать – не позволили!
– Кто ж мог это не позволить? – спросил Павел.
– Начальство! – отвечал Николай Силыч. – Десять тысяч здешние торговцы дали за то губернатору и три тысячи полицеймейстеру.
Павел обмер от удивления.
– Этаких людей, – говорил он с свойственным юношам увлечением, – стоит поставить перед собой да и стрелять в них из этой винтовки.
– Попробуй! – сказал Николай Силыч и, взглянув Павлу прямо в лицо, захохотал.
– Попробую, когда нужно это будет! – произнес тот мрачно.
– Попробуй! – повторил Николай Силыч. – Тебя же сошлют на каторгу, а на место того вора пришлют другого, еще вористее; такая уж землица наша: что двор – то вор, что изба – то тяжба!
Николай Силыч был заклятый хохол и в душе ненавидел всех москалей вообще и всякое начальство в особенности.
Результатом этого разговора было то, что, когда вскоре после того губернатор и полицеймейстер проезжали мимо гимназии, Павел подговорил товарищей, и все они в один голос закричали в открытое окно: «Воры, воры!», так что те даже обернулись, но слов этих, конечно, на свой счет не приняли.
Другой раз Николай Силыч и Павел вышли за охотой в табельный день в самые обедни; колокола гудели во всех церквах. Николай Силыч только поеживался и делал свою искривленную, насмешливую улыбку.
– Что, отец Никита (отец Никита был законоучитель в гимназии), чай, вас все учит: повинуйтесь властям предлежащим! – заговорил он.
– Нет, – отвечал с улыбкой Павел, – он больше все насчет франтовства, – франтить не велит; у меня волоса курчавые, а он говорит, что я завиваюсь, и все пристает, чтобы я остригся.
– Всегда, всегда наши попики вместе с немецкими унтерами брили и стригли народ! – произнес Николай Силыч ядовитейшим тоном.
– Про отца Никиту рассказывают, – начал Вихров (он знал, что ничем не может Николаю Силычу доставить такого удовольствия, как разными рассказами об отце Никите), – рассказывают, что он однажды взял трех своих любимых учеников – этого дурака Посолова, Персиянцева и Кригера – и говорит им потихоньку: «Пойдемте, говорит, на Семионовскую гору – я преображусь!»
Николай Силыч очень хорошо знал этот анекдот и даже сам сочинил его, но сделал вид, что как будто бы в первый раз его слышит, и только самодовольно подтвердил:
– Да, да!
– Потом он с теми же учениками, – продолжал Павел, – зашел нарочно в трактир и вдруг там спрашивает: «Дайте мне порцию акрид и дивиева меду!»
– Так, так! – подтверждал Николай Силыч, как бы очень заинтересованный, хотя и этот анекдот он тоже сочинил.
Дрозденко ненавидел и преследовал законоучителя, по преимуществу, за притворство его, – за желание представить из себя какого-то аскета, тогда как на самом деле было совсем не то!
В один из последних своих походов за охотой, Николай Силыч и Павел зашли верст за пятнадцать, прошли потом огромнейшее болото и не убили ничего; наконец они сели на кочки. Николай Силыч, от усталости и неудачи в охоте, был еще более обыкновенного в озлобленном расположении духа.
– А что, скажи ты мне, пан Прудиус, – начал он, обращаясь к Павлу, – зачем у нас господин директор гимназии нашей существует? Может быть, затем, чтобы руководить учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, – видал ты это?
– Нет, не видал! – отвечал в насмешливом тоне Павел.
– Может быть, затем, – продолжал Николай Силыч ровным и бесстрастным голосом, – чтобы спрашивать вас на экзаменах и таким манером поверять ваши знания? – Видел это, может?
– И того не видал, – отвечал Павел.
– Так зачем же он существует? – спросил Николай Силыч.
– Для высшего надзора за порядком, полагаю! – сказал Павел в том же комическом тоне.
– Существует он, – продолжал Николай Силыч, – я полагаю, затем, чтобы красить полы и парты в гимназии. Везде у добрых людей красят краскою на масле, а он на квасу выкрасил, – выдумай-ка кто-нибудь другой!.. Химик он, должно быть, и технолог. Долго ли у вас краска на полу держалась?